Кому и зачем нужны свечки зимой

С самого своего детства, как ей помнилось, Ева Ян была большой любительницей помечтать. Проснувшись пополудни и взявшись укладывать волосы, вставшие чуть ли не дыбом после самого сладкого сна, пожалуй, за целый год, чем самую малость походили на дикие травы, перемещалась своей гибкой мыслью в чей-нибудь заграничный будуар: дескать, сейчас в порядок себя приведёт, и на публику выйдет, как знаменитая актриса. Или, к примеру, зачитавшись перед сном накануне каких-нибудь обречённых романов или леденящих душу приключенческих историй, а после уснув с трепещущим сердцем, найти свой разум где-нибудь далеко, на диком тропическом острове, наедине с невозможным бесконечным морем, которого она, к превеликому несчастью, так ни разу за недолгую жизнь и не повстречала. Или, быть может, на бесконечной красоты пиратском фрегате, режущем волны, в небесном платье до самых лодыжек, зонтиком от солнца и, быть может, в обаятельной компании молодого капитана, кровожадного и свирепого с другими — но с ней истинного джентльмена? Или, если совсем уж далеко заглянуть, снова маленькой девочкой в красивом белоснежном доме, где стоит заглянуть за угол — а там уже разложили чаепитие для кукол любимые сёстры, а вокруг пахнет скошенной травой, в которой они непременно испачкают свои кружевные платья? Да уж, помечтать она всегда была горазда. Тем, возможно, и была сильна, многие говаривали? Мечты вселяли жизнь, внушали неиссякаемый оптимизм, схожий с неубиваемым цветком, растущим на рельсах, а склонность обрамлять неуёмной романтикой даже самые скучные моменты жизни не раз выручала её. Сегодня тоже видела сладкий сон, с чем же связан был? С колёсами поезда, на котором везут целый товарный вагон диких чайных роз. Каждая из них красоты неописуемой, и всё это едет сюда, к ней в руки! Просыпалась она неохотно, пусть и помня, что день предстоит разбитной и свободный. Урчала сонливо, убирая мягкими ручками локоны, дула губы, бережно воздвигая ведро с водой на домашнюю печку — удовольствие принять тёплую ванну было ей ещё вчера задумано. Пара капель масла с красным апельсином, спокойствие и нежные движения пальцев, бегущих по мокрой коже, счищая лишнее с тела, словно пыль из храма. Всё следовало натереть до блеска, такой уж сегодня день. А себя — в особенности. Даже если то и дело отвлекают. А отвлекали её изрядно. Причём, порой те, кого она уж никак не ждала повстречать у себя на пороге. — Ох, малыш, прости, но я, кажется, совсем-то ничего на Веху и не заготовила! — всплеснула она руками, ощущая на себе острый, вбирающийся куда-то под тонкую, влажную от до сих пор мокрого тела, полупрозрачную сорочку для сна, взгляд рыжего мальчишки на пороге своего дома. Позабыла! Совсем позабыла, что делиться сегодня с детьми положено, пусть даже если и выглядят эти дети на все пятнадцать. Мальчик в шапчонке стоял себе на пороге, да пялился, с головы до ног оглядывал эдак беспардонно, словно из глины её такую намеревался вылепить, да не умеет. Рваненький весь, сиротка наверное, но тёплый, румяный, улыбается вон как славно, будто лисёнок, — Совсем сладости кончились. Пройди в прихожую, пожалуйста, я сейчас поищу что-нибудь. Дальше не ходи! Снегу в гостиной не место, постой там, не мёрзни. Дом влияет на человека, что осел в его стенах, а человек — на дом, что принял его. В это Ева верила всегда, да не просто верила, а была готова даже доказательства показать, если вдруг кто дотошный затребует. Пусть дорогой Даниил, зашедший вчерашним днём в гости в рамках своего причудливого обхода, и сказал, что Невод наполнен теперь совершенно иными качествами, а потом выдал профилактику лично в руки и строго-настрого велел принять, ей это чувствовалось иначе. С прошлым домом своим, не детским, не юношеским, а тем, что начал её жизнь здесь, с Омутом, она всегда находилась в некоторой безумной спутанной пляске. Плясать с ним умела только она, не закруживаясь и не спотыкаясь, и только теперь, почувствовав разницу, лишь сильнее укрепилась в своей вере. Омут был кавалером, закруживающим её и ждущим момента подставить подножку. Невод же, устойчивый, крепкий, уверенно стоящий на всех своих каменных ногах, окутанный чистым сиянием разума и спокойствия, напротив, лишь помогал. Подхватывал под руки, когда второпях Ева взбиралась по узкой стремянке в поисках нужной книги. Оберегал от столкновений с мебелью, чтобы вольна она была кружиться под музыку такую, какую ей угодно. И, разумеется, стоило только подумать о чём-нибудь, что потерялось — оно тут же возникало, словно нарочно, на самом видном месте. В отношениях с этим домом было тепло. Он берёг её, несмотря на то, что ни Айзы, ни уж тем более премилой Юлии здесь уже долго нет. Дом помогал ей всегда, и сегодняшний день исключением не был. Тут же указал на нужный предмет. Взгляд Евы упал на бутылку твирина. Не начатую, оставленную в витрине на момент, когда завтрашним днём она, лениво ноя от зубодробительного похмелья, будет искать, чем же себя утешить. Эта бутылка вовсе не была единственной, что вы, что вы — но на глаза попалась первой. Сколько там навскидку было мальчонке, оставшемуся в