Fen'Harel enansal

Теперь это место зовется Скайхолдом. Лавеллан окидывает долгим задумчивым взглядом узор стеклянных гор: солнце холодно, но ярко, и снег лежит на них серебром. Эти горы были точно такими, какими Лавеллан их помнит: единственная константа в чуждом сдвинувшемся мире. Он глубоко вдыхает, прикрыв глаза. Воздух ледяной, жжется, а солнце видно даже под веками. Так было всегда. Горы всегда лежали там, где лежат, солнце всегда светило там, где светит, и ветер всегда дул там, где дует. И как бы Лавеллану хотелось представить, что вокруг него — привычный ему мир, и что на лице у него валласлин, стертый Соласом давным-давно. Лавеллан не скучает по валласлину, он отринул его точно так же, как отринул старый порядок эванурисов, пойдя за Фен’Харелом. И все же те самые метки на лице у долийцев, которые так сильно злили Соласа, кажутся Лавеллану кусочком чего-то вечного, за что можно ухватиться. Один из долийских кланов носит его имя, но все они ему чужие. Он и сам зол на тех эльфов, что забыли обо всем и так исковеркали все то, за что боролся Фен’Харел и его сподвижники… и за что погибла великая Митал. И все же… и все же Лавеллан понимает их: они оторваны и потеряны. Прямо как он сам. Прямо как Солас. Можно было бы представить, что мир привычен. И все же… и все же — нет. К Тени теперь нужно тянуться, и теперь она представляется враждебной пастью с острыми клыками. А когда-то она была тем же, что ветер, колыхнувший листву, тем же, что волны на реках. Лавеллану тоскливо и больно. Он открывает глаза, чтобы взглянуть на метку на руке. Она не болит больше, никак о себе не напоминает. Это — случайность, они так не планировали, но теперь с этой случайностью приходится работать. — Чай готов, — зовет его голос Соласа, и Лавеллан возвращается с балкона в комнату, закрывая новые стеклянные двери — на витраже герб Инквизиции. В его спальне холодно, и он бросает огонь с пальцев в камин. Даже колдовать им пришлось переучиваться. — Ты так печален, — замечает Солас, когда Лавеллан присаживается рядом с ним на диван. — О чем ты задумался? — О временах, когда носил твой валласлин. Повисает тишина. Долийцы сегодня видят в Фен’Хареле предателя, и его валласлина у них нет, и отчего-то Лавеллана это злит, хотя злить его должно то, что практика валласлина есть у них до сих пор. Он помнит, как выглядели линии на его лице: шесть глаз на лбу, жирная прямая линия от межбровного пространства, вдоль носа и поперек губ. — Иногда мне кажется, что ничего не получится, — признает Лавеллан тихо, посмотрев на свою руку вновь. — Что все это зря, и что… — Vhenan, — зовет Солас, ласковая рука ложится на плечо и тянет к себе, и Лавеллан склоняется к нему послушно. Он так потерян, и ему очень хочется себя найти. Он пообещал себе, что будет присматривать за Соласом, оказывая ему всю необходимую поддержку, а теперь ломался и сам нуждался в этом столь сильно. Если прижаться к груди Соласа щекой, можно услышать, как он дышит, и как бьется его сердце. Лавеллан вжимается крепко, жмуря глаза, горбится, и так затекает шея. Ему все равно, он вслушивается жадно, обняв худую грудь и схватившись крепко за одежду, чувствуя легкую руку в своих волосах. Так тоже можно попытаться представить, что они дома. Там, где и когда должны быть. — Vhenan, — повторяет Солас и шепчет что-то ласковое на древнем языке, который еще застали и горы, и Скайхолд, когда он носил иное имя. Ласковый шепот похож на единую атласную ленту, и она приятно касается кожи. От Соласа веет Тенью, и можно представить, что она прямо в воздухе, точно, как ветер, как треск разгоревшегося на поленьях огня в камине, и как пар, поднимающийся над чашками с чаем. — Якорь не беспокоит тебя? — спрашивает Солас потом, чуть позже. Он полулежит, отклонившись к подлокотнику, и Лавеллан, наверное, слишком давит своим весом, лежа у него на груди, но Солас не жалуется. — Нет. — Хорошо. Значит, все хорошо. Чай остынет, vhenan. От чая пахнет травами, тоже знакомо, тоже так, как было когда-то дома, и все же… и все же иначе.