блаженный.

      Фёдора разбудила тёплая ладонь, гладящая его по голове и волосам. Парень тихо простонал, вырываясь из царства Морфея и мурлыкнул, стараясь поближе прижаться к руке.        Будто бы ему снова было шесть, мама заботливо будит его к завтраку. И нет никаких дворцовых интриг, предателей, болеющего государя. Он снова ребёнок, невероятно счастливый пацан с надеждой на счастливое будущее.       — Фёдор, — тихий женский голос раздался над самым ухом. Не мамин голос, точно не её. Этот звучал гораздо старше, но также заботливо. — Фёдор.       Басманов разлепил сонные глаза, совершенно недовольный пробуждением. Полгода он мучился кошмарами, не зная, как там Иван в странах иноземных, не высыпался, под глазами голубыми круги и синяки завёл. В последние три ночи было ещё хуже — покалеченное тело ныло и болело, совершенно не желая спать. А в те редкие моменты, когда он обессиленный лежал на своей твердой постели в подвале Малюты и сознание само по себе выключалось, приходили ещё пущие кошмары, нежели за период отсутствия Ивана. Тогда он хотя бы приблизительно знал, что с государем всё в порядке. А тут… Уж лучше знать, что Иван Васильевич далеко, но жив и невредим, нежели он рядом, но при смерти.       Этой же ночью ему было спокойно. Ему было замечательно, даже несмотря на то, что Иван был сродни печи в холодный январский вечер. Он был рядом, шептал в бредовом сне имя Фёдора и крепко прижимал к себе юношеское тело. Это давало Фёдору надежду на выздоровление царское.       — Который час? — хрипло поинтересовался Фёдор, потирая заспанные глаза, а после аккуратно убрал с себя руку всё ещё спящего государя.       — Чай светает скоро, Федя, — Онуфриевна выпрямилась, держась за спину и кивнула на дверь. — Идти тебе надо. Не приведи господь ещё узнают, что ночь в царёвой опочивальне провел. Одно дело слухи слышать, а другое дело — самому убедиться. Да и негоже тебе, Федя…       — Я не хочу обратно в подвалы, Мария Онуфриевна, — так же шепотом прервал Фёдор Онуфриевну, аккуратно вставая с тёплой кровати. В комнате было прохладно, от чего по телу Басманова пробежалась дрожь. — Уж лучше под опалу подведите, казните, но не хочу к Малюте, не хочу.       Фёдор вскинул руки в защите, будто бы комната полна мужчин, готовых его силком волочить до пыточной. Но Онуфриевна лишь перекрестилась и тихо сплюнула, хватая Фёдора за руку и отводя от кровати; чтобы не разбудить царя, впервые за свою болезнь мирно спящего.       — Что ты городишь? — зашептала она, надевая на Фёдора принесенную с собой зимнюю накидку, в попытке согреть дрожащее тело. — Какая казнь, какие подвалы? В свою комнату иди. Царь как узнал, иже ты не приходил из-за того, что в подвалах Скуратовских сидел — чуть в мир иной не отошел. Раскричался, вишь ли. «Тортуры! Насылля!», взглядом Малюту чуть не уничтожил. А потом за сердце схватился и обмяк — все силы на ругань потратил. Сказал, чтобы трогать не смели. Да и смысла нет — не виноват ты. Теперь так даже Скуратов-Бельский считает.       Фёдор громко выдохнул, а после обернулся к спящему Ивану. Не может он его сейчас бросить. Не может он вернуться в ту треклятую спальню. А если государь проснётся, а Фёдора нет?       — Чего встал, окаянный? Пойдём, не то скоро вся слобода проснётся.       Фёдор растерянно посмотрел на Онуфриевну, после снова на царя. Наконец, решившись, он подошел к кровати, поправил тёплое одеяло на спящем царе и, оставив на влажном от пота лбу поцелуй, покинул государеву опочивальню.       И действительно — комната его казалась холодной и чужой. Басманов замер на месте, в лутке, не решаясь сделать шаг. Не хотел он заходить в эту комнату. И в кровати этой треклятой спать. Не хотел он быть там, где царь умирал подле сходящего с ума Фёдора.       Вспышками пронеслись воспоминания в чернявой голове, и Басманов крепко зажмурился, взмахнул волосами, стараясь мысли страшные от себя отогнать. Всё-таки сделал шаг вперёд, но направился к большому шкафу, выуживая оттуда тёплую одежду. Кожух уже по дороге надевал, когда поспешал из слободы убраться.       Не сможет Фёдор в той комнате почивать. Ни сердце его не выдержит, ни разум. Где бы он ни был — слышатся в голове хрипы и стоны царя, видится перед глазами его тело содрогающееся. И ежели останется Басманов в той комнате треклятой, ещё хуже ему станет. С ума сойдёт. Окончательно.       