Кому и зачем нужны свечки зимой

В последнее время Виктор уставал быстрее, чем было привычно. Казалось, будто бы Город спал, а хозяева его, пусть и стоящие на поскрипывающем пороге в поисках места, где бы спрятать ключи, будто бы тоже по привычке тянулись в сон. Пусть и неправда это, на самом-то деле, совершенно не правда. Вчерашний день вот если взять — все веселы были, да настолько, что земля сотрясалась всеми своими кровавыми слоями, подвывая в такт народным гуляниям и пляскам. Сабуров корчил лицо в раздражении, чувствуя, как всё ускользает из рук, а Каин, оглядываясь на него, мог лишь успокоенно улыбаться. И впрямь, ускользает. Хотя бы потому, что все уже знают, что будет. В Горнах спокойно и темно. Потрескивает камин, большой и изящный, что поставлен был здесь ещё при жене. Дом теряет в деталях, в вещицах, в памятных элементах, пустеет и сереет, готовясь передать свой облик кому-то другому. Кому-то, кто совершенно не похож на их семью и, пожалуй, никогда и не был похож. Как молчаливый актёр, меняющий неспешно костюм для чуть менее искушённого зрителя, нежели Каины. За крепкими окнами насвистывал ветер, а темнота успела спуститься ровно ко времени странного, задуманного за неделю до того, общего ужина. В конце концов, так Виктор рассудил, будет правильно попрощаться именно так, верно? В этот день, который у местных измученных маленьких умов обладает особенной силой, в день Вехи. Кажется, степной народ зовёт это своим словом, что едва ли поддаётся простому человеческому языку, вот и сплели своё слово, более подходящее, не рвущее рот на кусочки. Завтрашним днём начнётся обратный отсчёт, и именно поэтому, чувствуя нарастающую слабость, Виктор решился собрать свою семью за общим столом. Этого не случалось неприлично давно, так бы сказал кто угодно извне, не понимая, как работает кухня Каиных. Не понимая, насколько они соединены и оторваны в собственной уникальной независимости. Такого без повода не случалось, и впредь не случится — повод был. Завтра уже всё будет по-другому. Поэтому исчезали вещи, которым нет места в памяти. Поэтому тускнели краски, вновь обращаясь в нетронутый каменный холст стен. И поэтому душащая мысль о прощании с Городом, словно с неудачей, с погибшим пациентом, с мертворожденным ребёнком, наводила на разум какую-то уж слишком заметную тоску. Люди такую зовут целым ворохом прекрасных эпитетов: зубодробительной, воющей, давящей к земле и, в конце концов, душераздирающей. А Виктор привык, лишь сейчас, кажется, уловив то, как в груди заболело. Он в таком состоянии был сравнительно часто. Знал, как надо. Стол был готов, и всё, что требуется, возникнет на нём по первой прихоти — пока что лишь приборы на четверых из блестящего под свечами серебра замерли в ожидании. Георгий знает, к которому часу явиться, и отчего-то сомневаться в нём и лишний раз напоминать желания как-то совсем не было. Кого он обманывает, Георгий всегда всё знает. Знает, что внутри себя, пожалуй, Виктор не то чтобы верит в успех этого застолья. Знает, что всё это выстроено лишь на взаимном уважении, что бывает между людьми, живущими по соседству, но никак не ближе. Знает, чего греха таить, какая игла вонзилась под рёбра снова одной-единственной въедливой мыслью — Каспар не придёт. Даже теперь, когда Многогранника больше нет, он не придёт. Неоткуда ему взять причину, чтобы быть здесь во время Вехи. Он пойдёт куда угодно: к своей невесте, к сиротам со Складов, быть может, даже в больницу, но не сюда. А потому, стало быть, четвёртый прибор так и останется здесь, замерев в немом ожидании. Не то чтобы это и впрямь удивляло: нет, нисколько. Виктор отлично знал, насколько младший ребёнок оказался похож в одно время и на него, и на жену. Острый, уверенный и точно знающий, чего хочет, он не позволит себя обуздать. Что-то кричало в голове, беспомощно подвывало тонким голосом — Город жаловался. Не хотел прощаться с родителем. Но теперь, когда на месте символа их будущего осталась лишь окровавленная сечью могила, у Виктора осталось только двое детей. И если Каспар, он знал, не явится, то второй ребёнок, уже совершенно иного пошива, иной строчки и лепки, уж очень притих за последнее время: а разве ей это свойственно? Разве на неё похоже? Друг друга, что ни говори, Каины если не чувствовали, то знали и предугадывали. Что-то внутри горько усмехалось — а ведь с глиняной философией степняков у них нежданно оказалось больше общего, чем хоть кто-нибудь ожидал. Один человек — голова, другой — тело скрепляющее. А двое детей это дивные, ловкие руки, которых, разве что, направлять стоит время от времени, но никак не ограничивать и не мешать. Тем печальнее, когда одна из рук отнимается и совершенно перестаёт работать как прежде. Похоже, что не так уж всё вокруг и однозначно, как порой кажется свысока. Шум в голове не ослабевал ни на мгновение, переговариваясь тоской с лёгким скрипом ступенек в крыле Марии. Правую руку прострелило. Тело напомнило о себе снова. Её спальня почти закончилась. Почти все вещи, что были недавно памятны ей, исчезали на глазах. Ещё на днях, всего-то пару дней назад, кажется, здесь было вполовину больше предметов. К прощанию Мария, похоже, готовилась основательно. Исчезли портреты. Растворилось и утонуло