…
Свеча даёт преступно мало света, по крайней мере именно так считает Минерва Макгонагалл. Ей приходится зажечь ещё несколько, выставив их в полукруг на столе. Женщина усмехается, представляя себе, как это смотрится со стороны: глава деревни, бывший Морской Дьявол, сидит за столом, разбираясь с бумажной волокитой, ещё и обставившись свечами, словно призывая духов умерших, чтобы они, мудрые и смыслящие побольше её в этих вопросах, втолковали ей, что, собственно, к чему. Макгонагалл так хочется закинуть ноги на стол, развалиться поудобнее, набить трубку и укутаться в плотное облако дыма, однако стул, на котором она сидит, впивается в кости жёсткостью материи, и ни о каком «развалиться поудобнее» речи не идёт. Минерва знала, как будет скучать по фривольности моряков, по их несносному грязному говору, приземлённым шуточкам, суеверности, а главное — по беззастенчивости. В море, ностальгирует отставной Морской Дьявол, нет разницы, какого ты возраста, происхождения или пола, важны: сноровка, умение справляться с непредвиденными обстоятельствами, находчивость, скорость реакций, физическая сила. Минерва почти скорбит по возможности носить потёртое тряпьё, потому как в море одежда становится вымоченным тряпьём, облепленным солью, а на суше… — Пристойность, — дополняет размышления Макгонагалл, размахивая руками. Леди из неё не получалась никогда, даже когда родители учили её почтительно склоняться в реверансах перед высокородными господами или приглушённо хихикать, прикрывая рот кончиками пальцев и отворачивая голову; и тогда, и сейчас Макгонагалл предпочитала настоящий гогот, человеческий смех в конце концов, а жеманство бесило её наравне с лестью и прочими благопристойностями высшего света, от которого она, надо отметить, благополучно сбежала, уличив возможность. — Матушка, матушка, — вздыхает Минерва, собирая бумаги и аккуратно укладывая их в ящик. — Что бы ты сказала, — она смотрит на потолок, представляя поморщившуюся мать. — Недолго мне пришлось ходить придворной дамой, — отнюдь не изящно Макгонагалл сцепляет пальцы в замок, откидывается на спинку стула, вытягивая ноги под столом. Внимание Минервы привлекает усиливающийся дождь и крохотные молнии, которые вскоре обращаются огромными стрелами. Женщина проводит руками по голове, взлохмачивая волосы. Ей предстоит разобраться с ещё одной проблемой, судя по знакам, — розовой молнией. — Как, чёрт возьми? — Макгонагалл не имеет ни малейшего представления о том, как следует ей связаться с монстром, обитающим в пещерах местных гор. «Может, послать ему весточку? — кроме прибауток в голову ей не приходит ни одной идеи. — Дорогое чудище, поясни-ка, любезнейшее, кого пожрёшь ты в этот раз? С уважением, поставщик дев.» — Минерва пожимает губы, качает головой, полагая, что чудище всё-таки не умеет читать или писать. «Значит, спеть ему песенку, взобравшись на гору? То ещё зрелище!» Раскаты грома давно не страшат Макгонагалл, однако в нынешнем положении удручают. Она сетует на Дамблдора за то, как тот неосмотрительно поступил, оставив так мало сведений о своём общении с монстром. Ответом на её вымученные вздохи становится стук во входную дверь, больше похожий на попытку её выломать. Макгонагалл неясно, кого кривая занесла в столь поздний час, но, невзирая на недоумение, она покорно направляется к источнику звука: на пороге стоит человек, хотя Макгонагалл охотнее признала бы его великаном. Ей приходится закинуть голову, чтобы отыскать голову незнакомца. Лицо его скрывает тьма, нарушаемая лишь вспышками далёких молний. По густой бороде в три ручья стекает вода, впрочем, купание в небесных водах не отбивает от великана запаха животных, навоза и сырого мяса. — Э… — только и успевает выдавить из себя Макгонагалл, не