пещера девичьих стонов

Wouter Dewit - Autumn Falls Danheim - Ragnakamp Раздаётся крик. Она узнаёт этот голос даже в таком искажении: звенящий, надрывный, наполненный ужасом и отчаянием. Она бросается на звук, не имея ни малейшего понятия, как может помочь, но точно осознавая лишь то, что отдаст жизнь, если это понадобится, за этого мальчика. Невилл кричит от ужасной боли – она чувствует это. Несколько минут назад Гермиона отошла, надеясь собрать немного хвороста для костра, но увлеклась странными растениями, поэтому задержалась. Деревья, мимо которых она бежит, встречают её ветками-кнутами и бездыханной тишиной. Девочка слышит крики снова и снова и силится стать сверхбыстрой, воспарить над возможностями собственного тела. Её одежда рвётся, на руках и плечах выступает кровь. Когда она изнеможённая прибывает на место, откуда раздавался крик, Невилл уже лежит под трупами своих родителей. Вокруг них поднимаются опавшие листья, и вихрь безумного хохота кружится среди этих листьев. Девочка смотрит по сторонам, пытаясь понять: кто смеётся? Это человек. Это сумасшедший. Это убийца. Хохот отдаляется, пронзительный, повторяющий сам себя, и девочка видит выражение ужаса, застывшее на лицах Алисы и Фрэнка. Чувствует, как не может вдохнуть, как Невилл плачет, придавленный тяжестью двух тел, как из его ноги вытекает алая жидкость. Девочка не сразу понимает, что это кровь. И она снова бежит, чтобы позвать на помощь. И когда она бежит, тот же хохот преследует её по воздуху словно тень. Сердце её стучит неистовее, лоб покрывается испариной, волосы лишь сильнее спутываются от ветра и скорости передвижения. Девочка оглядывается через левое плечо, пытаясь разглядеть во тьме лесной чащи страшное существо, зверя, хищника. Если бы она могла сфокусироваться на чём-то кроме своего страха, то непременно бы подумала о том, что человек не может быть таким безжалостным, таким быстрым и опасным. Во тьме никого не видно. Девочка спешит добраться до родной деревни. Ветви молодых кустов больно хлещут по раскрасневшемуся лицу, у девочки заходится дыхание. Её силы на исходе, но испуг подталкивает её вперёд – дальше от злополучного места. Она выбегает из леса, едва понимая с какой именно стороны. Она видит вдали огни домов: там, там её спасение. Девочка извлекает из тела последние силы, приближаясь к домам, рвано объясняя, где искать Невилла. Её родители поднимают шум, куда-то отправляются, а перед её глазами мир начинает тускнеть и сереть, и раздаётся змеиное шипение и тихое посвистывание прямо у её уха, будто чья-то тень пугает её и зовёт в свои объятия. Падающая в обморок Гермиона чувствует, как раздвоенный язык прикасается к её нижней челюсти, оставляя влажную полосу за собой. В забытие ребёнок чувствует лишь бешеный стук собственного сердца, жар, разливающийся по всему телу, дышит так, что болит грудь, и пронзительный крик её лучшего друга ещё долго звенит в ушах. Гермиона мечется в своей кровати, сжимая ткани, обливаясь потом. Её дыхание и вправду сбито. Она просыпается с криком, покидающим её горло без её воли, в слезах и в страхе. За окном раздаются раскаты грома, сотрясающие землю. Комнату освещает редкая розовая молния, и три грома сливаются в один, от которого пол дома вибрирует. В комнату врывается Федра, держа какой-то странный предмет в руке. Она выдыхает, видя, что Гермиона одна и с ней ничего не случилось. – Ты кричала, – мягко говорит тётя, садясь на край кровати. Она осматривает племянницу. – Дурной сон, – отвечает девушка, тяжело дыша. Её руки напряжены, сложены в замок, и, кажется, скоро она сломает одну из кистей. Тётя накрывает их своими ладонями, и по ним разливается успокаивающее тепло, охватывающее не только тело, но и разум Гермионы. Федра целует племянницу в лоб: её волосы падают на лицо лежащей, и Гермиона закрывает глаза, чувствуя, как новая волна слёз подступает к глазам. Она не будет плакать при тёте, не позволит нести этот крест кому-то кроме себя. – Я буду рядом, – шепчет