пещера девичьих стонов

Fuimadane — Beredt pa kamp Dwara, Khotton Palm — Mariana Trench Она слышит, как прыгает кузнечик, приземляясь на отвратительно тонкие лапки. Он ей неинтересен. Она слышит шорох — это птица приземлилась неподалёку. Ей неинтересна и эта птица. Птица каркает, и она замирает, чтобы принюхаться. Запахов оказывается так много, что у Гермионы начинает звенеть в ушах. Они наваливаются на неё горным массивом, прибивают к земле, заставляют склонять голову, закрывать глаза и полагаться на обоняние. Она бежит, но не понимает, как и почему вместо ног у неё такие уродливые звериные лапы. Она чувствует, как вибрирует внутри горла, и слышит хрипы и рыки, вырывающиеся из груди. Чувствует густую слюну, собравшуюся в уголках рта, чувствует, как она капает на подбородок, на шею, на лапы, на землю. Она не понимает, почему её несёт вперёд с такой бешеной скоростью. Рассветная влага остаётся на длинных крючковатых конечностях, покрытых жёсткой редкой шерстью и склизкой дельфиньей кожей. Гермиона плохо различает цвета, отчего картинки, мелькая в её глазах, смешиваются в однородное чёрно-белое, серое месиво, в котором её не интересует ничего, кроме одного-единственного запаха, который она не может распознать, но животное, которым она стала — может. Тело несёт её вперёд, беззвучно и быстро, и она не сопротивляется. Она пытается смириться с количеством новых ощущений, новой информации, но от этого у неё только начинает болеть голова, трещать, будто в череп положили улей с разъярёнными пчёлами. От долгого бега затекла шея, болят бока, и в лапы то и дело врезаются иголки или шишки. Но все эти раздражители будто притуплены чем-то гораздо большим, чем-то гораздо сильным. Гермиона вдруг чувствует, как нестерпимо у неё болят глаза: словно их недавно проткнули ножами, вынули, вставили обратно. Ей хочется кричать, выть, скулить, валяться где-нибудь в тёмном овраге, куда с начала времён не попадал солнечный свет. Но животное сдерживает эти порывы усилием нечеловеческой воли. Гермиона вынуждена сквозь разнообразную боль, раздирающую изнутри, оставаться с животным, потому что не может прервать этот сон, не может прекратить этот кошмар, хотя это единственное, чего она хочет. И наконец она слышит движение какого-то зверя неподалёку, сбавляет ход. Слышит фырканье, характерное, знакомое, узнаваемое. Ещё не видя добычу, она уже знает, что она крупная, что она здоровая, молодая. Внезапно, неожиданнее скорее даже для Гермионы, чем для добычи, которой оказался олень, Гермиона чувствует голод, ослепляющий своей силой. Гермиона чувствует, как её тошнит и колотит от желания съесть хоть что-нибудь, хоть древесную кору, хоть землю, хоть червяка, что угодно, лишь бы на мгновение утолить этот жуткий голод. Но животное, кажется, привыкло к ощущению, подводящему к грани безумия. Животное несётся за добычей, Гермиона видит оленя. Животное развивает скорость, подобно молнии. Отталкивается от земли мощными задними лапами и взмывает в воздух, будто может летать, едва касается ствола старой сосны, оставляя глубокие царапины на дереве, и сверху, как хищная птица, набрасывается на животное, не успевшее убежать. Гермиона кричит и силится вырваться из этого кровожадного болезненного тела, но, будучи заключённой в нём, она видит, она чувствует когти, впивающиеся в плоть, клыки, проходящие сквозь шерсть, сквозь мышцы, врезающиеся в аорты оленя, пробивающие их насквозь. Хищник повисает на олене, пока тот не падает замертво от истощения и потери крови. Хищник раскрывает пасть и победно рычит. Сверкают когти, кусок оленьего тела взлетает в воздух: хищник припадает мордой к льющейся крови, а вместе с кровью к нему в пасть попадает какая-то иная жидкость, светящаяся, словно это светлячок, словно это магический напиток, живущий в каждом живом существе. Словно это и есть сама жизнь или сила. Гермиона просыпается в ужасе, помня каждую деталь ужасного сна. Она едва дышит от переполняющих её эмоций. Её переполняет первобытный ужас. Она смотрит на свои руки, вытирает подбородок, боясь, что этот сон был вещим, боясь, что это она убила несчастное животное, что это она пила его силы. Крови не оказывается ни на руках, ни на лице. Гермиона встаёт, нервная и напуганная, и решает отправиться по следам своего