раны

Тончик худой неимоверно. Угловатый весь, острый, с рёбрами, очерченными под тонкой кожей, и бледными щеками. Лало проводит легко пальцами по выступающей косточке ключицы, пробегается прикосновением до шеи, мягко надавливает на кадык, чувствуя тут же правой щекой чужой судорожный выдох. В расстёгнутой олимпийке, болтающейся мешком на плечах, с опущенными руками и постепенно теплеющими щеками, Тончик выглядит уязвимо. Стоит, не двигаясь, дышит чуть учащённо, склоняет голову набок, жмурится, словно от боли. Лало не торопится – медленно ведёт руку ниже, на грудь, обеими ладонями сжимает легонько бока, и Тончик дёргается, улыбается непроизвольно. Заливается краской гуще прежнего, будто в боязни щекотки что-то постыдное есть, и Лало успокаивающе поглаживает пальцами тёплый живот под тонкой футболкой. Опускает ладони на пояс, притягивает ближе, и Тончик поддаётся медленно, касается прохладным носом скулы, дышит взволновано. Лошало обнимает надёжно за плечи, ведёт ладонью по худой спине, и ткань олимпийки шуршит под его пальцами. Он терпеливый, спокойно ждёт, когда чужие руки, висящие безвольно вдоль тела, неуверенно приподнимутся, тронут в ответ боязливо, невесомо почти. Лало в ответ поощрительно касается губами виска, мягко носом зарывается в пахнущие сигаретами и ветром волосы. – Са шукар, Анатоль, на дарпе.* Тончик фыркает ему в шею, прижимается чуть сильнее, осмелев, бурчит недовольно: – Вот знаешь же, что я нихрена не понимаю. Лошало выводит пальцами круги на его спине, щекой касается взлохмаченных тёмных вихров, вспоминает, как увидел впервые – похожего на дикого уличного кота, с опаской и агрессией поглядывающего на каждого прохожего. Такой никогда к тебе не подойдёт, хоть целый шмат колбасы протяни. Спрячется под какой-нибудь осколок трубы и будет шипеть, пока не уйдёшь подальше. – Это ничего, миро кхам**, главное, что я понимаю. Ощущая, как медленно Тончиковы ладони скользят прикосновениями по спине и бокам, Лошало умиротворённо прикрывает глаза. Сказал бы ему кто-нибудь несколько месяцев назад, что он будет вот так млеть от невинных объятий костлявого пацана, он бы только посмеялся. Но после долгих недель тяжёлого ожидания, переживаний и медленного принятия – не до смеха. Вспоминается, как шарахался от каждого прикосновения Тончик, как смотрел испуганно-агрессивно, как не хотел иметь с ним никаких дел. Убегал, не разговаривал толком, приходил на собрания жутко бледный, с криво перемотанными бинтами разодранными костяшками и полным нежеланием смотреть во взволнованные зелёные глаза. – Миро кхам? Звучит как кто-то семкой поперхнулся. Лошало закатывает глаза, тянется было стукнуть легонько по плечу, но вместо этого чмокает коротко и звонко в ухо. Тончик дёргается смешно в ответ, бурчит что-то невнятно, но не отходит. Стоит всё так же рядом, будто отпустить боится, растерять найденную в закромах души смелость, и сосредоточенно пялится куда-то в район чужой ключицы. Лало смотрит на него и неожиданно испытывает такой прилив нежности, что не сдерживается – поднимает руку, с радостью замечая, что Тончик не вздрагивает от этого движения, касается стремительно краснеющего уха, пальцами оглаживает теплеющий хрящик. – Ля, Лало, ну чё за сопли девчачьи… – Сопли, Толь, не здесь. – Лошало чуть отстраняется, заглядывает в карие глаза, касается двумя пальцами чужого носа. – А вот тут. Тончик кривится в ответ по-детски, из-за чего между бровей залегает морщинка. Лошало пальцем её касается, оглаживает скулу, подбородок и склоняется ниже, замирает, давая выбор, возможность отстраниться. Не дышит почти, и спустя пару мгновений тёплые губы осторожно касаются его губ. Поцелуй мягкий, невинный почти, просто касания, в которых никто не рвётся получить контроль. Тончик вдруг отстраняется, утыкается лицом в ключицу, дышит тяжело, вцепившись пальцами в зелёную чужую рубашку. На оголённой коже Лало ощущает прохладные слёзы. Обнимает крепко, целует в макушку, поглаживает по плечам. С тихой яростью думает, как хотел бы увидеть всех тех людей, из-за которых ему пришлось долгие недели добиваться чужого доверия. Пробиваться через стены страхов и неуверенности, возведённые в попытках защититься от всего мира. Как приходилось начинать с самого малого – чтобы Тончик мог сидеть с ним в одной комнате, не напрягаясь, и до сегодняшнего дня. Хочет узнать имя каждого, и каждому причинить страдания в сто крат большие. Тончик сипит тихо, стыдливо, не выпуская рубашку из рук, будто Лало его прямо сейчас из комнаты выкинет: – Прости, Ло, я просто не… – Тише. Я знаю. Всё хорошо. Больше прошедшейся по коже вибрацией, чем слухом, ощущает тихое «спасибо». Лало хочет знать, кто заключил Анатоля в этот панцирь из сомнений и боли, но ещё больше он хочет его оттуда вытащить.