блаженный.

      В первый день, тот самый, как Иван Васильевич очнулся, а Фёдор впал в свое состояние беспамятства, царь с самого вечера и до утра пробыл подле юного рынды. Перенёс все накопившиеся бумаги в его покои и сидел рядом. Как ни пытался Малюта царя увести — отдых Ивану Васильевичу нужен был, а не забота о государстве и маленьком полудурке, лежащем на кровати, — Иван лишь качал головой и отмахивался, вновь берясь за перо и отвечая на письмо Андрея Курбского.       Во второй день царь всё же согласился переночевать в своих покоях. Но день провёл подле мирно лежащего Фёдора. Что было странно — у Басманова-Плещеева не было горячки, не было судорог, он не обливался потом. Его можно было бы сравнить с покойником, — настолько бледен был парень, а грудь его почти не вздымалась в дыхании — если бы зеркальце, постоянно подносимое к носу юноши царём, которое слегка потело от горячего дыхания.       И ежели он действительно взял на себя болезнь Ивана, от чего он переносит ею совершенно иначе, нежели царь? Из-за организма молодого? Так ведь молодые должны легче хворь переносить, а Фёдор выглядел ни живым, ни мёртвым, — куда хуже болеющего Ивана Васильевича. А если не взял он на себя его порчу, то что тогда произошло?       Дни шли, и царь всё меньше проводил в покоях Фёдора. Его рассказы становились всё короче, а прикосновения почти мимолётные и невероятно холодные. Иван Васильевич не был столь терпелив, как Фёдор Басманов. Не мог он посвятить сего себя уходу за умирающим рындой. Он царь. На нём ответственность за страну, подданных. Он не может пропасть ещё на большее время, не имя для этого веских причин. А юный рында, на фоне всего остального царства, не такая большая проблема. Это во-первых, во-вторых и в третьих.       Всё меньше Иван Васильевичу хотелось возвращаться в те злополучные покои, и именно поэтому на шестой вечер он не пришел. На седьмой, впрочем, тоже.       Фёдору Алексеевичу было не легче. Кошмары, в которых он то падает в гиену огненную, то за ним гонятся звери адовые, преследовали его все время. Они были такими страшными, реальными и длинными, что Фёдор действительно думал, что душа его черту ада пересекла, и теперь мучается он. Огонь облизывал его ноги и грудь, уродливые создания пожирали его конечности, а Фёдор громко молился Моране и Живе, пока от боли не мог больше выговорить слов, а изо рта доносились лишь крики.       А потом его голос затихал, и Басманов-Плещеев просыпался. Он не мог двинуть рукой или ногой, открыть глаз. Он никак не мог подать знак, что он жив, он всё слышит и чувствует. Мог только наслаждаться отсутствием боли. И чем реже голос Ивана выводил Басманова-Плещеева из этой страшной чащи, лабиринта или подвалов, тем больше времени проводил Фёдор в своих до боли реальных кошмарах. Мучился в агонии, умирал. Он пытался снова идти на тихий, полный нежности голос Ивана, но не знал, куда бежать — Иван молчал. Он больше не держал холодную ладонь, чтобы вывести Фёдора из его страхов.       А потом всё внезапно закончилось. Ужас перестал пожирать его сознание, теперь никто не рвал его плоть на куски. Фёдор с облегчением выдохнул, а по телу пробежала судорога. Фёдор громко простонал, резко выгнулся. Он слышал, как находившаяся в комнате матушка засуетилась, как лекарь прижал его бьющееся в конвульсиях тело к кровати. Как хлопнула тяжелая дверь, выпуская кого-то наружу. А потом он снова провалился в сон. Но не кошмар. А просто сон.