в памяти навсегда её трюмо из красного дуба, ещё и со всем своим содержимым. Шифоньер усох примерно в половину, а чайник, согревающий её личным чаем каждую зиму, кажется, остался без большинства своих подручных-чашек. Уходили навсегда красивые платья, что получила совсем недавно. Растекались и разлетались пылью безделицы, ухваченные её меткой рукой в разные моменты времени. В сумрачной, печальной надежде Виктор бросил взгляд туда, где на прикроватном столике, под светом пышной лампы, обычно пряталась фарфоровая кукла. Столичный подарок, присланный ему друзьями далёкие годы назад, как раз в год рождения дочери. Прирождённая стать её первой игрушкой. Кукла дивная, пошитая не по-местному, в клетчатом буром платье, похожем на форму юных гимназисток, берете и с изумительно безжизненными глазами зелёного цвета. Виктор устремил было взгляд к ней, вот только не было больше ничего. Ни прикроватного столика. Ни пышной лампы с бордовым абажуром для ночного чтения. Ни уж тем более прекрасной старинной куклы, что по велению Марии, казалось, оживала. Случалось видеть, что стоило ей, взрослеющей, переменчивой и похожей на вспышку, взять куклу в руки, так глаза у той загорались всамделишной жизнью. И столь же стремительно замолкали, если юная Хозяйка вдруг отворачивалась и забывала о ней. Теперь не оставалось практически ничего — лишь винная постель, шёлковая, густая и скользкая, открытое настежь окно, впускающее в комнату безобразный жестокий снег, и чёрный силуэт шкафа где-то там, с другой стороны. Опустевший чайник не держал в себе тепла. Впрочем, ничего. Виктору было чем поделиться. — Мария? — и ничего-то не раздалось в ответ на зов. Не раздалось, пусть и точно Каин знал, что здесь она. Что никогда она не решалась провести Веху в одиночку, пусть и умела всегда ловко обуздать любой страх, и свой, и чужой. Должно быть, местные на неё так влияют. Что ж, подумалось кофейной густой горечью, сами и виноваты, сами такими их сделали. Суеверными, напуганными, словно птичья стая, и склонными бояться любой силы, что погладит их, будто бродячих кошек, по загривку. Мария не желала быть частью стаи и, если уж честно, никогда не смогла бы. Рождена она попросту не для этого. Вот только преодолеть смутную, въедливую, словно яд, тревогу она до сих пор не сумела. И именно зная это, быть может, и решилось отцовское сердце проверить, что там да как? В пальцах был накрепко сжат канделябр. Крепкий, одна из самых старых вещей в этом доме. Тяжёлый, чугунный, ложащийся в руку, словно оружие. Поделен на четыре подсвечника, в каждом из которых теплится огонёк. Под пальцами Виктора окно покорно сомкнулось, найдя в себе силы не впускать больше ни единого сквозняка, а в комнате наконец установилась хрустальная тишина, нарушаемая лишь лёгким потрескиванием пламени свечек. Вокруг становилось совсем темно. Близилась ночь, густая, чёрная ночь, — Что с тобой? Скоро ужин, помнишь? А ты ещё даже не начала прихорашиваться. — Помню я. — дочь была в постели, больше-то и негде, если только не слилась с опустелой стеной в желании вдруг отчего-то укрыться. Закуталась вся, в одной только ночной сорочке, длинной и текучей. Зарылась в бесконечные кровавые складки шёлка, а на лицо и вовсе ронял непривычную тень густой балдахин. Проваливалась, тянула себя подальше, будто раненая. Неглубоко, но чертовски больно. Виктор, должно быть, это состояние знал и чувствовал за версту. Потому, приблизившись неслышными шагами, словно опасаясь шуметь в её крыле, присел рядом. Где-то поблизости, уловив под пальцами текучую ткань. Вот же она, лежит, прячется. Белоснежная, расписная вся, как, должно быть, сама природа сотворить не в состоянии. Лицом и вовсе спряталась в глубину подушки, и говорила туда же. Такой её никто, помнится, прежде не видел, да и не посмеет никто. Внутри укололо едко — ей ведь не так много лет. Впереди ещё прилично потрясений, и одно из них произошло сегодня. Впрочем, тянуть из неё слова Виктор не спешил, ведь отлично знал, что дело погиблое. Если захочет, то отдаст их сама, а если нет — то и незачем ему знать. Так всегда было, пожалуй, с женщинами в их доме. Мария очень, очень особенная девочка, но вряд ли она станет исключением. В доме Каиных все женщины демоны. Перевернулась она еле заметно, будто пытаясь зарыться ещё глубже в постельную яму, стиснула белоснежными пальцами простынь, и отрезала, — Он мне отказал. Он не поедет. Первая мысль, мелькнувшая в голове, была о Каспаре. Когда тот объявил о своём намерении, надо признаться, ноги подкосились у всех, пусть никто и не подал вида хоть одной только лицевой мышцей. Вот только за три года, должных для того, чтобы подлатать и местами зашить измученный мёртвый Город, у которого даже имени не было, а им самим — хоть немного да подрасти, в его железной воле тоже так ничего и не дрогнуло. Каспар был удивительно твёрд в любом своём намерении, вот и теперь, пусть и не по любви, но лепили они союз. Союз, напоминающий собой силковый сплав обсидиана и стекла. Союз, сотканный из крови и мечтаний. Не так много знал Виктор о будущей невестке, Виктории-младшей, как хотел бы того. Даже лелеял мысль на этот самый ужин её и позвать, так сказать, обсудить будущее. Но на поверку оказалось, что слишком уж