Скачано

Первая любовь настигает молодого омегу внезапно и дарит ему любящего и понимающего альфу. Но в счастливую жизнь пускают только тех, кто нашел смелость разобраться с прошлым и с самим собой.

История о том, как молодой Лари находит свое счастье и следом теряет его. И уже через несколько лет пытается завоевать хотя бы частичку прошлого - любовь своего сына. Да и просто любовь окружающих.

Первая юношеская любовь оборачивается для омеги беременностью и браком с любимым альфой. Но самое тяжелое еще впереди - выбор между семейной жизнью и незатухающими амбициями

«…молодой мужчина, тридцать три-тридцать четыре года. Темные волосы, иссиня-черными завитками спадающие на лоб, старательно, хоть и не очень ровно подрезанные у шеи. Великолепное в своей расслабленности, смуглое, невероятно длинное тело – абсолютно гладкое и нагое, без единой болячки. Щупы держали его так бережно, что Барби ощутил укол страха. Было что-то ужасное в том, как вольготно незнакомец раскинулся в объятиях толстых, гладких, матово-зеленых стеблей, поддерживающих его под спину и бедра.»

«Утром Лебедь трахал меня снова, уложив спиной на брезент, а я раздирал его плечи ногтями и выл, и стонал, и забыл, кажется, обо всем, начиная с дурацкого самоубийственного плана. А на рассвете вспомнил. Вытер пот с лица, нащупал под шмотками обрез, передернул затвор и прострелил Лебедю ногу.»

«Он ощутил свои бока, вздымающиеся в судороге неслучившегося вдоха. Ощутил багры и палки, которыми его поддевали под руки, тянули наверх, сквозь белую липкую мглу, сквозь волнующуюся пену пузырей. Те вереницей ртутных шариков убегали вверх, в мутную бесконечность, и его тянули туда же баграми и палками, как большую рыбину, или труп утопленника, или ребенка, которому настало время родиться. Потом его лицо вынырнуло из белого мира в цветной, руки отлепились от шеи, и он сделал свой первый вдох.»

«Давай, – думал я, улыбаясь. – Давай, давай. Покажи, как сильно ты ненавидишь этих парней. Насколько ты готов унизиться, чтобы им отомстить. Покажи, готов ли ты… Зверюга вдруг встал. Так резко выпрямил колени, что стул отъехал назад по струганным доскам. Лицо его застыло, потемнело от прилившей крови. Это не был стыд. Это был гнев. Несколько секунд Зверюга стоял, сжимая кулаки… потом сделал шаг – и, помедлив, опустился передо мной на колени.»

«Посреди комнаты возвышался аквариум из закаленного стекла. Вода внутри зеленая, морская, напрягись – ощутишь свежий йодистый запах… А еще – вонь крови. И тины. И слизи, покрывающей черные, матовые бока. Аквариум не был пуст: в нем парил половозрелый тощий рыбень. Взаправдашний. Живой. Мистер Слинг ни разу не видел их живьем так близко. От неожиданности пересохли губы, онемел язык, и даже поверхность глотки, кажется, стала шершавой, словно изъеденный ржавчиной лист металла.»

«Летунец поднял голову, открывая узкое, с широкой челюстью и вострым подбородком лицо. Голову его окружали буйные космы. Черные и густые, они торчали во все стороны, падали на глаза, рассекая вопиющую белизну лба угольной темнотой прядей. Всё в нем – сведенные к переносице брови, длинный и острый, как лезвие, нос, даже бледность его впалых щек, – было вызывающе красивым. Гармонию портил только крохотный, болезненно алый рот. А еще летунец был совершенно, абсолютно голым.»

«Монкада снял гермошлем и оказался… странным. Таким, как Джейн от него не ожидал. Не смазливый омега, которого бы сразу в койку и размножаться с ним до посинения. Не фотомодель с обложки, на которую хочется дрочить до одури, зажав член в кулаке. Монкада был красив, но не стандартной разрекламированной красотой, а красотой животного – неуловимой, зовущей, пьянящей почище пары стопок тайгера. Джейн неровно вздохнул.»

«Когда Макса схватили за патлы, ткнули мордой в подушку и навалились сзади, грубо втискиваясь между ягодиц, он взвыл не от боли – хотя болеть определенно было чему. Он взвыл от удовольствия. От грубого, животного, слепого наслаждения. Макс стонал и кусал себя за руку, запихав кулак в рот; он чувствовал себя насаженным на кол, распятым, раскрытым до предела, и это было жуткое, ошеломляющее ощущение. А потом Гера начал в нем двигаться, и всё на свете вдруг стало неважно.»