Федра. Она слишком хорошо понимает племянницу и встаёт с постели, направляясь в свою комнату. Воздух после неё пахнет чем-то умиротворяюще сладким, словно сама доброта вдруг обрела аромат, но он уходит вслед за Федрой, и Гермиона снова остаётся одна. Ночь, обыкновенно приносящая забвение, приносит Гермионе лишь ужасы её прошлого. Она опускает голову на подушку, закрывает глаза, чтобы удостовериться, что больше нет ни шипения, ни свиста, ни хохота и вытирает щёку от скатившейся слезы. Иногда она чувствует, будто к коже вновь прикасается раздвоенный язык и щекочет её, и играет с ней. Такому языку известен лишь грех. С таким же успехом он облизал бы и мертвеца, и лоно шлюхи, и шерсть животного. Гермиона чувствует себя осквернённой и помеченной. Она поджимает ноги, сворачиваясь в клубок из бесконечного страха. Она ничего не боится: ни темноты, ни хищников, ни боли – лишь этого языка змея искусителя. А молнии всё сверкают и сверкают, словно им нет дела ни до чего земного. Они вспыхивают, разрезая небо: что им ещё делать? Птицы, например, сбиваются в стаи, а молнии? Молнии, как птицы, бороздят небесные пространства, рождаются, проживают недолгую жизнь и умирают, однако, в отличие от птиц, они не нуждаются в стаях. А Гермионе всё так же страшно, как и много лет до этого: тихий свист, похожий на шипение, заполняющее ушные раковины. Гермиона дрожит и плачет, вспоминая, как окоченевшую пару выносили из леса. Вся деревня тогда безмолвствовала. Никто не мог смотреть в глаза Невиллу, который всё спрашивал, когда проснутся его родители. Ни-ког-да. Это слово разбило ему сердце. Гермиона до сих пор, видя уже не некрасивого мальчика, а молодого мужчину, жмурилась от пронзительного, истошного крика раненного ребёнка, заживо погребённого под людьми, давшими ему жизнь. Этот вопль разрывал барабанные перепонки, отталкивался от стенок черепа и по несколько секунд звенел внутри. Она, конечно, не подавала виду, не говорила, что воспоминания терзают её, как вороны терзают остывшую падаль, но это было так. И это продолжалось поныне. Возможно, Луна знала, о чём говорила: прошлое не отпускало Гермиону. Девушка садится, всё ещё держа глаза закрытыми, восстанавливая дыхание. Невилл остался сиротой, теперь она разделяла его участь. Смерть словно кружила подле них, окутывая голубоватой дымкой, терпеливо ожидала, притаившись неподалёку. Последние за эту ночь слёзы падают прямо на ноги Гермионы. Она открывает глаза, безразлично наблюдая за тем, как ткани пропитываются солёной влагой и небольшое пятно образуется около коленной чашечки. Гермиона нетвёрдой поступью подходит к окну. Там, будто на огромной сцене, разворачивается жуткая гроза: ничего не видно на расстоянии вытянутой руки, но девушка всё же различает кое-что среди летящих капель; кое-кого, если точно. По земле, превратившейся в месиво из взрыхлённой почвы, сора, пыли, опавшей хвои и листьев, идёт Полумна. Неясно, что она делает вне дома в такую погоду, в такое время суток. Разве не боится она боли, что сулит ей ливень, ударами хлыста, ложащимися на голову и плечи?! Разве не боится она воя безжалостного ветра!? Подол её юбки коричневый от грязи, ткани липнут к коже, как и белокурые локоны. Гермиона хватается за подоконник. Что-то идёт не так. Ни один человек не должен покидать своего жилища в такую непогоду. Нет смысла. Зачем? Полоумна ли Полумна? — вспоминается ей вопрос Джинни. Конечно же, нет! Полумна раскидывает руки в стороны, словно призывая какого-то безликого неизвестного бога; Гермиона не может слышать, но уверенна, что девушка звонко хихикает. Что могло её рассмешить? Гермиона не понимает Луну. А Луна кружится как щенок, тщетно пытающийся догнать свой хвост. Сердце Гермионы пропускает удар, только она представляет, как же сейчас холодно. Но, потянувшись к окну, чтобы открыть его, замирает: кто-то шумно выдыхает, так сильно, что её волосы рассыпаются по плечам. Она осматривает каждый уголок комнаты — кроме неё никого нет. Полумна