много у неё дел перед тихим праздником Вехи, и, больше того, это время она наверняка захочет провести со своей семьёй. Эти люди никогда не были ему понятны, больше того, далеко не всегда он вообще желал их присутствия в Городе, но в такие дни в голове отзвуком доносился голос Георгия — мол, так надо. Не тебе такие вещи решать. Не тебе запускать руки в чужую волю. Если они здесь — значит, это нужно Городу, без них работать не станет. А потом и вовсе стало ясно, что совсем-то юная Виктория со своими мужчинами не схожа. Что-то в ней заставляло очарованно улыбнуться даже самых неисправимых сухарей. Вот только знал на самом-то деле Виктор, что речь ведётся совсем не о сыне. И больше того, наверняка знал, пусть и из чужих уст и шепчущих ушей, что была она сегодня в этой новенькой, стерильной городской больнице. Той, которой бакалавр силился заткнуть дыру в груди. Виктор прекрасно понимал эту жажду, и за постройкой дело не стало. Ещё несколько этажей вверх — и задышит она полной грудью. Жаль только, что увидеть этого, скорее всего, уже не доведётся. Мил ему был бакалавр, и начинания его, любые, были милы. Если это слово вообще применимо к Каиным было. Загвоздка, ядовитая заноза была в том, что не только ему одному. Сказать бы ей что-то. Что бы он сказал Нине? Тогда, в те полузабытые времена, когда оба они были светлы и молоды, когда только поженились и с лихими горящими глазами ехали обратно, в Город? Как сейчас Виктор помнил: чёрная меховая шубка развевалась на ветру, а строгая шляпка с головы улетела со свистом куда-то далеко, прочь, в бесконечный лес пути. Стояли они на крохотной лестнице вагона, обнимались и хохотали — свобода! Волосы тогда вырвались из-под шляпки, расколдованные, и чёрным маревом взмыли вокруг, окутывая, казалось, весь мир. Разбей ей тогда кто-нибудь сердце, что бы он ей сказал? Или, быть может, сразу вызвал бы на дуэль? Да, должно быть, так и было бы. — Я ведь говорил тебе, свет мой, говорил, что он не поедет. — покачал было головой, попробовал дочку за плечо тронуть, да только вжалась она посильнее в постель, чуть ли не огрызнувшись в ответ. Нет уж. Это всё она и без того знает, умная, всегда была. Сама прекрасно знает своим острым алым разумом, что где-то там, в глубине, эти надежды были пустыми. После того, как Башня обрушилась, оказалось сквозь время, что повенчан он лишь со своими замыслами. И, быть может, теперь, после смерти жены, Виктор даже его понимал. С одной лишь разницей. У Данковского, как ты ни крути, не было собственных детей. Не познать ему пока чувства, которое колет внутри въедливой тонкой язвой — да как ты посмел разбить её надежды? Виктор осадил себя тут же. В этом не было нужды, она не просила защиты и решения. Но тогда чего же просила? Руку он не убрал, коснулся снова, осторожно провёл по плечу, погладив, словно дикую, замёрзшую кошку. Холодная, и впрямь обмёрзла на сквозняках. Теперь, когда дом почти полностью опустел, а душа уже была вовсе не здесь, а где-то там, далеко, в загадочном месте без явных очертаний, такие вещи вдруг улавливались куда более явно, — Вот зачем ты была в Вышине. Последний шанс ему дать собиралась. Что ж, значит, без него. Мне тоже жаль, признаюсь. — Сказал, что даже если бы мог, не будь у него даже больницы этой дрянной, не поехал бы. И чтобы я не перекладывала с больной головы на здоровую. — поднялась еле как, силилась даже перед ним, перед родным, перед первым своим человеком, оставаться госпожой. Узнавалось это так непростительно, что почти до дрожи. Спутанные волосы опадали на лицо измученными чёрными змеями, а взгляд, простреливающийся из-под них, был подобен сверкающей молнии. Тревожна и зла. Беспокоится, — Он хочет, чтобы я не винила себя. Можно подумать, будто бы я винила. Разве только, пожалуй, в излишней вере в него и могу себя обвинить. Стоило только одной попытке провалиться — сразу весь вышел. Что с ним такое? Разве это на него похоже? Неужели он правда способен променять будущие чудеса на это…это недоразумение! — Но ведь ты могла сделать так, как тебе угодно. Как у тебя всегда получалось. Одного взгляда хватило бы, пожелай ты взять в кулак его волю. Не воспротивился бы. Виктор отлично знал ответ. Изумительно, даже болезненно знал, почему она не решилась его привязать. Хотя могла бы. Могла бы впустить свои гибкие, объятые тьмой руки в его разум, да так всё переворошить, что имя своё позабудет, не то что крошечную полуживую больницу. Вот только отлично Виктор знал цену таким вот выходкам, и сейчас, силясь тщетно уловить искристый смурной взгляд дочери, ждал ответа от неё. Именно такого, какого следовало. — А какой тогда с этого толк? Это ведь будет уже не он. Это буду я. — она поддалась. Кое-как села на постели, взъерошенная, измученная терзаниями и сумбурной силой, давящей изнутри на три жизни вперёд. Позволила взять в холодные руки расчёску и прикоснуться к своим волосам, как когда-то, давным-давно, когда едва ли ходить научилась. Что-то податливо улыбнулось, помнится, она всегда требовала много внимания, а от отца — так тем более. Всегда была маленькой императрицей, сосредоточившей в себе все силы вокруг. Заглядывала своими хитрыми глазами, делала личико уверенное, и всё само собой становилась по её. Вот и