Холодный утренний ветер выбросил порыв снега в лицо, пробрался за шиворот. Фёдор поёжился, но не остановился. Аккуратно ступая по протоптанным слугами дорожкам, направился Басманов к стойлам. Ежели не сможет лошадь свою объездить, то хоть свидится с ней.       Девана, вороная лошадка, приветливо заржала, завидев хозяина, и уткнулась в протянутую Басмановым ладонь. Кобыла была чистой и накормленной, но Фёдор всё равно взял щетку и принялся вычищать ей шерсть, шепча ласковые слова и подавая куски яблок. Не более пяти минут он провёл с Деваной, но от сердца отлегло, и Фёдор, наконец, решился.       — Не поедем сегодня, милая, — Фёдор провёл рукой по морде и оставил ласковый поцелуй чуть выше носа. — Не могу сегодня, родная. Вот поправлюсь я, и столько бегать будем, сколько сама пожелаешь. Слышишь, красавица?       Лошадь тихо фыркнула и ткнулась носом в плечо Фёдора. О, боги, как хотелось Басманову-Плещееву запрыгнуть на спину Девоне, ударить по бокам да разорвать холодный воздух в бешеной скачке. Соскучился он по ветру, по скорости, по лошади своей. Но тело болело ничуть не меньше, чем вчера. И теперь Фёдор лишь едва мог руки поднимать — болело так, будто суставы в пламени адовом жгли.

***

      Меж домом Басмановых-Плещеевых и Александровской слободой было чуть меньше девяти верст. В холодное февральское утро никто бы не собрался пересекать такое расстояние, но Фёдор уверенно вышел за ворота слободы. Холодный ветер кусал непокрытую шапкой голову, а нос почти тут же покраснел, но Басманов уверенно шел вперёд. Обернулся лишь когда в темноте леса скрылись огни слободских окон.       Фёдор пошел дальше, пряча подбородок в кожухе. Страшно, конечно, идти было. Не велик лес, но мало ли твари какие в нём водятся. Без сабли идёт Фёдор, и даже без ножа. Яко же нападёт на него зверь какой, или разбойник, то пропадёт любовник царский.       — Ну же, матушка Арысь-поле, — шепнул Фёдор, сжимая кулачки, — дай до дому добраться, матушку повидать.       Когда впереди показался дым, валящий из каменной трубы, Фёдор уже околел. Едва слушались его ноги холодные, а пальцев на руках и носа он и вовсе не чувствовал. Быть может, стоило-таки Девану взять. Ну больно было бы, так хоть быстрее добрался бы.       — Нет, — взмахнул заснеженными и покрытыми льдом волосами Фёдор.       Хорошо, что прошелся. На холодном воздухе и думается лучше. И проверить не мешало, так ли сильно домой ему хотелось.       Аккурат через пятнадцать минут Фёдор толкнул тяжелую входную дверь, почти полностью околевший вваливаясь в хату. Снег с его кожуха и сапог полностью усыпал пол у двери, а все холодные члены защипало, как только коснулся их тёплый воздух от печи.       — Алёша, — из кухни выбежала мать в переднике, выделанном в муке, но как Фёдора увидела, так и замерла. — Фёдор? — Басманов неуверенно опустил глаза, переставая друг о друга тереть ладошки. Матушкин ошарашенный голос сменился на радостный шепот. — Феденька!       Она кинулась вперёд, принялась стягивать с Фёдора оледеневший кожух, а после кинулась целовать мокрое и холодное от снега лицо, прижимать к себе сына.       — Думала я, ох, думала я, старуха, иже не свидимся больше, — причитала матушка, дрожащими руками ощупывая младшего сына.       Тёплыми пальцами она прошлась вдоль порезов и ссадин, погладила уродливые фиолетовые синяки, будто стараясь скрыть их. Соскучилась Катерина Андреевна, чуть с жизнью не простилась, пока сын её младшенький в подвалах Скуратовских мучился.       — Мам? — Фёдор поднял красные и влажные глаза, чувствуя, как неприятно щиплет в носу. — Я скучал, мам.       Женщина растерянно посмотрела на готового разрыдаться сына. Никогда она Фёдора таким не видела. Ежели в детстве с дерева падал, али коленки в кровь счёсывал — даже пискнуть себе не разрешал. Терпел, взрослым казаться хотел. А тут прошлась по телу Фёдора дрожь, исказилось лицо красивое, и он медленно опустился на деревянный пол. Катерина Андреевна подле него присела, позволяя сыну в колени свои уткнуться.       — Мне страшно, мам, — тихо всхлипнул Фёдор, чувствуя, как горячие слёзы щеки красные жгут. — Они думали, что это я…. Что я царя отравить пытался. А сейчас думают, что это меня хотели, — Катерина Андреевна охнула, покрепче прижимая к себе сына. — Ежели правда это, мам, как в слободу мне воротиться? Вдруг продолжить задуманное захотят? Будут изводить меня, покамест насмерть не убьют.       