зная, стоит ей готовить кулаки или самый большой свой плед. — Мхэри Маккалум, — если бы не размеры незнакомца, Макгонагалл бы посмеялась над комичностью ситуации: мужчине явно не стоило представляться именем хрупкой девчушки. Она открывает рот, чтобы ответить, но её перебивает очередной раскат грома, и надобность в диалоге отпадает, как только она смекает, что именно произошло. Великан протягивает ей короб, который Минерва принимает безмолвно, по привычке кивая в знак благодарности. Мужчина неловко топчется на месте, будто не помня, как очутился здесь, и, странно махнув рукой, уходит. Следы его огромных ботинок тут же смывает ливень, стирая всякие доказательства присутствия. Макгонагалл какое-то время так и остаётся на пороге собственного дома, пока не отмирает и торопливо не закрывает дверь, поспешно вскрывая короб. Внутри оказывается старый на вид боуран с колотушкой, используемый, по догадкам Макгонагалл, для призыва посыльного монстра. Она прислоняется к стене, понимая лишь то, как ничтожно мало она понимает.…
Беллатрикс приносит Гермионе, обосновавшейся на диване свежезаваренный чай, в надежде, что это хоть немного облегчит её нервное возбуждение. Гермиона с благодарностью принимает горячую кружку, тут же припадая губами к краю. Опустившись подле Грейнджер, Беллатрикс устраивается поудобнее, оставаясь вполоборота к Гермионе. — О чём был твой сон? — Гермиона жмурится, глотая кипяток, явно наслаждаясь тем, как ощущение почти прожжённого горла отвлекает её от тяжёлых, налитых свинцом, мыслей. — О смешной старушке, — взгляд её наполнен воспоминаниями, Гермиона улыбается им. — Она напомнила мне бабушку этими… заговорами. — Заговорами? — Беллатрикс устало опускает голову на свою руку, ленится держать глаза полностью открытыми. — Да, — кивает Грейнджер. — Она смешивала травы, как бабушка, и бормотала что-то вроде… «Ягодка, ягодка, что яростнее кабана», — Беллатрикс усмехается, покачивая головой настолько, насколько позволяет ей поза. — Там было уютно, — невозможно отличить: говорит Гермиона о приснившейся старушке или об ушедшей бабушке. — Такие причудливые растения, словно… — Волшебные? — Гермиона поворачивает голову, встречаясь взглядом с Беллатрикс. — В доме, похожем на дыру? — Гермиона снова даёт положительный ответ. — И всё было завалено растениями и землёй? — Положительный ответ. — И одно из них истошно вопило? — Откуда…? — Гермиона до сих пор не привыкла, что её способности позволяли заглянуть в события прошлого, в чужие мысли, сны, и, видимо, в другие места, и тем более к тому, что этой способностью владеет не она одна. — Изумительная была бы бабка, — в привычной всезнающей и ехидной манере говорит Беллатрикс, — Если бы умела молчать дольше секунды, — Гермиона просит рассказать побольше о старушке. Вспоминает о времени Гермиона лишь на рассвете, когда холодный голубой свет пробивается в комнату. Она потягивается, разминая тело, с удовольствием замечая изучающий взгляд Беллатрикс. Её присутствие наполняет спокойствием, и настоящее представляется сказкой, доброй сказкой о двух ведьмах. Гермиона не может вспомнить ни одной сказки о добрых ведьмах или истории, в которых ведьмы бы были счастливы. Между тем она счастлива и, насколько можно судить по самодовольной ухмылочке Беллатрикс, она тоже более чем довольна. Гермиона протягивает руку, сжимая кисть Беллатрикс, и после недолгих раздумий, подносит к губам. Её желание исполнено, по крайней мере одно: она свободно восхищается Беллатрикс, величайшим из человеческих творений. — Мне надо домой, — вспоминает Гермиона, осознавая, каким инородным выходит слово «дом», ведь, по сути, и сейчас она чувствует себя как дома. — А мне, пожалуй, поспать, — сонно бормочет Беллатрикс, проводя