теперь, как бы ни силилась закрыться и спрятаться на шёлковом троне из власти и силы, перед отцом почти ничего не получалось. Как ни крути, а любил он её безмерно. В ней теперь было всё. Всё, что, казалось ему, покинуло дом Каиных безвозвратно. В ней был смысл, — Нет, от него такого не будет никакого проку. Если отказывается — значит, не знает, от чего. Теперь это не моя проблема. Что ты говоришь, надо к ужину нарядиться? Хорошо, дай мне немного времени. Это был один из великого множества случаев, когда Виктор Каин точно знал, о чём говорил. Ведь сам всю жизнь видел разницу между теми, кого жена, ведомая своими чувствами, не касалась, и теми, кого могла перешивать, как игрушек, без всякого зазрения совести. Хотя бы потому, что к первым всегда относился и он сам. С того самого дня, когда встретил её на званом вечере в первый раз. С того момента, с первого соприкосновения рук, с первого приглашения на вальс, она не покинула его разума ни на минуту, и это уж точно не было колдовством её дикого нрава. Это было нечто совершенно другое. Мария уважала и ценила Данковского достаточно, чтобы не сажать его в клетку, пусть и была на это способна. Найдётся однажды такой, что останется в её слугах, быть может, даже ближе, чем кажется. Кто-то, кто просто займёт свою нишу, на ком сомкнётся кольцо её острых пальцев, пронзит кожу, проберётся в глотку и останется там марионеточной рукой. Но человека, чей разум и дух она ценит, она никогда не посадит на цепь, и, узнавая черты за версту, Виктор чувствовал, как где-то там, внутри сухого, застарелого, измученного телом и временем сердца вновь доносится ветер неугасимой свободы. Той огненной, схожей с магмой, истиной, прячущейся за царственной осанкой, искореняющим страх взглядом и любимыми чёрными вишнями. Такое бывает, когда распахиваешь двери горящего дома, выпуская запертое пламя на волю, пожирать всё, до чего дотянется, в своей особой, изящной манере. Вот только смотрел теперь Виктор на дочь и, хоть и угадывал в ней заветные черты, куда сильнее чувствовал новые. Свойственные только ей. Только маленькой Марии. — Едва ли верится, что мы и правда покидаем этот город. — вдруг заговорила она снова, не дав хоть как-то противоречить себе. Позволяла лишь касаться, расчёсывать, баюкать тревогу, словно и в самом деле маленькой девочке, — После всего, что Симон сделал. После всего, что сделала мать, мы вот так вот всё оставим? Не умещается в голове, пусть и знаю, что так нужно. Отчего бы не раскинуться за рекой, совсем близко, на изломе? Чтобы хоть иногда уметь мать навестить? — Георгий сказал, будет лучше, если мы уйдём подальше. Сама ведь знаешь, почему теперь нужно слушать его. Город теперь живёт своей жизнью. Своей маленькой, приземлённой, опустевшей жизнью. Больше мы в него ничего не вдохнём, как бы ни хотели. Он мёртв. — постепенно, но спутанные, измученные тягостным сном пряди начали слушаться, укладываясь в идеально ровный густой водопад. Ночь переплеталась с Марией в единое целое, и лишь тёплое пламя свечи, подрагивающее неуверенно на окошке, сохраняло хоть какую-то иллюзию жизни, — Не бойся, прошу. Я ведь и сам буду тосковать без неё. Вернуться сможем, если будет нужда. А памятник оставим Городу. Пусть помнит, каким мог бы стать с её лёгкой руки. — Лжёшь. — улыбнулась вдруг, еле заметно, печально и как-то ужасающе осознанно. Словно то не волосы были вовсе, а мысли её, чужой рукой бережно распрямлённые и выровненные так, чтобы дышалось свободней. Сама себя в силок запутала, бедняжка, — Не только по ней. Привык ты к этому городу, будь он хоть три раза неудачным. Привык к тем, кто его населил. Привык к тому, как всё на доске расставлено. А теперь боишься ехать ничуть не меньше моего, а то и больше. Хотя бы потому, что Каспар не едет, а на свадьбе поговорить с ним ни о чём не сумеешь, не до того ему будет. Его тоже потерять боишься, а меня утешаешь. Зачем же лжёшь, помнишь ведь, что узнаю? — Ничего от тебя не скрыть, свет мой, совсем ничего. — прорезала по нему, словно острым кинжалом, своими словами, где каждое касание — точно в цель. Уверенно вскрыла череп и внутрь забралась, ласково, но строго огладив каждую извилину. Похоже, что оба они сегодня два неумелых лгуна, которым нужно расставить точки, невидимые, но важные, которые совсем скоро смогут стать отправными, — И впрямь боюсь. Не терплю, когда со мной такое происходит. Не люблю прирастать к месту. Но в него столько было вложено, не только Симоном, но и всеми нами, что теперь и впрямь не по себе бросать. Как будто мы что-то забыли. Потерпели неудачу, но не проснулись, как должно было, а остались блуждать здесь, наедине с ошибками. Как же не хотел бы я в этом тебе сознаваться, мой свет, но уверенность это подрывает. Однажды ты поймёшь, быть может. Когда будешь матерью, однажды. Пока что не бери в голову. Ей и без того тяжело. — Я рада, что ты больше ничего не утаиваешь. — замурлыкала, словно пытаясь охомутать, оплести искусственным спокойствием, но поскольку отец совершенно не сопротивлялся, отпустила практически тут же. Из узкого задыхающегося шифоньера выскользнуло платье. Не одно из её собственных, нет. Это платье Виктор узнал бы из тысячи. В этом платье Нина впервые приехала сюда, строить на месте