…
Алин не было рядом, хотя Федра точно помнила, что вчера они засыпали вместе. У Алин была очаровательная привычка: расцеловывать щёки любимых, едва она проснётся. Это раздражало, так как она всегда просыпалась первой и своими поцелуями будила остальных, но невозможно было злиться на неё, когда она заразительно смеялась и забавно причмокивала во время поцелуев. Федра потёрла глаза. Оливер сидел на кровати одетый и был явно опечален. Заметив это, девушка поднялась на локтях, крепко зажмуривая глаза, чтобы привыкнуть к свету. Руки у юноши были скрещены под грудью, нет, даже не скрещены: он обнимал себя, будто бы боясь чего-то, сердце у него стучало часто, Григ, имея сверхчувствительные органы восприятия, почувствовала, что он вспотел. Капилляры в его глазах полопались. Пальцы подрагивали. Федра молча смотрела на возлюбленного, ожидая, когда тот найдёт силы произнести то, что заставляло его челюсти сжиматься и бояться посмотреть девушке в глаза. Ей не нравилось это молчание, как будто оно знаменовало что-то страшное и неотвратимое. И это что-то точно ей не понравилось бы. Наконец Оливер свёл брови настолько сильно, что, кажется, они сошлись в одну сплошную линию напряжения, вдохнул поглубже, закрыл глаза, роняя слезу. – Алин беременна, – выдохнул он, не открывая глаз. В лёгкие Федры вдруг поместилось столько воздуха, сколько она вдыхала за несколько часов, всё её тело, каждая пора научилась вмиг вдыхать, и воздух этот смешался с запахом цветения, отдалённом криком птиц и солнечным светом. Всё это соединилось в один сияющий ком внутри неё, и счастье наполнило её. Она поспешила скинуть одеяло и мгновенно встать на ноги, не обращая внимания на ощущение холодного пола под босыми ступнями. Оливер вдруг поднял взгляд. И Федра замерла, не понимая, почему он так смотрит на неё, воздвигая каменную стену. – Это будет ребёнок, Ф…– он хотел назвать её имя, но не смог, ни тогда, ни когда-либо после. – Мой ребёнок! – почему-то он подчеркнул слово "мой", хотя прежде все они использовали местоимение "наш". Федра сжалась от этого изменения, которое обычный человек и не осознал бы, и непонимающе тряхнула головой. –Это же чудесно, Оли! – всё её существо расцветало, мерцало, переливалось. Оливер опустил глаза. – Что такое? Разве нет? – девушка искренне не понимала причин для тех чувств, которые испытывал юноша. – Я хочу, чтобы ты ушла. Ветер ворвался в распахнутое окно, развевая подолы ночной рубашки. В соседней комнате сидела Алин, проведя в слезах последние несколько часов. Она была не согласна с решением Оливера, но знала, что это скорее всего будет лучше для ребёнка. Как они смогли бы растить его втроём? Как отреагировали бы жители деревни? Где бы они могли найти пристанище? Трое родителей. Трое. Невозможно.…
Алин застегнула последнюю пуговицу и поправила воротник. Федра была слишком бледной. Её хотелось обнять. Хотелось упасть ей в ноги и вымаливать прощения за всё, что она испытала за последний год. На её месте с той же вероятностью могла оказаться сама Алин, сложись обстоятельства иначе. Она посмотрела на женщину перед ней и взяла её лицо в свои руки. Даже этот жест не нарушил стеклянного взгляда Федры. На глазах у неё не стояли слёзы, но лицо её кричало, вопило, искрилось болью. Её будто не было ни здесь, ни где-либо ещё. Теперь этот отрешённый взгляд был её частью. Алин было стыдно, бесконечно стыдно. Её разрывала тяжесть и невозможность. Она до сих пор помнила момент, когда Отец Грюм венчал их с Оливером, а Федра стояла там, среди толпы, с лицом белее снега. Она выбежала после их поцелуя, на который, к слову, Алин не смогла ответить. Она кожей почувствовало, как её возлюбленной стало плохо, как все её внутренности сжались в тугой узел: Григ была для неё не просто любовницей, подругой, возлюбленной, они все были продолжением друг друга, связанные чем-то большим, чем привычные человеческие чувства. Федру тогда тошнило за церковью, а Алин гладила её по спине, пока Оливер стоял позади, надеясь, что его уже жена вскоре отойдёт от бывшей возлюбленной, а она вместо этого ушла с собственной свадьбы, чтобы проводить Федру до дома. С тех пор Федра ненавидела и эту церковь, и молитвы, и Отца Грюма, и весь мир. Алин ночи напролёт сидела подле Федры, разделяя её боль, умоляя её не держать обиды, понимая, что ни о ненависти, ни о обиде речи идти не могло: только о боли. Федра не смогла бы ненавидеть ни одного из них. Никогда.…
Алин была тем, кто спас Федру от самоубийства по меньшей мере дважды. Она была тем, кто предложил ей стать крестницей Генри, понимая, что это может либо уничтожить Григ, либо придать сил. В то время это была не Федра Григ, умная и улыбчивая, это был кто-то другой – не человек вовсе: надлом, надрыв, сгусток тьмы. Из Федры будто вынули всё живое и заполнили как пугало, но не соломой, нет, илом, пеплом и грязью. Она неделями не ела и не спала, несколько месяцев не выходила из дома. И когда Алин увидела открывающиеся двери церкви, уже смирившись с тем, что Федра не пришла, когда увидела её там, залитую солнцем, в момент, когда её сына, её первого ребёнка, крестили, она могла смотреть только на этот скелет, одетый в потёртые одежды, и даже крики сына не достигали её ушей. Она смотрела на это едва живое, догорающее пепелище с перевязанными запястьями, скрытыми под длинными рукавами, на эти остатки, руины Федры Григ.…