сна. Рассветное небо, переливающееся всеми оттенками голубого и белого, не привлекает её внимания. Она спешит, как зачарованная, дальше, глубже. Опушки сменяются буреломами, надоедливые насекомые облепляют открытые участки кожи, жужжат над ухом, но Гермиона не отмахивается, не замечает их. По мере того, как она приближается к месту, которое, несомненно, видела ночью, сцены из сна обрывками возвращаются к ней: вонзаются в память, искажают реальность. Она чувствует жар, исходящий от её собственной кожи, и в то же время её тело словно хранит воспоминания о холоде, который растекался по тому животному, которым она была. Наконец Гермиона останавливается, распознавая и поваленное гниющее дерево, за которым стоял олень, видит отметины когтей на одном из стволов. Она хмурится, всё ещё надеясь, что это лишь совпадение, но надежда тает с каждым новым ударом сердца. Девушка проводит рукой по отметинам: глубокие, подобно ранам, они разрезают дерево почти до самой сердцевины. Гермиона не знает хищника, обладающего подобной силой, такими острыми, как бритва, когтями. Вскоре она находит и тело несчастного животного: над ним кружатся мухи, но Гермиона замечает нечто необычное, что пугает её. Прислонив кисть тыльной стороной руки, чтобы заглушить запах гниющего тела, она опускается к бездыханному оленю и видит, что те насекомые, которые задерживаются на его теле, больше не взлетают. Они словно врастают в него. А потом девушка по неосторожности заглядывает в распахнутые глаза трупа. Она замирает: в глазах нет цвета, и само животное словно ссохлось самым неестественным образом, а кровь, некогда бывшая алой, стала чёрной. Гермиона вскакивает, спотыкается, пытается ухватиться за что-нибудь, но падает, потому как ветвям кустов не удержать её веса, на земле она видит такое же безжизненное тело птицы, которая искажена, обезображена настолько, что Гермиона не может опознать, кем она была. На телах почти нет ран: лишь одна, всегда смертельная. К горлу подкатывает тошнота, и Гермиона спешит убраться из этого клятого места как можно дальше. Ей хочется оказаться дома, в тепле, в безопасности. И лишь когда она закрывает дверь, прижимаясь к ней спиной, Грейнджер позволяет себе в полной мере ужаснуться, испугаться. Она сползает по двери, опускаясь на пол, поджимая колени к подбородку. — Это не то, о чём я хотела поговорить с тобой, Миона, — внезапно раздаётся голос Федры из-под потолка. Гермиона поднимает голову, обнаруживая тётю, сидящую на полках под самым потолком. — Всегда мечтала оказаться здесь, — оглаживая пыльную поверхность прозрачными ладонями, продолжает Федра. — Если твоя мать узнает, где ты была, она четвертует меня! — Гермиона не находит сил, чтобы встать: смесь шока и испуга ещё теснит ей грудь. От внимания Федры это не ускользает. — Ну же, Миона, посмотри на меня, — она спрыгивает с полок и скользит по воздуху вниз, опускаясь на пол, как если бы она могла стоять. — Отвлекись! Тебе надо прийти в себя! Слушай меня! — Гермиона сосредотачивается на голосе, на облике тёти. Её присутствие, пусть даже и в призрачной форме, успокаивает её. Она постепенно возвращает себе самообладание. — Лучше? — тётя улыбается, и черты её лица смягчаются. — Я рада, что ты здесь, — выдыхает Гермиона, приведя в норму сбившееся дыхание. Федра опускается на пол рядом с племянницей. — Так о чём ты хотела поговорить? — Федра ведёт плечом, закусывает губу. — О любви, — Федра смотрит вглубь дома, наслаждаясь пребыванием здесь. — Сейчас… — Гермиона не считает, что готова сейчас к новым потрясениям, но тётя перебивает её. — Всегда есть время для любви, Миона! В конце концов это ты меня позвала, — она треплет волосы племяннице, но ни один волос не шевелится на её голове. Гермиона вдыхает поглубже, вспоминая, что интересовало её накануне. — Почему ты советовала следовать за ней? За Беллатрикс? — девушка смотрит на тётю, считывая малейшие изменения на её лице, желая впитать в себя как можно больше таких родных черт. Федра глубоко вдыхает. — Потому что она желает тебе добра, — Федра говорит об этом так, словно это самая очевидная вещь на свете. Гермиона не понимает. — Но почему тогда мама советовала не следовать за ней? — Федра смеётся. — Мне казалось, что моя… любовь была моим проклятием, но теперь я понимаю, что