гниющего примитивного поселения их совместное совершенство. Это был фантастический, космически-чёрный бархат, оплетающий фигуру, словно живая вселенная, обожающая свою носительницу каждой своей мерцающей звездой. Мария взглянула на него искусительно, медленно и величаво ступая по комнате под слышные только им двоим звуки приглушенного органа. Босая, белоснежная, ледяная, как если бы из императорского фарфора, и дикая своим волчьим нравом, она рядилась в оболочку матушки, словно в костюм не по размеру, но, кажется, только сейчас он по-настоящему оказался-таки впору. Платье ложилось на неё, умоляя об этом всю жизнь. Закружилась Мария, прижимая его к себе, словно самое драгоценное сокровище, и запела своим звенящим, грозовым, импульсивным голосом, — Ох, как бы она хохотала, как веселилась бы, узнав, что мы без неё натворили! Только представь, отец, стоило только её руке перестать всех в кулаке давить, так тут же и рассыпалось в труху! Ну уж нет. Там, куда мы направимся, я такого не допущу. Там мы построим такое место, которому больше никто не сумеет грозить. Подумай только, отец, представь, напряги воображение: молнии, тончайшее стекло, красный, вишнёвый, бордовый. Зарницы, гроза, плавность движений самого нашего времени, у каждого своё собственное, лепкое, словно живая глина. И удивительные, гибкие часы, танцующие посреди всего свой непрерывный танец, похожий на самый медленный в жизни вальс. Окружены ветрами, чудотворными голосами и сиянием, которое бывает лишь на звёздах. Самому едва ли верилось, что в голову лезло такое простое, детское слово: Мария веселилась. Кружилась по комнате, прижав к себе драгоценное платье, словно вот-вот грозилась слиться с ним воедино и предстать образом всемогущей матери перед его усталыми глазами. Сорочка, летучая и ровно настолько же чёрная, летела за ней покорным шлейфом, а ощущения от того являлись какие-то совершенно новые. Прежде Виктор, схватив за руку дикий нрав жены, бежал за той, не глядя, и верил, будто мальчишка, в любой её жест, слово и улыбку. Это был запах свободы, первородного хаоса, живой магмы и чего-то поистине несносного, летающего, высокого настолько, что все кажутся крошечными. Что-то, что делало его ребёнком под уверенной холодной рукой любимой, причём ребёнком весьма счастливым, ведь все его фантазии сбываются. Но не теперь. Теперь всё было иначе. Роднее Марии, пожалуй, не осталось никого. Не было никого, кто вызывал бы под сердцем такие щемящие, почти ядовитые чувства. Он редко обращался к себе, вовнутрь, опасался такого вредного для всей их высокой семьи заземления. Но если и доводилось вдруг заглянуть к себе в сердце, там его уже ожидала дочь. Динамичная, чувственная, и по мнению множества, демонически красивая. Могла бы быть балериной, останься они с Ниной там, в такой туманной сейчас Столице. Подумать только, а ведь есть, наверное, где-то мир, в котором так оно и вышло. Должно быть, довольно грустный мир, ведь чего бы они тут сделали без Нины? Мария. С первого своего рождения — самая красивая и самая лучшая на свете. Достойная всего самого лучшего, что он только мог ей дать, и что сейчас стремительно покидало её спальню, перебираясь туда, где однажды будет нужнее. Вовнутрь. Её улыбка самая радостная, движения самые изящные, а разум — самый проницательный, что он знает на сегодняшний день. Дочь. Так на Нину похожая, но и настолько же от неё отличная, дарующая жгучее желание отдать всё, лишь бы была в порядке, жива и счастлива. Знать Марию наизусть было большой привилегией, и обладал ей, пожалуй, лишь один человек во всём мире. Отправлять её в безумный полёт, словно выращенную из яйца изящную птичку, было настолько волнительно, что аж внутри всё рвалось на части. Но Виктор точно знал: там, далеко за рекой, ей будет где раскрыться и разгуляться. Больше её ничего не удержит и не разобьёт. Уж точно не этот городишко. Чувствовалась она, как ни крути, иначе, и это было самое главное. Главное было в том, как лихо она, чуть не мурлыкая от внезапно наступившей вдруг ясности, растянулась безобразно на постели одним прыжком, а головой своей расчёсанной улеглась прямо отцу на колени, так, чтобы глазами ясными точно в окно угодить. Свечи угасли, устав шататься под касаниями сквозняка, а сквозь них, сквозь чугунных змей канделябра, были отчётливо видны звёзды. Должно быть, полночь уже совсем скоро. Одно только беспокоило — знать бы, где в такой день укроется Каспар. Плевать было, у невесты своей скорой, или на Складах, у бывших врагов. Лишь бы в безопасности был, ведь не готов ещё, не правитель никакой. Рука сама собой опустилась на голову дочери, мерно поглаживая ту по волосам, словно силясь успокоить, утешить, как при кошмарном сне. — Ты прав. Разыщу я того, кто со мной отправится. В конце концов, пока Каспар свадьбу свою не сыграл, время у нас ещё есть? — и, получив в ответ немое согласие, заёрзала она в тёплой постели, будто готовясь ко сну отходить. Хитрая принцесса. Императорская дочка, — А если и нет, то будет. Сделаю так, что будет. Дядя Георгий сказал, что нам лучше забраться подальше? Кажется, знаю, куда. Вот стоило только метели стихнуть, и вижу нужное место. За изломом реки, но дальше от берега, дорога идёт, протоптанная задолго до