Матушка убрала со лба Фёдора мокрые волосы и оставила на виске его поцелуй, а после горячо зашептала.       — И не надо возвращаться, Федя. Дома оставайся. Не надо тебе в дела те лезть, сынок. Злые там дела, гиблые. Знаменья скверные над слободой нависли. Гадала давеча, и сердцу тревожно стало.       Фёдор поднял красные глаза и упёрто, словно ребёнок малый, мотнул головой, даже слышать не желая.       — Как же не возвращаться, матушка, — он поджал губы. — Царь там один, помереть может. И из-за меня то всё.       — Не из-за тебя, Фёдор, а из-за паскуды той, иже отравить тебя хотела.       — Вместо меня царь лежит там, мам!       Катерина Андреевна вспыхнула, но после лицо её разгладилось, вновь появилась нежная улыбка на лице её восточном, миндалевидные глаза налились любовью и теплом.       — Макошь отвадила от тебя беду, Фёдор, — она провела по густым чёрным волосам. — Ведает мать вездесущая, иже нет вины твоей, не заслуживаешь смерти. Не то что царь Иоанн. — Фёдор вспыхнул, но мать смотрела так, что он не решился ей восперечить. — Знаю, сердце твоё бьётся пташкой раненой с тех пор, как ко двору тебя приставили. Понимаю, что нет мочи тебе терпеть, без окаянного прожить не можешь.       — Отец тебе сказал?       — Матушка Макошь сердце твоё мне открыла, — ласково улыбнулась Катерина Андреевна. — Аккурат пару лет уже как знаю. Показала и озеро, и дворец, и покои государевы. Лише я видела, иже следовало бы мне видеть, но не думай, что проклинать тебя буду, мальчик. Понимаю, что любишь его пуще жизни своей. Но послушай мать, Феденька, будет ещё сердце твоё любить так же сильно, как сейчас. Будут твои мысли и другому человеку принадлежать. Сейчас кажется тебе, иже не будет у тебя любви сильнее, Федя, я понимаю. Но помни, что любовь эта не самая чистая и не самая сильная. Сдаётся лишь она такой, бо первая любовь твоя, а от того самая яркая.       Фёдор хотел было возразить, что не права матушка, что только государю сердце его принадлежало, принадлежит и принадлежать будет. Но мать всегда правой оказывалась. Всю жизнь Фёдор думал, что матушка с богами держит связь. Верила она очень, преданна была, даже смерти не боялась — язычники далеко не в почёте были, да и мало их осталось. Боги за это её любили, правду открывали.       Но, несмотря на всё это, не верилось сейчас Басманову-Плещееву, что может его сердце любить кого-то сильнее, чем Ивана. Любить кого-то той же любовью, что и Ивана.       С пол дня Фёдор провёл в родительском доме. Тут пахло мясными пирогами, травами сушеными, чистым бельём. И домом. Руки матушкины много обнимали его. Они были как весенний цветущий луг, как быстрая речка, как тёплый летний ветер. Мамины руки пахли маем.       Это успокаивало взволнованное юношеское сердце. Ему действительно стало спокойнее, он чувствовал в себе силы продолжать бороться. Он будет бороться. За то, чтобы с ума не сойти, чтобы вытерпеть то испытание, которое боги послали ему. Ибо не позволила бы ему справедливая Мара тяготы таки выносить, ежели не был бы Басманов-Плещеев готов к ним. Он будет бороться. За себя, за страну, за Ивана.       Собираясь уже уходить, Фёдор ещё раз осмотрел с нежностью родной дом, поцеловал мать. Обнимал её так крепко и так долго, будто прощаясь. И не прощался ведь. Просто чувствовал, что нужны ему это заботливые тёплые объятья.       Посильнее в кожух завернувшись, он натянул отданную матерью шапку и, широко улыбнувшись самой чудесной на свете женщине, ступил на заснеженное крыльцо.       — Фёдор, — тихо окликнула мать. — Ведаю, что решил ты уже всё, и не хватит сил ни у меня, ни у отца твоего, ни у самого Волха, абы переубедить тебя. Об одном лишь прошу: не дай Иоанну загубить жизнь твою молодую. Послушай себя, стоит ли Иоанн тех жертв, на которые ты пойти готов ради него.       Фёдор выдохнул, растерянно смотря на мать. Он не был уверен, что понимает, о чем матушка толкует. Не может ведь она в самом деле знать то, что лишь одному Фёдору известно. Никому Басманов-Плещеев не говорил о том, что сделать собирается. Даже себя о таком заставлял не думать. Неужто мать правда сердце его видит, мысли читает?       — Он стоит целого мира, мам, — уверенно произнёс Фёдор, а после развернулся и направился обратно. Но не к слободе. Мимо его судьба вела, на мельницу.