это семейное, и удивляюсь, как твоя мама сумела избежать этого, — Гермиона всё ещё не понимает. — Я пытаюсь сказать, что она беспокоится о тебе. Она беспокоилась и за меня в своё время. И ей было видно, как мне было плохо, когда… Она не хочет, чтобы тебе было так же плохо, — Федра выпрямляет ноги, привычным движением поправляя юбку. — Но я могу заверить тебя, что вне зависимости от того, кого ты любишь, любовь приносит страдания, — она медлит, — и бесконечное счастье. Они молчат некоторое время. Гермиона размышляет. — Оно того стоит? — само собой срывается с губ. Федра в свою очередь приглядывается к Гермионе, отмечая, насколько та повзрослела. — Абсолютно точно стоит! — они снова погружаются в тишину на некоторое время. — Что это было за животное? Которое убило оленя, — Федра наклоняет голову. Даже ей не известно всё. — Знаю только, что оно крайне опасно, и тебе лучше спросить об этом кого-то другого, — Гермиона хмурится. — Но кого? — Федра улыбается ей в ответ и неощутимо целует в лоб. — Подумай! –Гермиона отмечает, что теперь тётя выглядит расслабленной и умиротворённой, будто все земные тревоги окончательно оставили её. — Я передам твоей маме, что ты любишь её. Федра растворяется. Гермионе предстоит поговорить с Беллатрикс, и она хочет сделать это незамедлительно. Удивительно, но в ранний час посреди деревни толпятся люди. Перед ними стоит Макгонагалл, призывая к тишине. Грейнджер останавливается, чтобы разобраться в происходящем. — Друзья, — начинает Макгонагалл, — После смерти Альбуса мне было предложено стать старостой, — в первых рядах Гермиона видит всех моряков, ожидающих решение Минервы с замиранием сердца. — Сейчас она скажет, что согласна и весь вечер проведёт, присосавшись к бутылке виски. Надеюсь, что на этот раз не к моей. А через неделю будет расхаживать по деревне, довольная, как Бергамот, укравший курицу у соседей, — горячее дыхание обдаёт ухо Гермионы, и она на мгновение закрывает глаза от неожиданного вторжения в её личное пространство. В следующее мгновение она, не оборачиваясь, чувствует тепло, разливающееся по телу, и даже не пытается отрицать, насколько ей приятно ощущение Беллатрикс, стоящей почти вплотную к ней со спины. — Беллатрикс! — Гермиона шепчет, не сумев сдержать вырвавшегося вздоха. — Ты подкрадываешься! — она пытается обвинить Блэк, но выходит скорее как констатация факта. Беллатрикс самодовольно хмыкает, становясь справа от Гермионы. Макгонагалл соглашается принять должность старосты, и люди хлопают, свистят и улюлюкают. Моряки, не без толики сожаления, принимают решение старосты. Беллатрикс цокает языком, а затем поворачивается лицом к Гермионе. — Так чего ты хотела, девочка? — Гермиона признаётся себе, что успела отвыкнуть от всех этих глупых, по её мнению, прозвищ. — Тебе обязательно называть меня девочкой? — Беллатрикс коварно прищуривается. — Я могу обращаться к вам, как только вы пожелаете, мисс Грейнджер, стоит ли мне называть вас мальчиком? — Гермиона закатывает глаза. — Беллатрикс! — недовольно восклицает девушка, хотя «мисс Грейнджер», сказанное Беллатрикс, заставляет её вздрогнуть. — Нет-нет, что вы, что вы, из солидарности я разрешаю называть вам меня мистером Блэком, — она слегка наклоняется из деланой вежливости. — Нет! Я не хочу, чтобы меня называли мальчиком! — Блэк победно усмехается. — Так чего ты хотела, девочка? Брось, так спешить ты могла ко мне, чтобы, дай-ка подумать, — Беллатрикс делает вид, что размышляет, — ах, да, чтобы задать один из своих фирменных вопросов, конечно! — Гермиона предпринимает попытку парировать. — Как будто мне больше не к кому обратиться, — Беллатрикс фыркает. — Не смеши меня, дорогая. Даже будь у тебя выбор, ты бы всё равно обратилась ко мне, — Беллатрикс наклоняется поближе, — но я не виню тебя: я бы тоже не устояла перед собственным очарованием, — Гермионе хочется назвать Блэк самым очаровательным человеком на земле и в то же время подпалить ей подолы юбки. — Это неуместно! — Беллатрикс кивает, корча очередную «серьёзную» гримасу. — Абсолютно согласна! — и приглашает Гермиону пройти первой. — Здесь всё равно не ожидается ничего весёлого, — Гермиона боится представить, что, по мнению Блэк, может подходить под описание «веселья», и решает не мучить своё воображение.