Сзади, на шее, горячо и щекотно, и его короткие угольно-кобальтовые волосы перемешиваются с дикой медью, и так они друг на друга не похожи, так чужеродны, что их хочется одно от другого отодрать. Расплавить. Разделить.

– Красивый ты. – И это ты ещё не пьяный говоришь? – Олега бесит, что он звучит так серьёзно. – Не, это я уже редбула ёбнул, поэтому предъяву мне ты потом кинуть не сможешь.

У Олега тонкий музыкальный вкус, словарный запас такого масштаба, что и не снился ни одному несчастному выпускнику или студенту лингвистического, и твёрдое убеждение, что хуй ему кто когда будет диктовать, что ему делать и как жить, а иначе он, преисполненный гордости, сдохнет с голоду где-нибудь под мостом и никак иначе. А потом в его жизни появляется одна двухметровая шпала в каких-то выебонски длинных плащах и с прищуром пресытившегося мудака, и Олега он так бесит, что он описать не может.

Он думает о стихиях. Думает о том, какой стихией был бы Михаил. Ничего, кроме мыслей о бесстрастной вечной пустоте, в голову не приходит. Не та, которая растирает в пыль и поглощает всё, от безобразного до прекрасного. Та, которая примет, когда больше ничего не останется.

Олег ждёт, что начнёт видеть летающих по клубу зубастых воздушных змеев, как с ним однажды случилось после кубика сахара с улицы Амстердама. Ждёт, что станет тепло и расслаблено, что руки станут будто из сахарной ваты – лёгкие и словно на волокна распадаются, расслаиваются. Вместо этого ему становится хуёво, даже хуже, чем было весь вечер.