нас. Отстроим мост. Рельсы проводить не будем, ни к чему. А этот городишко, пусть и мёртвый уже, но на пользу делу послужит — если что, что-то из него возьмём. В конце концов, идей в него немало было вложено, и не все из них достойны быть захоронены без гроба в сырой земле. Ох, нет. Я не буду править здесь. Я буду править только собой, своей волей и своими явлениями. Мне этот город ни к чему, и тебе, отец, тоже. Если Каспар так желает цепляться за мёртвое — его право. А я выберу свободу. И если мой Даниил не желает разделить её со мной, то найдётся тот, кто в ноги мне рухнет, умоляя об этом. Мы с вами будем для них, понимаешь, Мёртвыми. А Каспар с невестой — Живыми. Такой, на удивление, ещё ребёнок. Править она и впрямь была не готова, нежданно куда меньше, чем будущая невестка, керамическая обожжённая Виктория. Та, пусть и младше, но куда степенней и взвешенней, казалось бы. На мгновение представилось зрелище — живая, пульсирующая, свободная дочь, раскрывшая себя в полном зените, танцует на плацдарме для новой человеческой зари, выращенной из семян, а не из чужого саженца. Счастливая и очарованная схлёстом ветров, инфернальная и ломающая законы природы об собственное колено. Влюблённая. Вот уж что точно никогда не разобьёт ей сердце — свобода. Внутри вдруг потеплело так сильно, что словно расшатанный, измученный бессонницей и городскими делами разум только что встал на место с характерным щелчком. Она направила своей молодой, но крепкой рукой — и вот уже вся семья точно знает, что делать, куда стремиться и как жить. Пожалуй, именно этого ему и не хватало столько долгих, мучительных лет. Улыбнулся он, по-настоящему и даже до странного мягко, да приобнял Марию второй рукой. Словно она снова девочка, малышка, сидящая на его коленях, и вольно отдающая распоряжения всем, до кого дотянется рука в кружевной митенке. С причудливой причёской, кокетливой улыбкой на круглом лице и удивительным румянцем на щёчках. Да, определённо, в ней и был весь смысл. В том, чтобы она зацвела. В том, чтобы она была счастлива и свободна. В дочери. — Я скоро спущусь, отец. Иди, прошу. Проследи, чтобы всё подали, знаю, время уже поджимает. Если позволишь мне нарядиться, я буду совсем скоро. — за её спиной вдруг сами собой вспыхнули давно потухшие свечи. Вспыхнули ярко, искрясь от переизбытка жизни в своих крошечных огоньках, а в углу вдруг, словно по вежливой просьбе, взялось зеркальное трюмо из красного дуба. Ох, ещё бы. Надо же ей видеть последствия дел своих рук на дивном лице. В комнате стало совсем тепло, когда Виктор приготовился покинуть её, и лишь на выходе дочь, обернувшись шаловливо, вдруг прищурила глаза и окликнула его напоследок, — Спасибо, отец. Мне лестно знать, что не мне одной беспокойно. Не перекладывай, будь добр, с больной головы на здоровую. Не бери на себя слишком много, лучше вели им не убирать четвёртый прибор. Дверь сомкнулась, оставив Марию наедине с дивным светом свечей, размышлениями и материнским платьем. Время, похоже, и впрямь уже поджимало, как странно, вдруг показалось ему, за такими вещами совершенно невозможно следить за временем. Утекает и убегает, как ему не повелено. Ведёт себя, как вздумается. Впрочем, время этого городка его уже как-то непростительно мало волновало — мозг теперь разрывался на восторженные куски совершенно иными мыслями. Так счастливо, так прекрасно теперь было знать, где будущее. Мария всего лишь пришла и расставила всё по полочкам так быстро, словно с пелёнок это умела. Хотя, чего уж там, она и вправду умела. Всегда была совершенно удивительной девочкой. Георгий к назначенному часу, о сюрприз, не явился — пришлось таки заглянуть и напомнить, вынув его из состояния, неприлично схожего с летаргическими сновидениями. Быть может, и не следовало, но кто знает, что ждёт их дальше? Сколько отмеряно каждому из них? Удастся ли перескочить заветную черту, за которой исчез Симон, так и не успев разделить это с другими? Когда любой из них сумеет проснуться, озарив своим сиянием остальных? Виктор не знал, и потому попросил: негромко попросил, едва ли слышно, но отклик получил сразу же. За столом всё было по-старому, как при Нине — красное, вишнёвое, с серым птичьим мясом красавок, десертом и корицей, что по привычке стояла в отдельной фарфоровой баночке поближе к сладостям. Густая бархатная скатерть с бахромой, потрескивание камина где-то за спинами, и свечной свет, оставшийся здесь единственным. Совсем скоро это будет чужой дом, и воспоминаний о прошлом, кроме тех, что принадлежат Каспару, совсем не останется. Виктор всегда концентрировал все свои силы, желая сохранить в памяти желанного человека в форме бесконечной, потрясающей своей красотой, безграничной и вольной идеи. В форме концепции, как и следует. Горечь отозвалась внутри короткой усмешкой: непроста говорят здесь, что Веха — день слабости. День обнажения, смирения и попыток заглянуть внутрь, не самому, так с чужой поддержки. Поэтому они и собираются вместе, суеверно боясь встретить злого духа, а на деле лишь найдя лишний повод притянуться друг к другу. Вот ведь хитросплетение, а, Виктор? Как бы ни бежал от местных предрассудков, в итоге нашёл себя в самом их центре, ведомый желанием собрать свою семью вместе в