***

      На мельнице было куда теплее, нежели в слободе. Вяземский и другие немногие, кто ездили к старому колдуну, говорили, что над мельницей было словно облако тёмное, там холодно всегда было. И чувство преследовало такое, будто в спину кто-то смотрит. Некомфортно им было.       Но не Фёдору. Чувствовал Басманов-Плещеев, что тёплое это место. Приезжать сюда — как домой возвращаться. Кажется, будто сама Макошь взяла мельницу под охрану свою, не дает родимая неверующим и пришлым тут задерживаться. А славянские боги были исконно правильными для Фёдора, с детства посвящена его вера была только им. Оттого жаловала его мельница. Казалось, что вот-вот выйдут к нему мавки да леший, чтобы поздороваться. Водяной с русалками из озёра-речки вынырнет, чтобы слово доброе молвить.       Хорошо Фёдору на мельнице было.       Хотя местность эту трудно было назвать так. Может когда-то, лет пятьдесят, а, может, семьдесят назад, и была тут мельница. Лопастями своими качала, зерно молола. Но сколько помнит себя Фёдор, место это было в запустении. Мельница изгнила почти, на бок один накренилась, грозясь вот-вот завалиться наземь. Подле нее стояла старая хата, почти под землю уходящая, да пару сараев, которые давно не видали ни зерна, ни пшеницы. Только путников редких, которые в чащу забредали.       Но земля тут была мягкая, плодородная. Ежели бы кто собрался да и высадил тут сад-огород, такую бы садовину собрал, какую на всей Руси не сыщешь. И от того, что магия тут вокруг была — природная, настоящая; старик Кострому чествовал, да Велеса — и боги сохраняли место это от морозов жгучих. Был тут снег, был лёд, но куда меньше, нежели за пол версты от мельницы.       — Эй, старик! — гаркнул Басманов-Плещеев, выпуская клуб густого пара изо рта. — Выходи, дело есть!       Конечности, замерзшие от дороги длинной, начали отогреваться несмотря на то, что Фёдор всё ещё стоял на улице, стуча в старую гнилую дверь.       — Чаво кричишь, батюшка, — показалась взлохмаченная седая голова. — Али беду накликать хочешь, лесных тварей побудить?       Колдун был старым. Хотя нет, скорее древним. Ходил согнутым почти вдвое, опираясь на палицу, чтобы не упасть. Лицо его таким морщинистым было, что казалось, кроме морщин и нет ничего на том лице. Они были сродни волнам: такие глубокие и большие. Рот его перекошен был, почти не было в нём зубов, от чего челюсть странно косила.       Только глаза у него были совсем не старческие. Чёрные, как смоль, даже на свету чёрными были. И яркими. Не коснулась их пелена. Иной раз взглянешь в те глаза, и кажется, что перед тобой мальчик стоит. Такие яркие глаза у него были.       Фёдор тихо прыснул и руками взмахнул, заодно расстёгивая тёплый кожух.       — Уже к вечеру близится дело, дурень. Твари лесные скоро укладываться будут, а не просыпаться.       — Не тех боишься ты, Фёдор Алексеич, ой не тех, — покачал головой старик, а после приоткрыл двери пошире, дозволяя Басманову в сарай свой захудалый войти. — Ведаешь ли ты, что дорога твоя просьба в исполнении будет, батюшка?       Фёдор нахмурился и скривил красивое лицо в гримасе. Но ни на секунду она не убавила красы, а лишь в глазах голубых проскользнула чёрная тень.       — Царёва жизнь дороже, старый дурак, — махнул головой Фёдор.       И так страшно было, кровь в жилах стыла. Хотелось от самого себя сбежать, как только мысли к задуманному возвращались. Но ни матушка, ни старый колдун совершенно не помогали Фёдору. Хотелось услышать, что правильно он делает всё, на благо государство, на благо народа жертву свою возлагает. Чтобы не отговаривали, не предостерегали, но сказали, что храбр Фёдор. Что правое дело делает.       — Ежели знаешь, зачем я пришел, старик, то скажи, есть ли для меня что-то? И не смей говорить ни про полынь, ни про рябину сушеную. Мне нужна магия, а не бабские чаи!       