«Это больше напоминало смерть, чем полет. Ты в темноте, пустоте и абсолютном, необъятном молчании космоса; над тобой больше нет Солнца, которое станет ориентиром, а под тобой – Земли, на которую твое бренное тело сможет упасть. Только пустота и звезды. Митич вычеркивал собой весь мир; стерилизовал его, выхолащивал, делая абсолютным воплощением вселенского НИЧЕГО. Тихонько промычав – но так и не открыв глаза, - Лем обмяк и соскользнул руками с его тела.»

«Истребитель на нейроуправлении – жадная, ненасытная тварь. Уинн понял это, когда впервые синхронизовался без обрыва сцепки: если у тебя выходит это сделать, то машина вцепляется в тебя, как дикий хорек, и треплет во все стороны. Истребителю мало того, что ты можешь ему дать – мало эмоций, мало пяти органов чувств, мало скорости и гибкости твоего ума. Ему мало, мало, мало, и он с жадностью тянет из тебя все соки, пытаясь утолить голод мертвого металлического тела.»

«Корявый тащит меня в комнату, по пути задирая толстовку и избавляясь от штанов, и я думаю: раз он еще трахается, как хренов кролик с батарейкой в причинном месте, то не все так плохо. Он имеет меня, прижимаясь губами к уютному местечку под ухом, целуя и прикусывая, прижимаясь так крепко, чтобы слипалась мокрая от пота кожа, а внутри все дрожало, горело и вздрагивало – за секунду до оргазма, за две секунды, за…»

«Таких, как Донни, тут не считали за людей. Признавшись, что любишь сосать члены, можно было лишиться не пары выбитых зубов, а пальцев, глаз, яиц и других частей тела в порядке строгой очередности. Будь Донни информатором, бухгалтером или банковской крысой, его отымели бы в зад дулом пистолета, а потом нашпиговали свинцом, как буженину – дольками чеснока. Но Донни не был информатором. Донни был геем, а еще он был убийцей.»

«Джо забросил ремень сумки на плечо, подхватил чемоданы и огляделся вокруг. Вдоль путей тянулась полоса чахлых елок. Ворона вышагивал вдалеке, маленький и сутулый, подволакивая правую ногу по земле. В провалах между платформами клубился туман, и тонкий его слой стелился до самого здания вокзала. Ворона брел в нем по колено, словно в молоке. Ног его не было видно, и только правое плечо дергалось вверх-вниз на каждом шагу. Джо вдруг подумал, что они приехали в этот город совершенно зря.»

«Шаг 0: Узнав диагноз, положи свои чувства на чаши весов. Оцени всё. Если тебе покажется, что решение очевидно – притормози и задумайся. Любой план будет взвешеннее и логичнее того, который первым пришел тебе в голову.» (Как с этим жить: практическое руководство онкобольного, N.Y., Издательство Колумбийского университета, 2020, 590 с.)

«Много раз, поворачиваясь к Валику спиной и уходя восвояси, Егор был искренне уверен, что это навсегда. Что он порвет эту связь - ниточка за ниточкой; что научится жить без гифок с хорьками и котиками, без опьяняющих минетов по утрам, без прохладных и синих, как кристаллы сериального метамфетамина, глаз Валика. Этот раз был другим – Егор знал, что ничто не закончено.»

«В своих снах Илья тонет, умирает, задыхается. Его раскладывают на кладбищенской земле, его насилуют, ему в рот запихивают что-то большое и пульсирующее, больше напоминающее коровий язык, чем человеческий хуй. Каждый раз, когда он просыпается, Дьявол смотрит на него беспечными голубыми глазами, а потом смеется и похабно комментирует его сны. Эти глаза – самое страшное, что есть в его облике. Такие ясные и голубые, они должны принадлежать красавчику-блондину, а не жуткой красномордой твари.»

«... в отличие от Данилы, чью расстегнутую куртку полоскало ветром, Вуду был тепло одет и застегнут на все пуговицы. На руках – перчатки из тонко выделанной кожи. Волосы треплет ветром – челка, ранее заглаженная на бок, фантазийно взъерошена, и видно, что волосы у Вуду мягкие и отливают рыжиной. Данила с какой-то ослепительной, почти отчаянной точностью понял – этот парень красив. Непримечателен, небрит, кругловат лицом и подбородком, но в нем есть что-то терпкое и охуительное.»