последний раз. В последний раз здесь всё как прежде. С завтрашнего дня сменится декорация, мебельщики второпях переставят ширмы, мебель и ощущения, пока зрительскому глазу ничего не видно, а очнётся он, быть может, лет так через пять, в совершенно чужом месте, что прежде было Горнами? Чужие глаза будут смотреть на этот дом и не узнавать его. Чьи? Он не знал, так далеко не разрешали заглядывать. Злая судьба сыграла над ним свою бесхитростную шутку, и теперь он здесь, с отеческим теплом смотрит на то, как вплывает в обеденный зал Мария, наконец облачившаяся в материнское платье. При этом свете лицо у неё совершенно другое, ни капельки с Ниной не схожее. Открыли бутылку вина — здесь дело почти что невиданное. В конце концов, запасы дорогих бутылок, лежащих «для праздника», почти наверняка будут открыты на свадьбу, ведь ждать уже совершенно нечего. А перва нота таинственного праздника началась здесь, в бокале Георгия, который, словно зная, насколько простой и в то же время непростительно важный разговор состоялся меж его семьёй, заговорил. — Уже через несколько дней нас здесь не будет. Мы оставим позади эту удивительную, выверенную, детально проработанную в красках неудачу и отправимся на поиски нового. Хотел бы я сказать, что наперёд знаю, как всё сложится, да только… Дверь скрипнула. Несколько порывов ветра с лукавым присвистом ворвались внутрь, впуская острые иглы мороза и заставив подневольно всех троих собравшихся посреди этого странного, молчаливого, почти грустного ужина посреди ночи, обернуться послушно, будто лесные птицы. Ну, впрочем, как троих. Мария только, разве что, не отвела хитрого лисьего взгляда от своего бокала, и лишь кашлянула едва приметно в тонкий кулачок. И мог бы подумать в то мгновение Виктор что угодно, вспомнить кого угодно, да только именно этот взгляд поставил точку в его мысли, даже толком не успевшей начаться. Знакомый крепкий зимний сапог заступил на порог, отряхивая в себя свежие невесомые сугробы. Промелькнул крепкий меховой тулуп, что он носит в самую непозволительную погоду, которая порой рушила здесь просто кошмарное количество планов. Шапки на нём не было — и от того отлично позволялось рассмотреть причёску, взъерошенную ветрами и виновато намоченную метелью. Неопрятный, словно бежал, и хмурый, похожий на злобного хорька, Каспар — а это был именно он — просочился внутрь, тут же стыдливо прикрывая спиной дверь. Всё на мгновение стихло, даже вилки не звенели, одна только Мария, не постыдившись разрушить тишину, уверенно и любезно кивнула своему драгоценному брату, сбрасывая одним только видом с него оковы беспокойства. Почти физически Виктор услышал, как звякнули об пол цепи, а язык ушёл вдруг куда-то в горло. Тулуп остался на вешалке, а сам Каспар, такой вдруг необычайно взрослый при этом свете, сел за стол с таким примерным, зажатым видом, словно опасался, что где-то случится взрыв. Не здесь. Но где-то, где он наверняка узнает. — Я боялся, что не успею. — буркнул он, то ли забыв поздороваться, то ли решив не тратить на это время. Все ведь и без того знали, что хочет сказать. Крепкие жилистые пальцы вдруг нырнули в его ручную сумку, на совесть пошитую где-то совершенно не в этом городе, и вернулись назад уже с крепкой бутылкой чего-то удивительно густого, красного и без намёка на этикетку. Смутившись, Каспар второпях принялся открывать её, словно силясь сбежать от взглядов, — Я был у Капеллы. Обсудили с ней последние приготовления. Уже завтра вечером всё может состояться. Там, в Сгустке, там пространства побольше будет, да и отец её уважить просит. Она мне с собой вишнёвку дала. От Виктории-старшей осталась. Просила, чтобы мы…вы с Городом попрощались. Открыл и сел почтенно, бессловесно извинившись своим хмурым лицом за то, что оборвал тост на середине. Виктор, не умея сосредоточиться ни на чьих словах, переводил взгляд с одного своего ребёнка на другого. Завтра вечером и впрямь начнётся обратный отсчёт. Завтра вечером сошьётся удивительными нарядными нитями новый союз, а сами они, словно выпущенные из самодельной же клетки птицы, выпорхнут наружу. Смотрел Виктор на своего сына и отчего-то, противоестественно, почти что неправильно чувствовал, что на душе легчает. Похоже, что юный Каспар отыскал своё место. Никогда-то он не был похож на свою семью, если так вспомнить. Разве что Нина имела управу над ним, а больше никто не владел его волей. И это было самым, пожалуй, в нём важным. Пусть он и идёт по совершенно иному пути, путь и тянет свои нити в жизнь, что кажется им чуждой и совершенно бессмысленной. Пусть отрекается добровольно от всего, к чему тянется семья — а особенно после того, как обрушилась Башня. Пусть и не умея внутри с ней расстаться, мучаясь утратой не меньше других, Каспар огрызался, стоило лишь упомянуть её. Силился вновь поселиться на земле. Обрушенный, оторванный. Вот только если он, несмотря ни на что, плевав на всю свою непохожесть, стоял на своём до последнего, если он, демонстрируя по-настоящему несгибаемый нрав, сохранил при себе то, во что верит — пожалуй, именно это и делает его настоящим Каиным. В конце концов, кого ещё могли воспитать они с Ниной, как не твёрдого характером, стального юношу, способного ткать собственную жизнь так, как