***

      — Знаю, что не спишь ты более, — шептал на ухо мамин голос, пока нежная ладонь гладила его по волосам. — Открывай глаза, Феденька.       Фёдор постарался дернуться, пойти на звук её нежной песни, прижаться ближе к тёплой и такой любимой ладони. Он двигался, но так медленно и тяжело, будто пробирался через холодный кисель или самое отвратительное болото.       — Ежели не очнулся, так зачем меня позвали, — раздался откуда-то издалека знакомый низкий голос, и Фёдор замер, а после с большим упором попытался добраться к нему.       «Я здесь, Ваня!» закричал Фёдор, но понимал, что свое отчаявшийся голос слышит лишь он сам. «Я живой, я не сплю. Ваня!»       Фёдор кричал и бился раненым зверем, а после замер. Растерянно осмотрелся. Он всё ещё был в этом чёрном нечто, его всё ещё окружал воздух, плотнее киселя. Медленно он сел на холодный пол, осмотрел свои грязные, будто вымазанные в саже руки, и совершенно некрасиво скривился, позволяя себе, наконец, заплакать. Позволяя себя пожалеть. Крепкие плечи дрогнули, спина сгорбилась. Фёдор обхватил колени руками, прижимая их к своей груди. Он был так близко к маме, к Ивану, близко к жизни, но не мог быть с ними полностью. Он лишь слышал их голоса вокруг, чувствовал прикосновения. И от этого было лишь тяжелее.       Уткнувшись лицом в колени, он медленно лег на отвратительно липкий пол, будто покрытый слизью, и свернулся в комочек.       — Матушка, Макошь, государыня, небесная мать, Богородица. Ты — рожаница, ты — мать, ты Сварога родная сестрица, — внезапно раздался едва слышный голос мамы, а ухо обожгло горячим дыханием.       Фёдор медленно поднял лицо, осмотрел красными глазами непроглядную тьму. Где-то вдалеке задребезжал огонёк света.       — Приди мне, Катерине, Богиня на выручку. Даруй удачу дому моему, даруй ребенку моему защиту, здоровья моему Фёдору, счастья всем малым и великим.       Фёдор медленно поднялся, неуверенно делая шаг вперед. Кисель будто таял, и каждый шаг был все легче. И, наконец, Басманов-Плещеев сорвался с места, начиная бежать так быстро, как только могло его крепкое юное тело.       — Отныне и вовеки веков, от круга до круга. Так было, так есть, и так будет.       Фёдор бежал всё быстрее. Непроглядная доселе тьма начала рассеиваться. Свет становился всё ярче.       — Матушка, Макошь, государыня, небесная мать, Богородица, — снова и снова повторял мамин голос. Он становился всё чётче, всё ближе. — Ты — рожаница, ты — мать, ты Сварога родная сестрица.       Фёдор спотыкался, падал, но быстро поднимался и продолжал бежать. Клубы непроглядной тьмы превращались в дымку, растворяющуюся в белом свете.       — Приди мне, Катерине, Богиня на выручку. Даруй удачу дому моему, даруй ребенку моему защиту, здоровья моему Фёдору, счастья всем малым и великим.       Фёдор прищурился, немного сбросил скорость. Пере дним стояла женщина, и из нее лучился этот ослепительно яркий, но мягкий свет. Из нее лучилась сама жизнь.       — Отныне и вовеки веков, от круга до круга. Так было, так есть, и так будет, — мамин голос, наконец, стал невероятно чётким и громким, он больше не доносился до Фёдора будто через толщу воды.       Женщина впереди развела руки в стороны и так нежно улыбнулась, что сердце Фёдора пропустило удар. Он снова побежал.       Влетел в самые нежные и теплые на свете объятья, прижимаясь щекой к теплой груди и закрыл глаза.       — Матушка Макошь…       Фёдор почувствовал, что ему, наконец, удалось согреться. Легкий толчок коснулся его груди, а после юноша будто растворился в тех объятьях.       Слабыми, но теплеющими пальцами Фёдор едва сжал что-то в своей руке. Это что-то ответило на его движение, лишь сильнее сжимая ладонь. Мама.       — С возвращением, — она оставила нежный поцелуй на виске сына, а после выпрямилась.       Фёдор нахмурился, собираясь с силами. Его немного мутило от голода. И он не был глупым ребенком — не один день провёл вот так лёжа, а значит нельзя резко подрываться и громко говорить. По крайней мере, ему так кажется.       — Он… — до него донёсся не верящий голос Ивана Васильевича, и Фёдор слегка простонал.       Басманов-Плещеев так соскучился по нему. По голосу Ивана, по его грубым рукам, по недовольно нахмуренным бровям, по нежному взгляду темных глаз. Сердце пропустило один удар, потом второй. Было так страшно.       — Живой, — с облечением выдавил Иван Васильевич, подходя ближе и медленно опускаясь на кровать Басманова. Рукой провёл по плечу юноши. — Правда живой.       Неужели сейчас он откроет глаза, увидит любимое лицо, и всё станет так же, как и прежде. Это так страшно. Потому что слишком хорошо, чтобы быть правдой.       Он медленно открыл глаза, щурясь от яркого света, и посмотрел туда, откуда доносился голос Ивана.       Моргнул раз, моргнул два. Но зрение никак не могло сфокусироваться. Было ощущение, что картинку перед глазами размыли, а потом напустили белого тумана. Нет, он мог различить силуэт Ивана. А, возможно, это была дверь. Он видел лишь цветные размытые пятна. Фёдор испуганно простонал.       — Мам? Иван?       Парень растерянно осмотрел комнату, в испуге хватаясь за мамину руку. Он жмурился так сильно, что глаза болели, но, когда он снова открывал веки, — лучше не становилось.       Фёдор больше не видел.       — Что у него с глазами? — Грозный вскинул голову, непонимающе смотря то на старого Михеича, то на Катерину Басманову, а после резко встал на ноги. — Что с его глазами? Почему они такие…       Он запнулся. Фёдор смотрел на него. Поднял свои невероятно большие, некогда самые голубые глаза, и смотрел. По юному лицу пробежала судорога, острый подбородок задрожал.       Фёдор смотрел так, будто видел Ивана Васильевича. Но, на деле, лишь вызывал в памяти его образ, старательно стирая с любимого лица испуг и отвращение, заменяя на нежность тёмных глаз.       — Какие? — так хрипло спросил Фёдор, что даже не сразу понял, что это он говорит. — Какие они, Ваня?       Что-то накрыло лоб и глаза Басманова-Плещеева, и только по запаху он понял, что это мамина ладонь.       — Ему нужно больше времени, чтобы прийти в себя.       Фёдор зажмурился и повернул голову в её сторону. А после и вовсе перевернулся на бок, стараясь дышать как можно тише.       — Он немного окрепнет, и мы заберем его из слободы.       Катерина Андреевна говорила спокойно и уверено. И хотел было царь сказать, что Фёдор может остаться здесь, в своей комнате, но воображение услужливо подсунуло затянутые пеленой большие глаза и растерянное красивое лицо. Иван Васильевич кивнул, а после до Фёдора донёсся звук закрывающейся двери.