Он хотел наладить контакт с этим сломленным судьбой соседом, стать более человечным, дать себе разрешение на эмоции. Но каждый раз, когда Аль-Хайтам пытался это сделать, он чувствовал себя обезоруженным. Не меняясь в лице, он медленно поднес свою руку к светлой макушке и совсем неуверенно погладил. Прикосновение было невесомым, словно перышко. Но когда Кавех вздрогнул от этого касания и собрался было поднять голову, Аль-Хайтам резко отдернул свою руку, словно обжегшись.

Альберих уже ничего не понимает, лишь сильнее хватаясь за чужое тепло, как за последнее живое в этом черством мире, и продолжая бесконечно извиняться сорванным от крика и отчаяния голосом. Разве они пришли к какому-то полезному исходу хотя бы для одной из сторон? Спокоен ли теперь Дилюк, выплеснув всю боль на и так разбитом человеке? Спокоен ли теперь Кэйа, вывалив всю правду на и так раздробленную душенку того, кого считал братом?

Ему нужно всего лишь спустить курок. Звучит несложно. Револьвер ложится в руку так плавно, словно был создан для этого человека. Или же эти руки, давно избавившиеся от дрожи, были созданы для того, чтобы держать оружие. Кто знает… Чужая кровь, расцветающая по небольшому темноту помещению, выглядит уместно. Аято не почувствовал ничего, страх и непринятие реальности тоже отступили. На его душе осталась лишь пустота.

Душа Лань Сичэня — пустая комната с валяющимися повсюду осколками треснутого зеркала. Каждый острый фрагмент — отдельное воспоминание, которое режет живое сердце больнее ножа, и нет никаких сил уже с этим бороться.

ㅤㅤㅤ аккуратно сняв перчатку с левой руки, на запястье которой красовался болезненный след от веревки, чжун ли предельно бережно и почти невесомо коснулся щеки аякса. предвестник угрожающе оскалился.