прекращает кружиться. На ней снова нет обуви. Молнии всё также выгрызают огромные куски неба, гром звучит тысячью барабанов, природа свирепствует. Гермиона опирается на подоконник, прижимаясь всё ближе и ближе к стеклу. Она видит, как ураганному ветру не под силу сорвать вшитые в одежды растения. Растения? Вся рубашка Полумны залита красным соком рябин, ветви которых красуются, словно крылья, у её лопаток. Ягоды, проткнутые иглой, кровавыми бусинами создают подобие узора. Луна подставляет лицо ливню, вдыхая так глубоко, что становится тяжело. Грудь распирает, хочется согнуться, выплюнуть лишний воздух. Но девушка лишь улыбается и вприпрыжку удаляется от дома Федры, оставляя Гермиону в полном недоумении. Гермиона недолго смотрит вслед, а после спешит укутаться в одеяла: этой ночью очень холодно. В кровати она чувствует себя защищённой от всех напастей и бед. Они проплывают мимо торговыми суднами, не задевая её и не замечая вовсе: ей это и нужно. Почему весь мир — не тёплая кровать? На тумбочке, стоящей подле, лежит последнее письмо Невилла, пришедшее два дня назад. Он пишет, что напал на след того, кто вырвал сердце у него из груди. Он не сдался, даже когда все сдались. Он свято верит, что не дикий зверь, как утверждали даже самые опытные охотники, лишил жизни его родителей, он знал, что это был человек, похожий на самого дьявола: с такой же прогнившей смердящей душой, с такими же глазами — зажжёнными факелами. Наполовину демон, наполовину человек. И он так радовался каждому своему открытию, даже если тот являл собой какую-то крупицу, мелочь: он обязал себя найти убийцу и отомстить. Таких злодеяний не прощают. Гермиона вздыхает, откладывая письмо. Сейчас она может судить о боли юноши, как никто другой: её родители тоже покоятся в земле. Боль, образовавшаяся после их кончины, разрывает, не угасает, не прекращает взрываться. Она высасывает эмоции светлого толка, заполняя нутро сухой золой. И зола вытесняет боль, но забвение не приходит. Образуется нескончаемый поток серых вод и тумана. И Гермиона давно захлебнулась в этих водах, давно отравилась этим туманом, как каждый, кто хоть раз терял частицу себя, вложенную в сердце близкого человека. Только она избрала другой путь: не путь метаний и поисков виновных — путь Невилла, она оставила ненависть и злобу в отчем доме и прибыла сюда со своей историей, проходящей через тернии, которыми была исколота её душа. Она хранила умерших под сердцем, в кончиках пальцев, в трепете ресниц, не отказываясь и не сбегая ни от пламени потери, ни от губительных воспоминаний, бушующих в ней. Гермиона не позволила бы себе забывать. Ни-ког-да. Утро наступает незаметно. Оно почти не отличается от ночи обилием света или яркостью красок: долина погружена в тусклость. Гермиона не встречает Луну у колодца, как раньше, и предполагает, что девушка заболела из-за вчерашней ночной прогулки. Джинни сегодня помогает Билл — самый старший из её братьев. Никто из них не видел соседку, гулявшую в грозу. Они говорят о вечерних плясках, которые занимают все их мысли, но Гермиона не понимает, о каких плясках идёт речь: каждые 19 дней все жители деревни выходят из своих жилищ, чтобы зажечь костры, выпить согревающие зелья, спеть и станцевать. Существует поверье, будто бы песни, музыку, танцы и смех ветер уносит к рыбакам, находящимся в море, придаёт им сил. Люди приносят с собой немного еды и выпивки, чтобы предать пламени огромного костра, разводившегося посередине ритуального места. Место это находится чуть поодаль от домов. Выбрано оно было, наверняка, в самых прагматичных целях: ветер здесь дует всегда в сторону моря, унося, таким образом, дым дальше от деревни. Почва здесь ровная и сухая, поэтому на ней удобно танцевать даже босиком. Поляна находится на утёсе и отсюда виден обрыв, под которым весело плещутся солёные воды. Гермиона впервые присутствует на этом ритуале: все встают в круг, берутся за руки, кто-то заводит песню и действие начинается. Голоса смешиваются