пещера девичьих стонов

Autoheart — Agorophobia Danheim — Ysa Гермиона вдыхает поглубже, стоя перед дверью Оливера Вуда, но наконец собирается с мыслями и стучит, чувствуя, как где-то в артерии на шее пульс бьётся, словно удары пытаются выпрыгнуть из её тела. Дверь открывает Оливер, на котором поверх одежды надет фартук. — О, Гермиона, я… — он выглядит не то растерянным, не то удивлённым. — Если я не вовремя, то могу… — но Оливер машет руками, приглашая девушку в дом. — Я пробую приготовить пирог для Генри, конечно, я привык готовить, но скорее из рыбы, чем из теста, — в доме и вправду пахнет ягодами и выпечкой. Стол оказывается усыпан мукой. — Он должен прийти с минуты на минуту! Я совсем забыл прибрать, прости, — мужчина, не снимая фартука, пытается прибрать рассыпавшуюся муку, но задевает локтём какую-то плошку, отчего та падает на пол. — Ничего, я помогу, — Гермиона подаёт ему упавшую посудину, замечая, что у старшего Вуда подрагивают руки и безостановочно бегает взгляд. Они вместе принимаются за уборку. Оливер не перестаёт тараторить, как заведённая кукла. — Ещё не совсем освоился с жизнью на суше, — грустно улыбается он, — мысль об этом так непривычна, — мужчина вздыхает. — Да что это я всё о себе. Какими судьбами? — он старается изобразить искреннюю улыбку, но всякий раз из его глаз сочится лишь грусть. Гермиона вздыхает тоже, замирает. — Хотела поговорить с Генри… О Федре, — Оливер вздрагивает, роняя на этот раз тряпку. — Какой же я всё-таки растяпа! — восклицает он, отходя в другой угол, сбрасывая фартук. — Так мне не стать хорошим отцом! — он упирается руками в стол, склоняя голову. Гермиона понимает, что не даёт ему покоя и сжирает изнутри. — Я скорблю по ней так же сильно, как и Вы, но мы не должны отчаиваться. Тётя бы не хотела этого, — лазурные глаза Оливера врезаются в девичьи. Он пытается притвориться, что скорбь племянницы по родной тёте больше его горя, но Гермиона лишь качает головой, прося не лгать. Оливер переводит дыхание, с опаской поглядывая на гостью. — Мы были… близки когда-то, — сказанное может дорого ему обойтись, если его признание достигнет не тех ушей. — Я знаю, — лишь отвечает девушка. Вуд хочет спросить, рассказала ли ей это Федра, но тут же закрывает рот. — У тебя тоже есть этот дар?! — приходит время удивляться Гермионе. Оливер подходит ближе. — Мы действительно были близки, хотя если ты… видела это или… в общем, наверное, ты и так знаешь. Она доверяла мне, — и тут же его лицо мрачнеет. — И я не оправдал её доверия, — он бросается к Гермионе, подхватывает её кисти, сжимает, говорит, будто ошпаренный. — Если у тебя есть тот же дар, то ты тоже слышишь голоса умерших. Я так виноват перед ней, я так… — Всё в порядке, — заверяет его Гермиона. — Она простила Вас, — Федра никогда не говорила этого напрямую, но девушка была уверена, что Федра действительно простила его. Оливер облегчённо выдыхает, выпуская руки Гермионы. Запрокидывает голову, разглядывая потолок, глаза его наполняются слезами. Он так винит себя, что девушке становится жалко его. — Значит, — немного придя в себя, утирая слёзы тыльной стороной руки, продолжает он. — Ты всё-таки обладаешь тем же даром? — Вуд предлагает гостье присесть. — Да, обнаружила это совсем недавно, — Гермиона глубоко вдыхает запах выпечки, лишь на мгновение прикрывая глаза, ещё храня память о том, как восхитительно пахли те пироги, которые они с родителями пекли всей семьёй. — Есть кто-то, кто помогает тебе с этим? — заботливо, с пониманием происходящего осведомляется Оливер. Гермиона кивает, лишних вопросов он не задаёт, лишь отправляется куда-то, прося подождать одну минуту. Возвращается мужчина, держа в руках свёртки. В этот момент Гермионе является видение, секундное, призрачное, при этом совершенно отчётливое: она видит Флёр, сидящую на кухне их с Биллом дома, раскачивающуюся на стуле, как в кресле-качалке, со стеклянным взглядом, мертвецкой даже не бледностью, а белизной кожи, укачивающую пустые одеяльца своего убитого младенца. — Вот, возьми, они когда-то принадлежали Федре. Она не захотела их забирать… А я не смог… — Гермиона узнаёт почерк тёти. — Может, они пригодятся тебе, помогут… — завершить фразу ему не позволяет Генри, влетевший в дом, тут же бросившийся в объятия к Гермионе. Его руки прижимают её к своему крохотному тельцу со всей силой, в нём заключённой. У Гермионы сбивается дыхание, будто бы этот мальчик — её собственное дитя, и обнимать его вот так — высшая из наград; знать, что он в тепле, рядом с любящим отцом, знать, что он доволен и здоров. Грейнджер не понимает, почему всё это время избегала встречи с этим лучезарным ребёнком. Она садится на корточки, не выпуская его маленьких рук из своих. Генри сразу же, со свойственной детям и в частности свойственной ему прямолинейностью, спрашивает: — Федра… она больше никогда не придёт? Никогда-никогда? — младший Вуд шмыгает носом, хмурится, надеется, что Гермиона скажет, что всё осталось как прежде и его