Как только солнце взошло над Александровской слободой, Онуфриевна медленно вошла в царские покои. Её разбирало нетерпение и волнение, но в силу своего возраста, подходящего к сотне лет, она не могла передвигаться быстрее. От чего мельтешащие за ней лекарь и Малюта Скуратов-Бельский не находили себе места — дверной проём не дозволял обогнать старуху.
Басманов, слёзно обещающий покинуть царскую опочивальню до рассвета, конечно же, всё ещё был тут. Совершенно бесстыдно уложил чернявую голову на царской груди, сжал Иванову руку и свернулся в комочек.
Понося на чём свет стоит детское безрассудство и свою мягкотелость, Онуфриевна под недовольным взглядом Малюты подошла ближе и аккуратно толкнула рукой Басманова в плечо.
— Вставай, окаянный. Не пущу больше тут ночевать, — зашипела старуха, но Фёдор упорно держал царя за руку и не разлеплял глаз. — Вставай, Федора, чего царя перед людьми позорить удумал?
Веки медленно поднялись, глаза открылись. Но не голубые, а почти чёрные. Царь чуть нахмурился, аккуратно вынимая свою ладонь из ладони Басманова и потер давно закрытые глаза.
— Фу, напугала, дура старая, — он дёрнулся едва заметно, но попытка встать не обвенчалась успехом — Фёдор всё ещё лежал на нём.
В глазах Григория Лукьяныча проскользнула искра удивления, а после страшное лицо налилось такой радостью, коей, казалось, не было даже когда его сын Максим народился.
— Царе! Великий государь! — пропищал Скуратов не своим голосом, падая на колени подле кровати и забил челом. — Очнулся, царь батюшка. Живой!
И старухино лицо разгладилось. Даже маленькие от старости глаза, казалось, вдвое увеличились. Она бы тоже пала ниц, кабы не возраст да клюка, которая её удерживала в стоячем положении.
— Ах, Басманов, ах приблуда! — радостно прошепелявила Онуфриевна, со всей своей старческой силой хлопая спящего юношу по плечу. — Не обманул старуху! Очнулся царь.
Грозный аккуратно выбрался из-под Фёдора, перекладывая юношу. Царя мутило. Долгий сон в беспамятстве прошел, но оставил свой след. Полностью силы ещё не вернулись, поэтому Иван Васильевич лишь сел на кровати, находя опору спине.
— Басманов, говоришь, сказал? — задумчиво произнёс царь.
Скуратов поднял красный лоб и кивнул. Светился, как начищенный медный таз, рассматривая лицо дорогого государя.
— А то, как же царь батюшка! Сказал, что поправишься ты к утру. Самое позднее — к середине дня. И не соврал ведь! Жив и здоровёхонек государь, — Скуратов поспешно встал, подавая царю воды и вновь взмахнул большими аки у медведя руками. — Целый день где-то его носило, а к вечеру вернулся и говорит, мол, пустите к царю переночевать, поправится он мол.
В глазах Григория Лукьяновича проскользнула дань уважения к женоподобному юноше, коего никогда не любил, но также быстро пропала. Негоже от принципов своих Скуратову-Бельскому отступать.
— Вы нашли проклятущего, который порчу колдовал? — хрипло спросил царь, смотря то на Онуфриевну, то на Скуратова, и сам того не замечая гладил густые тёмные волосы спящего Басманова-Плещеева. — Или он нашел?
— Нет, царе, — радость малютовская приутихла, и он с опаской покосился на Онуфриевну. — И Басманов не нашел. А якоже и нашел, то не сказал ничего, юродивый.
Густые брови Ивана Васильевича ещё больше свелись вместе. Лицо омрачилось.
— Как же тогда хворь так легко прошла?
Хотел было сказать Григорий Лукьянович мол, где же легко, царь батюшка, где же легко? Аккурат пять дней в бреду пробыл, вес сбросил, осунулся, под глазами круги синие залегли да побледнел весь. Но не успел — доселе молчавший старик Михеич склонился над Басмановым.
Перевернул несопротивляющееся тело на спину. Руки Басманова раскинулись в разные стороны. Не отреагировал Фёдор то движение.