Алин не могла винить Оливера за то, что одну из них он оттолкнул, а другую приблизил, за то, что разрушил их уникальные отношения, их идиллию, разрушил их жизнь из-за страха. Как? как?! – говорил он – наш ребёнок будет чувствовать себя, когда поймёт, что он порождение греха в глазах абсолютно всех?! Как будет он чувствовать, когда сверстники и их родители будут отворачиваться от него, избегать, смотреть как на прокажённого?! Что будет он чувствовать, ощущая себя не таким, как все?! Ведь родителей не бывает трое: один, двое, но не трое. Оливер не хотел, чтобы его ребёнок столкнулся хоть с толикой того, с чем столкнулся каждый из них: о них судачили, сплетничали, им смотрели вслед. Они не могли быть честными, открытыми, не могли быть счастливыми. Однако их было трое, они были взрослыми и могли постоять за себя, а ребёнок, маленький ребёнок не смог бы. Его жизнь была бы разрушена, и Алин понимала это. Как и понимала, что, оберегая ребёнка, Оливер обрекал Федру на жизнь, которой он не желал для Генри. Между ребёнком и Федрой он выбрал ребёнка, надеясь, что сил Федры хватит на то, чтобы справиться с пульсирующей внутри неё пустошью. Алин не хотела такой участи для неё. Она часто срывалась на Оливера, потому что остро чувствовала каждого из возлюбленных и не могла вынести этих непрестанных бурь, исходящих от исчезающей Федрой и Оливером. Не могла жить, зная, что где-то недалеко от неё человек, с которым она бы провела вечность, становится пустым. Становится всего лишь оболочкой, сосудом для ничего, выскобленного болью.…
Аллин назвала имя Федры несколько раз, пока та не посмотрела на неё своими безжизненными глазами. – Федра, – шептала она, и воздух не умещался в её груди. – Федра.. – шептала она, и слёзы струились по её щекам. – Федра, – звала она её, не зная, как пробудить Федру в этом безжизненном теле, – Федра, – одними губами произносила она, садясь перед ней на колени, обнимая голени, целуя тонкую кожу, покрытую синяками. – Федра, – она будто молилась, не зная никаких молитв. Кажется, шрамы, только-только начавшие затягиваться, вновь разошлись. Что-то снова терзало Федру. Так бывало и раньше: после ночи, проведённой вместе, Федра отстранялась от Алин, зная, что та уйдёт и будет играть роль обычной жены, живущей в обычной семье. Они все делали вид, все врали ради Генри. Генри… Несколько раз, стоя подле его кровати, она чувствовала отвращение такой степени, что рвота и гной чуть не сочились из неё. Она даже думала его убить, но в конце концов это ранило бы Алин, единственную, к кому у Федры не было неприязни. То, как она обнимала её, видя сжатые кулаки, утыкаясь носом в шею, не боясь за сына, точно зная, что Федра не сможет навредить ему, ведь он был ребёнком людей, в которых она похоронила своё сердце. То, как отчаянно она целовала её, то, как повторяла "Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!" То, как доверяла, стремилась помочь, облегчить боль. Федра не могла не откликнуться на это, даже находясь на грани жизни и смерти. Генри стал тем, кто вернул разорванное сердце Федре, кто вдохнул в неё жизнь заново. – Федра, – продолжала шептать Алин, обнимая икры. Рука едва ощутимо коснулась её волос. Она подняла голову: у Федры было то же самое окаменевшее лицо. Алин подчинилась её желанию и поднялась на ноги. – Фе..? – Я поеду к сестре, – Алин знала, что поездка к сестре приободрит Федру, даст ей сил. Ей они были нужны, но также она знала, что та не вернётся прежней, и она не ошибалась. – Алин, – Григ моргнула и что-то изменилось в ней. Будто бы отголоски человеческих эмоций стали возвращаться к ней. – Ты дорога мне....
Федра знала особенности процедуры, она ведь сама не раз проводила её. Григ закрыла глаза: она не могла оставить этого ребёнка в живых, начались бы вопросы. Кто его отец? Любой догадался бы, что Оливер. Это бы опорочило не только её – о своей репутации Федра давно уже не пеклась, но репутацию Алин уничтожило бы, и, что самое главное, уничтожило бы следом и Генри, а этого она допустить не могла. Этому мальчику она слишком долго желала зла, ненавидела ни в чём неповинное существо, чтобы допускать хотя бы ещё одну подобную мысль. Больше она не хотела вредить Генри и не позволила бы никому, даже собственному, ещё не появившемуся на свет, ребёнку навредить этому мальчику. Вошёл доктор, закрывая за собой дверь, Федра легла на кровать, твёрдо зная, что после этого у неё никогда не будет детей.