в один, оттеняя друг друга. Огонь всё растёт и растёт, отчего становится так жарко, как не бывает в лучшие дни лета. Присутствующие покрываются потом, а сжатые ладони выскальзывают. Внезапно вступают волынки и кто-то бьёт в барабаны. Круг мгновенно разрывается и от былого состояния единения остаётся лишь едкий дым костра и состояние гипноза. Тело становится невесомым. Юноши и девушки заводят танцы. В самых лёгких тканях, льнущих к разгоряченным телам, они танцуют, то приближаясь к пламени, то отходя, издавая уже не мелодии, а звуки. Толпа поддерживает их. Так танцуют во всей Шотландии, а после происходит магия, и танцы вдруг превращаются в исключительные, каких не увидишь более нигде. Гермиона чувствует, как сердце колотится у неё в висках, как руки будто сами собой взмывают к тёмному небу и опускаются к холодной почве, носившей её безропотно столько дней, столько лет. Нет ни стыда, ни разногласий, ни чужих, ни своих: жители смеются, поют и кружатся — всё приходит в движение. И от этого повсеместного движения картинка перед глазами размывается, и Гермиона смеётся от распирающей её радости. Предпоследними выходят мужчины. Их сильные спины, покрытые стальными мышцами, приковывают внимание собравшихся. Танец их медленный и нерасторопный, а голоса такие низкие, что земля, кажется, вибрирует. Они подготавливают почву для финального аккорда, которым становятся женщины. Что-то прекрасное светится в каждой из них: не красота, нет, — нечто большее. Это видно не при свете солнца или луны, а сейчас — в пламени, отражающемся в глазах стареющих дев. Многочасовые танцы, глубокое погружение в мысли не делают их уставшими: их движения точные, плавные, выверенные и в то же время тягучие, как смола. То выходят не матери, сёстры, подруги и жёны — выходит сила, окружённая силой мужчин и силой молодости. Раньше Гермиона не замечала, насколько женщины отважны и смелы, сейчас же в их напряжённых лицах она видит какую-то первородную мощь, от которой нельзя убежать. Женщины и огонь. Женщины и ураганы. Женщины и несокрушимость. От мужчин исходит сила совершенно иного толка: сила, дарованная им природой, а в женщинах Гермиона чувствует саму природу — её часть, её замысел, её власть, её красоту. Они источают какие-то незримые флюиды, проникающие под кожу, заставляющие инстинктивно выстраиваться вокруг них и кричать какие-то бессвязные слова. Гортанные звуки, вопли и шёпот древних молитв смешиваются, превращаясь в раскалённый ком — маленькое солнце. Дрожь пробирается от солнечного сплетения к рукам. Все ощущают это. А женщины лишь ускоряются, повторяя снова и снова замысловатые движения. Вскоре они разрывают круг и раздаётся крик. Один крик всех собравшихся душ. Он длится, пока участники обряда не сгибаются от недостатка воздуха. Так и проходит ритуальная ночь каждого 19 дня — праздника жизни. После бессонной ночи вся деревня безмолвствует до самого вечера: принято проводить время с близкими и высыпаться, а во время ужина приносить соседям сладости, желая друг другу добра. У Гермионы уже несколько раз спросили: что она думает об этих плясках, и у неё не хватало слов каждый раз, чтобы описать то, что она почувствовала той ночью. Правда, самым запоминающимся моментом для неё стало мгновение, когда подле танцующих, в тени, она заметила фигуру, укутанную в чёрные ткани с такими же чёрными, как ночь, волосами, и неестественно бледной кожей. Беллатрикс плыла по земле, сторонясь жара пламени, словно расплавилась бы — подойди она ближе. Она не подходила также и к людям, не заводила бесед, не пыталась быть вежливой или дружелюбной. Её взгляд был обращён к каждому и ни к кому одновременно, её взгляд сам опалял и пронзал, как тысячи игл. Гермиона и не заметила, как остановилась и начала следить за её передвижениями: женщина сновала по тьме, как по собственному дому, как хозяйка тьмы. Перед ней расходились, ей уступали дорогу, местные жители побаивались её, а Гермиону неимоверно тянуло к этой загадочной особе.