— Сдаётся мне, знаю я, — мрачно произнёс лекарь.
— Знает он, вы посмотрите, — сказала Онуфриевна. — И как царь заболел он знает, и как лечить знает, и как выздоровел…
Она резко замолчала, когда Михеич поднял с пола небольшой пузырёк и внимательно осмотрел. Открыл, понюхал. И лицо его сделалось таким белым, что вынеси сейчас старика на снег — только глаза будут видны.
Склянка выпала из его рук, и он склонился над Басмановым. Убрал с лица красивого волосы, похлопал по щекам. Не отзывался Басманов-Плещеев. Грудь его не вздымалась от вздохов.
Царь отшатнулся в сторону, в ужасе наблюдая, как Фёдора будить пытаются, и чувствовал, как внутри всё обрывается.
— Он… — Иван Васильевич не сказал, а просипел, глаза распахнулись, грозясь выпасть.
— Тёплый, — констатировал лекарь, убирая в карман круглое зеркальце, — едва дышит.
Стало ли Ивану Васильевичу легче? Ничуть. Даром что за жизнь свою боролся. Сны яркие видел, будто ангел хранитель его пытался царя с того света вытащить своими мороками.
В тех снах был Фёдор, много Фёдора. Он улыбался своей самой солнечной улыбкой, капризничал, тихо канюча «ну царь!», танцевал под доселе не веданную царю песню, плавно водя запястьями. В тех снах Фёдор на мечах рубился. Взлетали длинные вьющиеся волосы, словно пламя черное, а голубые глаза, наполненные злостью и азартом, становились почти синими, как спелая черника. Фёдор умело переставлял ноги, уворачивался, отходил, а после заносил саблю и, словно она ничего не весила, рубил ей на право и налево. Так быстро, что лезвие сливалось в сплошной круг. Был таким взрослым, сильным. А потом снова принимал своё бабье обличье, как царю нравится, и ластился к Ивану Васильевичу, как голодный кот.
Фёдор в тех снах был. Нет,
только Фёдор в тех снах и был. Всамделишне солнечный, невозможный мальчишка.
Иван Васильевич всё проснуться пытался, вернуться к этому солнцу, и вот когда у него, наконец, получилось, Басманов был снова потерян.
— Ты что хочешь делай, — через силу произнёс государь, обращаясь к лекарю, а на лицо его набежал такой мрак, что даже Онуфриевна сделала пол шага назад, опустила голову, — но верни Басманова. А ты, — он повернул голову к Григорию Лукьяновичу, — ты… Ежели от твоих пыток он помирает, я с тебя кожу сниму. Живьём.
Внутри разрасталась такая дыра, а внутренности будто проваливались в нее, их затягивало. Ослабевшие руки задрожали. Царь не знал, что ему делать, он впервые был растерян.
Он не мог помочь Фёдору. И как же ему помочь? Даже встать с кровати не может. Ежели и мог бы? Что бы ему делать?
Скуратов покинул царскую опочивальню, но меньше, чем через секунду вернулся. Красный, взлохмаченный, перепуганный. За ним был Хомяк, ничем не уступающий господину.
Матвей подхватил будто безжизненное тело Басманова-Плещеева так резко, что чернявая голова дёрнулась, откинулась назад, обнажая шею с уродливыми синяками на ней, спускающимися к ключицам.
Грозный нахмурил пуще свои густые брови, и Хомяк почти бережно вернул голову в нормальное положение, прижал к себе.
Вслед за Скуратовым-Бельским и его стремянным ушла и Онуфриевна. Старик Михеич пропал ещё до появления Хомяка. А царь опустил голову на грудь и закрыл глаза. Воображение услужливо подсунуло счастливое лицо Фёдора Алексеевича, его горящие жизнью голубые глаза.
В районе переносицы защипало, царь сжал ладони в кулаках.
***
— Да, поеду, — негромко сказал Фёдор, большими глазами верно заглядывая в лицо государя.