Старик посмотрел на Басманова, но тут же отвернулся, дрожащими от испуга руками шаря на полках. Насколько красив был Фёдор Алексеевич, настолько же и устрашающ он был. Иной раз разозлится молодец, взглянет своими яркими глазами, и такой страх берёт, что хоть руки на себя накладывай.       И не в том дело, что от матушки, девицы восточной, достались чёрные волосы и брови, а от отца — голубые, аки небо, глаза и кожа светлая, что по отдельности было простой наружностью, но в сумме завораживало любой взгляд. Дело было в том, что сама Мара стояла за плечами этого юноши, от чего знающие люди не находили в себе сил перечить ему. Инобожные, христианами себя зовущие — те что новому богу поклоняются, молодому богу — не видели охранницы фёдоровой, а лишь чувствовали, что не совладают с ней ни бог их, ни ангелы, а от того страшно им становилось, коли Фёдор серчать начинал.       Старик наконец перестал греметь склянками и повернулся к Фёдору, вкладывая в тёплую ладонь небольшой сиреневый пузырёк.       — Поможет это тебе задуманное свершить. Но помни, батюшка Фёдор Алексеич, что дорога магия, страшна магия. Не убережет тебя от уплаты ни заступница твоя Мара, ни матушка Макошь даже.       Фёдор вздрогнул, поджимая губы, но лишь сильнее сжал в руке пузырёк. Негоже отступать, когда решилось всё почти. Когда у него самого уже удалось себя убедить, что правое дело сделает, что готов на это пойти.       — Помолись за меня, дурак старый. Да на совесть помолись, чтобы боги услышали тебя и смягчили мою уплату.

***

      Онуфриевна укладывала холодную тряпку на голову государя, пока Скуратов-Бельский ходил взад-вперёд со сложенными за спиной руками. Фёдор спокойно наблюдал за тем, как недавний его палач недовольно круги нарезает и вслух рассуждает о том, кто же мог попытаться Басманова-Плещеева со свету сжить.       — Да за что рынду-то убивать? — негромко взвыл Григорий Лукьянович, а после обернулся к сидящему на полу подле государевой кровати Фёдору. — Охальный у тебя характер, конечно, Басманов, но кто же будет магию применять к такой маракуше, как ты.       Фёдор нахмурил густые чёрные брови, зыркнул светлыми, почти прозрачными, глазами на Скуратова- Бельского, а после отвернулся и откинул голову назад, укладывая макушку аккурат подле руки царёвой.       — К утру завтрашнему поправиться царь. Максимум — к обеду.       И Онуфриевна, и Малюта удивлённо замерли, а Фёдор лишь следка улыбнулся.       — Ежели ведаешь, как царя вылечить — чего молчишь, ерохвост? Прям сейчас начнём лечить, говори, давай!       Фёдор громко выдохнул, а потом повернулся к няньке царёвой, полностью игнорируя присутствие Григория Лукьяновича.       — Я не знаю, Онуфриевна. Только чувствую. А сейчас дайте мне с государем побыть. Христом богом молю, — Фёдор даже не запнулся, не своего бога упоминая, — я до рассвета уйду. Мария Онуфриевна!       Вырвал Фёдор с боем право своё на ночлег в царёвой опочивальне. Забрался он на кровать, провёл пальцами тонкими, но крепкими, по лицу Ивановому.       С такой нежностью и любовью смотрел на Ивана Васильевича, что ежели увидел бы это кто, сердце того человека сжалось. Не посмел бы никто сказать, что похабник и содомит Фёдор Алексеевич Басманов-Плещеев. Никто бы грязным не смел назвать его.       Ибо же любил он царя. Чисто, искренне, самоотверженно, даже не надеясь на взаимность, но получив её. А такая любовь не может быть порочной.       — Я убью за тебя, — повторил Фёдор шепотом, прижимаясь губами то к виску государеву, то к щекам, то к шее и торчащим ключицам, — я умру за тебя, — Басманов опустился чуть ниже, уложил голову на грудь царскую, а после закрыл глаза, — я умру вместо тебя.