блаженный.

      Басманов кричал язвеным зверем. Не сразу. Сначала он просто всхлипывал, как самая натуральная девчонка, пытался привести Ивана в чувство. Тот только сипел и не мог даже принять воду, которую Фёдор ему предлагал. Было действительно страшно. Он никогда не видел Ивана таким слабым. Да он вообще ни разу не видел такого состояния у человека.       Фёдор кричал, звал Онуфриевну и лекаря. Звал даже Скуратова, от которого у него мурашки шли по коже. Ему было всё равно, кто поможет Ивану и объяснит перепуганному юноше, что происходит с царём.       Дрожащий и испуганный словно оленёнок, Фёдор носился по комнате. Открывал и закрывал окна, хлопал царя по щекам, снова и снова кричал. Несколько раз подбегал к двери, выбегал в коридор и стучался в ближайшие комнаты, но почти сразу возвращался к Ивану. Если государю станет хуже, Басманов хотел быть рядом с ним, пусть он и ничего не мог сделать.       Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем чьи-то грубые руки стащили его с кровати и попытались привести в чувство. Он не понимал, кто пытается до него достучаться, кто держит его сзади, чтобы юноша не свалился на пол, занеже ватные ноги не держали его. Он видел только перепуганную Онуфриевну, лекаря и красное лицо Ивана.       — Фёдор! — будто через толщу воды донёсся до него низкий голос Григория Лукьяновича. Басманов медленно повернул голову, наконец замечая, что его трясут, васнь куклу тряпичную, в попытке достучаться. — Ещё раз спрашиваю: что произошло?       Скуратов выглядел совсем плохо. Он тоже был взволнован, а таким Фёдор его ни разу не видел. Кажется, ему тоже было страшно. Растрёпанный, в одной только длиной рубахе, с синяками под глазами и несильным перегаром, оставшимся с пира, он словно умалишённый тряс Фёдора, который снова попытался уйти в себя.       — Я… — Фёдор растерянно осмотрел свои покои, а после схватился руками за руки Скуратова, — я не знаю, Григорий Лукьянович. Я пришел, а он вот так. Я пытался, пытался, Григорий Лукьянович, но он… Иван, он…       Резко подавшись влево, Басманов в один прыжок пересёк расстояние между собой и кроватью, и схватился за руку Онуфиевны.       — Ему же помогут? Помогут ему? Он справится? — тарахтел Фёдор, испуганно заглядывая то в глаза старухи, то бросая взгляд на лекаря. — Вы уже знаете, что с государем? Он заболел? Скажите мне!       Скуратов на пару с Хомяком снова оттащили спятившего Басманова от тела Грозного. На сей раз держали крепче.       — Ну что там? — тихо спросил Скуратов, когда Фёдор, наконец притих, поняв, что криками не добьётся ответа.       Старик Михеич медленно встал, снял с крючковатого носа очки и внимательно осмотрел всех присутствующих. Он молчал долго, потирая рука об руку, пока Фёдор чувствовал, что снова теряет себя.       — Держи меня пророк Моисей, бо я сама не сдержусь! — первым не выдержала Онуфриевна, — Чего молчишь, окаянный? Чего с государем?       — Я не знаю, — наконец ответил он.       Фёдор тихо простонал и медленно сполз на пол. Хомяк даже не пытался удержать его. Басманову казалось, что он забрёл в самый густой и страшный лес, и заблудился там. Михеич был самым старшим лекарем во всей слободе. Он мог вылечить что угодно, но сейчас был так же удивлен, как и все, наблюдая состояние государя.       — Ты что такое несёшь? — Онуфриевна почти пропищала, хватаясь морщинистой ладонью за сердце, а после бросаясь к Ивану и щупая его лоб. — Жар у него! Нужно дать что-то от температуры. Застудился государь.       — Маруся, я думаю, — он понизил голос. По лицу было видно, как тяжело даются ему слова, но он продолжил, — думаю, это что-то другое. Похоже на отраву, но не отрава. Я думаю, это порча или…       Он не договорил — Скуратов сделал шаг вперёд и взмахнул рукой. — Не неси чепухи, дед. Ворожба рамёно дорога.       — Так и у нас не рында-то умирает, а царь! Если за что и можно заплатить всем, так за убийство царя!       Скуратов оскалился, а Матвей Хомяк переступил через безвольно сидящего на полу Басманова и сделал угрожающую морду.       — Ты что городишь, старик?       — Я о том молвлю, что слишком дорога жизнь царя. И якоже убить его хотели, то точно к магии прибегли бы — яко наверняка было! Нужно к колдуну на мельницу идти и у него выспрашивать, кто к нему с плохими намерениями приходил. И этого, — Михеич указал на растерянного и истерично икающего Басманова, — допросить. Что делал, как, когда. Он был сам на сам с царём, что угодно…       Скуратов недовольно ударил старика по руке и вновь оскалился.       — Без тебя, плешивый, разберусь, что со щенком басмановским делать будем. Мы найдём колдуна и разберёмся, как снять порчу — ежели это действительно порча — а ты сделай так, чтобы государь милостивый жив остался, время нам выкрои.