любимая тётя Федра захворала и через пару дней придёт к нему. — Нет, малыш, она не придёт, — Генри вздыхает шумно и горько, совсем как взрослый. Видно, что он изо всех сил сдерживает слёзы, Гермиона крепче сжимает его руки. — Но она пришла бы! Она обязательно пришла бы! — Генри кивает, а глаза его увлажняются. — Она любила тебя больше всех на свете, слышишь? И никогда бы не оставила тебя! — в этот момент Гермионе становится доступна боль этого ребёнка, и ей неимоверно жаль, что ему приходится переживать это, как и ей: он ведь тоже потерял маму, а теперь ещё и горячо любимую тётю Федру. — Её убили, ведь так? — после недолгого молчания, снова хлюпая носом, продолжает Генри. — Тот монстр… — Гермиона краем глаза видит, как Оливер отворачивается, чтобы скрыть собственные слёзы. Трагедии… — думает девушка, — здесь живут трагедии: край разбитых сердец. Но ей надо ответить, ей надо быть сильной, и она решает быть сильной, если не для себя, то для этого маленького человека, держащего её за руки. Второе видение приходит так же внезапно, как и первое, и на этот раз Гермиона не может на время не остекленеть от увиденного: вихрем картины проносятся перед ней: вот Флёр поёт колыбельную, а в следующую секунду переходит на крик, истошный вопль. Вот Билл прибегает на её голос, трогает её руки, обнаруживая, что они ледяные. Вот он утешает её, гладит по щекам, сидит на коленях подле её онемевших ног. Видит, как ничто не помогает, как Флёр лишь глубже погружается в состояние безумного транса. Видит, как Билл со всех ног бежит домой, не зная, к кому обратиться, зная только, что родители никогда не откажут ему в помощи, что они — оплот его силы и веры в самого себя. Как он обнаруживает, что дом пуст. — Да, — и недолго размышляя, добавляет, — ты не один, Генри! Я рядом! Твой папа рядом! — она смотрит на Оливера, и тот подходит к сыну, обнимая его за плечи. — Мы будем рядом и не дадим в обиду! — слеза падает на порозовевшую мальчишечью щёку. — И вы не оставите меня? Никогда-никогда? — в порыве беззаветной искренней и самой чистой любви Гермиона обнимает мальчика, позволяя наконец себе заплакать, пропитывая его рубашонку солёной жидкостью, несмотря на это голос её звучит твёрдо и уверенно: — Никогда-никогда, обещаю, — дверь распахивается, чуть не слетая с петель, на пороге стоит Джинни, взъерошенная и растрёпанная, с белым лицом и ужасом в глазах. Гермиону сводит судорогой, отчего она падает на пол, успев отпустить Генри, чтобы не увлечь его с собой. Реальность затуманивается, и она снова видит: Дина Томаса, чуть ли не выпрыгивающего из окна дома Уизли, из комнаты Джинни, натягивающего рубашку на бегу, успевая только подобрать ботинки, сброшенные из окна такой же полуобнажённой Джинни. До неё доносятся обрывки фраз и всё новых сцен: вот Джинни сдувает с носа огненно-рыжую прядку, застёгивая пуговицы рубашки, говоря Биллу, что вся семья в данный момент находится в церкви, поднимает взгляд, замирает. — Где она?! — слышит Гермиона Джинни, и не узнаёт голоса подруги, настолько он налит свинцовым ужасом. Билла начинает бить крупная дрожь, словно он осознал роковую ошибку. — Я оставил её одну… — одними губами шепчет он. — Надо найти маму! — решительно заявляет Джинни, — Нет, нет, нет! Нет времени, — Гермиона начинает дышать, реальность возвращается к ней по крупицам. Ей кажется, будто время замедлилось, будто она пролежала около получаса, но прошло всего каких-то пять секунд. Первым возвращается свет: солнечные лучи. — Флёр… — неслышно произносит она, Джинни подбегает к ней, но девушка и сама оказывается в состоянии подняться на ноги, видя это, Джинни начинает тараторить, не замечая ни старшего Вуда, ни тем более младшего: — Я не знала, к кому обратиться, Флёр сбежала, мы не можем её найти, она ведёт себя как помешанная, я не знаю, что делать, Билл метался по дому, теперь бродит по деревне, как обезумевший, я не знаю, как им помочь. Помоги мне! — она сжимает её предплечья так, что кожа под ними синеет. Гермиона лишь молча кивает, оборачивается, чтобы кивнуть в знак прощания Оливеру и Генри, и в такой же гробовой тишине покидает дом. Джинни, даже не посмотрев на Вудов, бросается вслед за ней. — Я найду Флёр, — говорит Гермиона, смотря куда-то вдаль, Джинни едва поспевает за ней, прикладывая массу усилий. — Д… — Грейнджер резко тормозит, беря подругу за плечи. Прикосновение придаёт Джинни сил и спокойствия, она чувствует, как в неё вливается доселе неизвестная ей сила, способная и утешить великую скорбь, и глубинный страх, и она верит Гермионе. — Найди Билла, я найду Флёр! Всё будет хорошо, обещаю, — они смотрят друг другу в глаза, и лишь после того, как Джинни подтверждает, что поняла, они бросаются в разные стороны. — Они найдут Флёр? — спрашивает Генри, прижимаясь к ноге отца. — Так ведь, папочка? Гермиона найдёт её? — Оливер гладит сына по спине, смотря на удаляющиеся фигуры. — Она найдёт её! — заверяет он, зная, что именно так и будет. — Будь уверен, сынок.