Шрамы

      Он сорвал голос несколько дней назад, так что теперь может только надсадно хрипеть и кашлять, захлебываясь собственной кровью. Кровь стала какой-то горькой и совершенно холодной, и когда она попадает в глотку, от нее хочется блевать.       От головной боли нет никакого спасения, она даже сильнее, чем пульсация в районе груди: там, куда Ходжо всадил четыре пули, стучит вовсе не сердце, а сгусток какой-то темной материи. Эта тьма то ли пожирает его, то ли вливается в артерии, растекается по венам, проникает в капилляры. Винсент не может говорить: слова не складываются в предложения, с губ срываются то стоны, то хрипы.       Он всегда верил, что жизнь оканчивается смертью. Но вот он мертв, а его когнитивные функции никак не желают отключаться. Он точно знает, что умер: он не чувствует биения сердца, а несколько дней назад с удивлением обнаружил, что не дышит. Попробовал вдохнуть — легкие затопила боль. Видимо, они успели слипнуться, и теперь расправлялись, когда воздух проталкивался в отмирающие альвеолы. Винсент заставляет себя дышать усилием воли, словно это может что-то исправить.       Иногда приходит Лукреция. Что-то говорит, крепит к нему новые и новые датчики, плачет, но Винсент не может понять и половины ее слов, они доходят до него медленно, искаженно, словно он лежит под толщей воды.       Потом приходит уже не Лукреция — Ходжо, и вот тогда трансформация вступает в полную силу. Винсент кричит, и его вопли эхом отражаются от каменных стен.