***

      Фёдору казалось, что он снова проживает свои кошмары. Вся слобода на ушах стояла. Фёдор знал, что все с ума сходят так же, как и он. И знал, что его считают виновным. Якоже нет другого виновного, нужно взять самого очевидного.       В подвалах — малютовской епархии — было холодно и сыро. Фёдор слышал, как капала с потолка вода в другой части его небольшой коморки. Там уже набралась небольшая лужа, от чего звук капель был ещё более звонким.       Ему было холодно, хотелось пить и умыться. А ещё было невероятно больно. Болели ноги, голова и было невероятно тяжело дышать. Будто ему на грудь положили большой камень, который с каждым вдохом всё сильнее давит.       И он бы соврал, если бы сказал, что душа болит сильнее — так больно было телу. Дважды за сегодня он впадал в беспамятство в надежде не открывать больше глаза, и дважды его приводили в чувство.       Сейчас только ранний вечер, а он больше не мог выносить этих холодные подвалы, монотонно капающую на пол воду и Малюту Скуратова, который каждые четыре часа возвращался и ещё полтора пытался достать из Басманова всю информацию.       Фёдор вытянул правую ногу вперёд и глухо простонал, откидывая голову на влажную стену. Он уже даже не представлял, что говорить Скуратову, когда тот вернётся вновь. Ему больше нечего было сказать. Хотелось только спать и прекратить это издевательство. А ещё хотелось увидеть Ивана, узнать, как он, лучше ли ему?       Где-то вдалеке послышался уверенный стук тяжелых каблуков, и Фёдор непроизвольно поморщился. За сегодня он уже дважды слышал в тишине подвалов этот невероятно громкий и леденящий душу стук. Малюта возвращается.       Нога сама по себе поджалась — удары по пяткам ломовой палицей были одним из самых болезненных, но любимых ритуалов Скуратова. Вот только Фёдора ноги после этого не держали — как собака убогая отползал в угол, надеясь на милость, которая никогда не была Скуратову присуща.       — Вскую царя погубить надумал? — Малюта встал напротив решетчатой двери и внимательно посмотрел на сидящего на полу Фёдора.       Басманов поднял усталый расфокусированный взгляд, из-под отросшей челки стараясь рассмотреть лицо Скуратова.       — Я же говорил, что не травил, Григорий Лукьянович, — голос Фёдора дрожал от боли и обиды. Как они могут думать, что он мог замыслить злое против Ивана? Фёдор скорее сам на плаху поднимется, чем сделать такое. — Не проклинал я его.       Скуратов отпер решётку и вошел в коморку. Сел на стул и важно сложил ногу на ногу.       — Как ты это сделал?       — Зачем ты задаёшь опрос, если не хочешь ответа слышать? — Басманов зло зыркнул голубыми глазами и откинул волосы со лба. — Ты уже решил, что я виновен, но всё приходишь и приходишь, одно и то же слушаешь.       — Я буду и дальше приходить. И спрашивать всё то же, пока правду не скажешь мне, щенок юродивый. Что царь в комнате твоей делал?       Фёдор тяжело вздохнул и закрыл глаза. Молчал. Он не знал, как сказать кому-то, даже Малюте, о том, что было меж ним и царём. Ему казалось, что он не имеет права подтверждать все те слухи, которые то и дело можно было услышать. Да и кто ему поверит?       — Ну?       Фёдор открыл глаза, уверенно смотря на Малюту и упорно не отвечая. Но что, если его боль закончится? Что если страх перед гневом государевым их остановит и Басманову больше не будет больно.       — Я сейчас вернусь с кочергой и углями.       — Он пришел ко мне.       — Это я знаю. Мы его в твоей комнате и нашли, если помнишь. Я хочу знать, зачем он там оказался. Что царю надо было в рындовской конуре?       — Ты не понял, Григорий Лукьяныч, он пришел ко мне.       Морщинистое лицо Скуратова, казалось, покрылось ещё большим количеством морщин. Старый боярин, казалось, всё ещё не мог понять, зачем государь пожаловал своим вниманием басмановского щенка. А потом до него дошло, о чем речь вёл Фёдор.       — Лжешь, приблуда. Не мог царь! Женат он! — Скуратов вскочил на ноги, опрокидывая стул.       — И что ежели женат? — Фёдора слова Малюты задели за живое. — Что с того? Давно люб царю…       Фёдор осёкся, заходясь в кашле. И без того болящие рёбра только сильнее начали давить на грудь от такого крика.       — За то, что светлое имя царское опорочить пытаешься, я не то, что на кол тебя посажу, Басманов, я… Ух, да я!       — Я докажу, — Басманов вновь вскинул голову, с вызовом смотря на Малюту. — Я докажу, ано ежели больше никто не узнает. Только ты. Он как никому другому доверяет тебе, несмотря ни на что.       Скуратов с отвращением дёрнул губой, от чего его длинные пышные усы совершенно не презентабельно дернулись. Фёдор знал, что в малютовской голове то, что происходит меж ним и царём — неприемлемо. Но гнушаться общения с царём он не мог, зато мог отрываться на Фёдоре.       — Я могу не рассказывать в подробностях, что мы делали? — красный аки рак Басманов сел чуть ровнее. На Малюту смотреть было стыдно, но он всё равно не отводил взгляд — пресловутая гордость.       — Будь так добр избавить меня от такого, — прошипел Скуратов, вновь усаживаясь на табурет. — После что было?       — После была Сицкая.       — Ради всего святого! — всплеснул руками Скуратов. — Молодую княжну…       — Фу, Григорий Лукьяныч! — Фёдор искренне скривился и чуть подался вперёд, опираясь руками о свои колени. — Варвара Васильевна пришла пригласить меня к озеру, она не заходила в спальню. Она знала, что я не один в комнате, но не знала, с кем я. Мы говорили не больше десяти минут, я клянусь. А потом я зашел в комнату и увидел… — Фёдор закрыл глаза — не помогло. Только картина мокрого Ивана, трясущегося в лихорадке, вновь встала перед глазами. Отвратительно. Страшно. Скорее бы всё это закончилось. — Я звал, но никто не приходил. Пытался дать ему воду, но он не хотел. Я не знал, что мне делать.       — Даже если твои, — Скуратов запнулся, стараясь выдавить из себя эти слова, — твои отношения с царём — правда, всё равно нет гарантий, что это не ты пытаешься со свету его свести. Всё оказывается даже логичнее — раздвинул ноги аки баба распутная, чтобы подобраться ближе и умертвить царя-батюшку.       Фёдор снова задрожал. Он долго свыкался со своей ролью, несмотря на свои чувства к Ивану. Особенно потому, что Иван не выбрал его, а метался меж женами и Басмановым. Фёдор испытывал стабильные и регулярные приступы ненависти к себе. Это происходило тогда, когда Иван перед всеми показывал перед подданными, кто его законная жена, выводил её в люди, объявлял о рождении сына. Было невыносимо.       В такие дни Басманов уезжал в лес, дня на два, где мог кричать и сдирать кулаки в кровь. Он называл себя девкой, подстилкой, распутной, любовницей. Будто старался сделать себе ещё больнее, сильнее ранить, найти причину не возвращаться к Ивану. Но каждый раз Фёдор оказывался куда слабее, не находил в себе гордости или сил прервать то, что происходило между ним царём, и продолжал быть любовником и содомитом, верно и преданно ожидающим, когда ему пожалуют хотя бы немного своего внимания. Так что слова Скуратова не причинили особой боли. Никому не был так омерзителен Фёдор Басманов, никто не мог унизить его больше, чем он сам себя ненавидел и унижал.       Басманов будто вернулся в ночь, когда на смену возбуждению и счастью слишком резко пришел ужас и паника. Новая волна истерики накрывала с головой. Последнее, что ему хотелось - это реветь перед Скуратовым, показать, что не так он силен телом и духом, как отец его нахваливал. Не хотел позорить себя, родителей и царя, но слёзы новой волной душили его.       В конце концов, ему всего лишь шестнадцать. Его любимый человек находится при смерти, окружающие люди уверены, что он предал государя, отец — его гордость и пример для восхищения и подражания — знать его не желает, потому что думает точно так же, как и все. Его держат в сыром и холодном подвале, отказывая в еде и воде, будто пытаясь свести со свету. Будто уже зная, кто виновен. Будто стараясь заставить Басманова взять вину на себя.       В конце концов, ему только шестнадцать. Он, в сущности, всего лишь ребёнок.