рукой по щеке Гермионы. — Я зайду позже? — ничто не забавляет и вместе с тем не воодушевляет Гермиону так, как Блэк, едва удерживающая себя от того, чтобы не уснуть прямо здесь и сейчас, но предусмотрительно спрашивающая о следующей встрече. — Да, — Беллатрикс хихикает над нескрываемым восторгом Грейнджер. — Не скучай слишком сильно, — язык у Блэк заплетается, а глаза слипаются. Гермиона встаёт, освобождая место, Беллатрикс ловит её запястье, притягивая ближе, и шепчет немного внятнее, чем до того. — Но лучше скучай, — оставляя невесомый поцелуй на губах Грейнджер. «В своём стиле, » — осторожно закрывая дверь, думает Гермиона. Подходя к своему жилищу, Грейнджер замечает юношу, Виктора, простоявшего у порога невесть сколько времени: его знобит, он дышит на кисти, тщетно пытаясь согреться, и прячет их, наверняка ледяные, под мышки, перепрыгивает с ноги на ногу. Едва увидев приближающуюся хозяйку дома, улыбка расцветает на его лице, он выпрямляется. — Как долго ты здесь стоишь? — обеспокоенно интересуется Гермиона, без промедлений приглашая гостя зайти внутрь. — Чая? Пледа? — Виктор с той же пленяющей искренностью улыбкой отказывается от предложенного, хотя и не скрывает облегчения от пребывания внутри, а не снаружи здания. — Я только хотел спросить… не хотел тебя беспокоить, — виновато начинает он, но Гермиона уверяет его, что всё в порядке. — Это не ты? — до девушки не доходит смысл вопроса. — Выбрана, — понизив голос, будто боясь быть услышанным, поясняет Виктор. — Нет, нет, — Гермиона стискивает зубы, вспоминая, что ещё одна женщина или девочка были выбраны для этой жертвы, а она так ничего и не сделала, чтобы облегчить участь жительниц деревни. Теперь, когда рядом нет Беллатрикс, беспомощность возвращается с новой силой. Мешает удариться в самообвинения только облегчённо вздохнувший Виктор. Не желая заставлять Гермиону ждать или гадать, он сразу переходит к делу. — Я хотел спросить: подумала ли ты о моём предложении? — всматриваясь в лицо девушки, он понимает: она не забыла. — Да, — Гермиона не будет врать или утаивать. — Любой твой ответ меня устроит, — заверяет её Виктор, и Гермиона хочет верить, что её отказ не разобьёт ещё одно сердце. — Прости, я… не могу согласиться. Мне нравится кто-то другой, — к её удивлению, Виктор также улыбается, пожимая плечами, как бы говоря «попытка — не пытка». — Хорошо, но это не помешает нам быть друзьями? — что-то в его тоне побуждает Гермиону заглянуть за завесу боязливости, не свойственной Виктору: она пробирается не слишком глубоко в его сознание, но стремительно. Видеть чужими глазами, чувствовать чужое — с одной стороны, захватывает, с другой же, разочаровывает. Гермиона разочаровывается в себе, нарушая тайну личной жизни Виктора, о которой сам он вряд ли захотел бы поведать. Гермиона видит раскрасневшееся лицо Рона, тыкающего друга пальцем в грудь. Рот его раскрывается, и из него, словно ядовитые змеи, выползают ранящие слова. Рон обвиняет Виктора в несуществующем предательстве, отказывается понимать, что Виктор не догадывался, что оба они симпатизируют одной и той же девушке, как не мог знать, что Гермиона уже отказала Рону в ухаживаниях и развитии отношений. Перед глазами Грейнджер проносится сцена нападения: Рон встряхивает Виктора, ударяет куда-то в живот, ревёт раненым зверем вместо того, чтобы плакать. Виктор умоляет его остановиться, обсудить, объясниться, однако Рон неуёмен в своём горе. Уизли осознаёт, что набросился на лучшего друга, когда Виктор даёт ему затрещину. Беспокойство Крама насчёт их дружбы становится понятным: одного друга он уже потерял. — Конечно, — отвечает ему Гермиона. Виктор кивает, готовый уйти. — Спасибо. — Увидимся на танцах, — беззлобно отвечает юноша, прощаясь.