ему хочется? И, если вдруг всё оказалось так просто, быть может, пора бы его отпустить? — Поднимаю тост за Живых Каиных. — прорвался вдруг сквозь поток мыслей тяжёлый, спокойный и едва ли сонный голос Георгия. Слова вдруг заставили очнуться от глубокого холодного колодца жгучих воспоминаний и мирских мыслей, поднять глаза и увидеть, как неумолимо любовно, устало и почти по-отечески брат озарял взглядом стеснённого, остаточно мокрого Каспара, — Вот тебе моя последняя просьба. Не думаю, что мы однажды увидимся снова. Отца своего и сестру, быть может, увидишь, а вот меня — уже вряд ли. Как перевезёшь сюда невесту, отдай ей моё крыло. Мою мастерскую, то, что от неё останется. Она мудра. Сумеет воспользоваться тем, чем захочет. Сумеет отсечь лишнюю глину и получить то, чего хочет сама. Сопрягать умеет. — Так и будет. — кивнул в ответ строго, взволнованно, словно на глазах раскрывая измученные цепями крылья. Обратил свои острые светлые глаза на сестру, — А ты, Мария? Что попросишь? — Моё крыло — отдай под будущее. Кто меня знает, быть может, однажды лично приду, да посмотрю, кто тут у тебя обретётся. — и улыбнулась искренне, растапливая брата на расстоянии, как кусочек апрельского льда в ладони, — Дитя родится — ему отдай. Такова моя воля. Мозаика сложилась нехитро. Бокалы столкнулись, голоса синхронно пропели волшебное: «За Живых Каиных!», пусть никто из них и не знал до сих пор, что же это значит. Догадывались, как всегда, но точно никогда не знали. Зазвенели приборы, зашуршала беседа о том, где же теперь будет лежать их будущее. После крепкого выдержанного вина, а после — рюмочки подаренной заботливой Викторией вишнёвки, язык Марии распустился, как майский тюльпан, и речь свою она не прекращала ни на мгновение. Основной жертвой, как водится, стал Георгий. Тот понимал её, пожалуй, в таких замыслах лучше всех, после, конечно, ушедшего Симона. Беседа у них завязалась стремительно, и только тогда, обратив внимание на то, как стремительно Каспар, борясь с чем-то острым, как подушка для булавок, внутри своей головы, проглатывает одну спасительную рюмку за другой, Виктор почти не задумываясь поманил его за собой. Чуть подальше. К камину, где голоса дочери и брата будут хотя бы чуть менее слышны. Кровь, удивительно, побежала быстрее, а вокруг поплыл беспощадный запах заветных чёрных вишен. — Послушай только её, она ведь уже всё продумала. — поворошил Каспар кочергой угли в камине, тщетно стараясь утихомирить чересчур живой огонь, — И платье мамино ей пугающе к лицу. — Ты точно не хочешь поехать с нами? — сорвалось с тонких истерзанных губ, тут же себя же и одёрнув. Ведь он прекрасно знал ответ, и хмурые брови сына, сдвинувшиеся в усталом раздражении, были тому только подтверждением, — На самом деле, ответ я знаю. Должно быть, спрашиваю, чтобы себя успокоить. Мы с тобой теперь долго не встретимся. Времени на то, чтобы осмыслить всё, что с нами случилось, будет предостаточно. Ты, главное, невесту свою береги. Женщины Каиных. В них всегда весь смысл. И хотел было Виктор, свернув с привычного вектора, возвратиться к остальным, как вдруг сжатый в колючую ветвь остролиста сын остановил одним лишь коротким жестом. Плеча коснулся. В точности так же, как всего-то нечислимое время назад Виктор и сам силился утешить дочку. — Спасибо, что принял меня. — отчеканил негромко и быстро, но достаточно чётко, чтобы эти слова остались в отцовской памяти, пожалуй, до конца всего, — Волнуюсь я, как бы чего не сорвалось. Завтра не до того будет, а там исчезнете на рассвете, и всё. Знаю я, так и будет. Спасибо. — Давай-ка пойдём в моё крыло. — ураган на душе вдруг стих окончательно, обернувшись за сущий миг живым прохладным ветром истинной воли. Уже и не помня, как должно бы это делать, Виктор едва ли уверенно потрепал сына за плечо. Уже такой взрослый. Завтрашний муж, правитель и правящая рука в этой маленькой неудавшейся Утопии. Впрочем, если он сам и его будущая жена видят в этом городе что-то, то разве он вправе отвергать их идеи? На то ведь они и Каины, что даже самые смелые и самые безнадёжные идеи всегда берут в расчёт. Он волнуется. Заведён, взвинчен пружиной, что вот-вот лопнет от беспокойства. Виктор и сам волновался тогда, в другой жизни, когда никого из них двоих ещё даже как концепции не было. И его долгом было теперь, пожалуй, дать хотя бы часть того отцовского, что погасло между ними за бесконечные годы вражды. Каспар повзрослел. Завтра он станет другим, — Ещё немного выпьем и всё обсудим. Думаю, нам есть, о чём поговорить. Ты согласен? — Согласен. Горны в ту ночь были полны закрученных в лихую воронку бесед. Сочились сладким запахом забродившей вишни, густой и чёрной. Сверкали далёкими замыслами и постепенно, едва ли заметно, но продолжали пустеть. Георгий закурил в обеденном зале, как не делал уже очень долгие годы, а Мария, переплетаясь с вином, не прекращала описывать чудеса, которые строятся в её голове, в самой что ни на есть красочной манере. Каспар сидел напротив отца, негромко делясь переживаниями о свадьбе, будущем и своей прекрасной невесте. А Виктор, пожалуй, отныне был полностью готов к новым свершениям и путешествиям. Сегодняшним днём в Городе-на-Горхоне у него и правда закончились все дела.