Грозный смотрел в эти невероятно большие глаза, светившиеся такой преданностью и верой, что не мог отвести взгляд. Фёдор стоял неудобно, больно давя коленями на каменный пол, но на лице его не было дискомфорта, а только всепоглощающий восторг. Прижимался доверительно к царской груди щекой и, сам того не замечая, сжимал Иваново бедро.
***
— Пусти рукав мой, Федя, — Иван Васильевич улыбнулся, с интересом наблюдая, как этот мальчишка цепляется за царскую одежду, будто сказать хочет, а смелости не хватает.
Округлые мягкие щеки налились краской, а руки так резко спрятались за спину, словно он нашкодивший малыш, которого отец словил с поличным.
***
— Отдам вино. И мясо возьми. И шкуру тоже отдам, только отпусти, Христа ради.
Иван смотрел, как мечется загнанным зверем этот ребёнок, внезапно понимая, что не хочет его отпускать. Ни сейчас, ни когда-либо ещё.
— А себя отдашь?
— И себя отдам.
***
— Не отпускай меня, хорошо? — Фёдор облизал покрасневшие мокрые губы. — Пообещай мне. Пожалуйста.
Обхватил ладошками государево лицо, прижался лбом к его лбу. В голове был страх и недоверие. И что-то ещё, от чего его голос был таким… Это была мольба?
Осужденные на казнь так за животы свои не просили, как умолял Фёдор его не оставлять.
— Обещаю.
***
Неправильно это всё, греховно. И то, что чувствует Иван Васильевич к этому юноше, и то, что делать с ним хочет. Он ведь его ещё ребёнком помнит. Лет пяти. Он рос на государевых глазах, он ему должен быть как сын. А не как жена.
Он мужчина. Будущий муж.
— Я на себя все грехи возьму. За двоих, — горячо шептал Фёдор, судорожно сжимая подол чужого кафтана и смотря в отчаянии в глаза Ивана. — Все грехи на себя возьму, царе, чист перед богом будешь. Только не прогоняй меня, — он запнулся, а потом тише добавил: — Не отпускай, Иван. Ты ведь обещал.
***
— Ты обещал, — тихо произнёс Фёдор, — ты обещал не уходить, государь.
Он дрожал, прижимал к груди руки и смотрел, чуть повернув голову. Нездоровым выглядел Фёдор, будто рассудок его помутился.
— Я ведь не навсегда. Это всего лишь поездка в Минск.
Фёдор замотал головой.
— Не езжай, останься со мной, — он странно хохотнул, цепляясь за чужие руки.
— Это всего несколько недель.
— Это займёт несколько месяцев, Иван.
На Грозного накатила такая волна злости. Он даже сам не мог понять, от чего такое чувство взросло в его груди.
— Не думаешь ли ты, рюма, что указывать мне можешь? Я твой царь, ты заговариваешься!
Фёдор взглянул из-под лба, чуть дёргаясь от таких слов, и сделал шаг назад.
Они поссорились в ночь перед отъездом. А на утро Фёдору сказали, что царя проводили чуть свет. На несколько часов раньше, чем было запланировано.
Грозный даже не извинился. Ни тогда, так же как и ни в одном его письме, которые писал всё реже и реже.
Фёдор в одном был прав — они потеряли друг друга не на несколько недель, а почти на полгода.
***
— Молились, государе, — подтвердил Фёдор, растягивая губы в широкой улыбке, — денно и нощно о вашем скором возвращении. Сердца истосковались!
Видел царь, как глаза любимые горят. Не злился больше Фёдор. Только тосковал так сильно. Сильнее, нежели в письмах своих описывал.
А много их было. По два в неделю. Гонцы только и делали, что скакали туда-сюда. И каждый пергамент был чуть смят, бумага слегка повреждена мокрыми каплями.
И так много любви было в тех письмах, что царь испугался. Как какой-то пацан. Испугался тех чувств, которые Фёдор ему отдал. И того, что потребует того же взамен.
Не готов был Иван Васильевич сердце свое отдавать. Но сейчас, смотря на то, как улыбается Фёдор лукаво, чуть шепелявит и глаза закатывает, понимает, что пропало его сердце в басмановых руках. Давно там пропало.