коридоре? Пятнадцать? Шестнадцать? Ах, неважно, он всяко в том возрасте, когда такие вещи начинают пробовать — а особенно здесь, в этом шальном городке, где всё так потешно неровно сшито уморительными красными стежками посреди полей. Раньше она ценила это свойство гораздо, гораздо меньше — опасалась лишних вещей, вдруг не будут работать как надо? После песчанки же, кажется, много изменилось. Слишком уж многое, даже дом теперь совсем другой. Мягкой рукой Ева выхватила бутылку, так соблазнительно поблескивающую при роскошном белом свете из окон. Оглядела со всех сторон, будто бы первую красавицу, и летящим шагом отправилась обратно. — Держи, милый, держи. Вот вам, самым старшим, вместо сластей. Но острожней с этим, юные ещё совершенно, вон у тебя какое личико молодое. — и, заметив, как заискрились глаза мальчишки при виде заветного пойла, Ева мягко хихикнула в ладонь. Сквозняк из-за двери вульгарно обыскивал её под влажной сорочкой, касаясь кожи чистым холодом, а может быть, это был юношеский жадный взгляд, полный иррационального, очарованного восторга, какой бывает при виде торта на день рождения. Развела она руками, едва ли своей душой умея покинуть недавнюю тёплую ванну, — Так уж вышло, что нет у меня про вас гостинцев, лучше соседа моего спроси, через дом. В кабак я сегодня иду, для дома ничего не осталось. Ступай, малыш. — Да полно вам, госпожа Ян, какой же я вам малыш? — улыбнулся снова по-лисьему, притулился рваным плечом на дверь, и взгляд бросил такой забористый, словно в настоящего мужчину играть старался. Пусть местные мальчики очень уж быстро становятся мужьями, взять хотя бы маленького Каина, или предводителя сироток, огненного Ноткина, но её гостя это слабо касалось. Уж слишком по нему виделось, что не наигрался ещё. Не готов быть мужчиной, на дев охотится и то как юный волчонок. Неуверенно, с трепетом перед ней. Уверенного делает, да только опытная дева всегда такое простое враньё на подлёте раскусит, — А чегой-то вы, такая красивая, и одна, в кабак собираетесь? Быть может, лучше к нам, на склад? Там такая веселуха сегодня будет, точно ничем не обделим. Вы ведь, госпожа Ян, у всех у нас на хорошем счету. Все вас любят. А эти-то, фабричные, они что? Они разве чего-то в вашей тонкостной душе понимают? Нет. — Ступай, ступай! Некогда мне, мальчик, некогда. Атаману вашему привет передавай, а меня оставь. Дел у меня сегодня, знаешь ли, непочатый край. — захохотала она, заливисто, серебристо, так, что, должно быть, тот самый сосед через дом услышал и очарованно вздохнул, ведомый своими мыслями. Напёрла слегка, как умела своей дивной цветочной натурой, подтолкнула на выход его, смущённого, расхихикалась легонько, — Много не пейте! Дверь хлопнула. Маленький гость ушёл, пусть и помялся ещё под окнами для приличия. Отчётливо Ева видела, как он, сперва вышагивая вокруг дома армейской походкой, в конце концов пожал плечами, будто смирившись с ничьёй, и, довольными глазами оглядев подаренную бутылку, усмехнулся: нет худа без добра, всё-таки. Да и двинул отсюда, почти вприпрыжку, по каким-то своим сумрачным делам. Ох и чувствовала Ева, с этими надо дружить на подлёте, когда они ещё крошечные премилые котята, и таких же котят к себе в банду берут. Вырастут ведь, главными на Складах сделаются, и тогда-то им дорогу не переходи. Она не боялась, обижать её отчего-то почти никому не приходило в голову. А если уж до конца волноваться, то явно не о мужичках, что явно свои души подуспокоили и по карманам тёплым спрятали после эпидемии. Беспокоиться следовало даже не о бандитах, остатки которых после того, как Гриф, которого Ева суеверно побаивалась до сих пор, в Гришку Филина назад обратился, тщетно пытались выжить сами. Беспокоиться следовало совсем о другом. О том, почему она сегодня собиралась в кабак. День сперва летел стремительно, словно в удивительном ритме три четверти. Ева неспешно собиралась, занимая свои руки и мысли чем угодно, кроме того, чего сегодня принято опасаться. Подготовила красивый наряд, чтобы любую танцовщицу там, в Сердце, победить, только лишь внутрь войдя. Нет, не со зла, ни в коем случае — навряд ли внутри неё вы встретите хотя бы частичку этого самого зла. Скорее, из тех же скоропалительных мечтаний и желания наивно впечатлить хозяина пиршества. Ева всегда любила распыляться на других, и почти всегда эти самые другие спешили ответить взаимностью. Андрей отвечал хитрым прищуром, но не злобным, не полным неуёмных жутких искр, а будто бы даже ласковым. Усмешками и искренними беседами, в которых она порой и вовсе ничего не смыслила, но слушателем была отменным. Распрекрасный Даниил, озабоченный нынче своими делами и набросивший цепкие пальцы на Омут, отдавал иначе: нежданно тёплыми словами, мягким тоном, словно виноватый брат, и собственной строгой заботой в быту. Ева не огорчалась, что с ним не вышло — в конце концов, по крайней мере, он остался. Обидно было бы утратить его совсем, лишившись шанса озарить город таким человеком. Это уже было много, а прочее — бросьте. Из-за него даже с Бурахом, степным жутким человеком, от которого вечно тянет прогорклой кровью, удалось еле приметно спеться. В те месяцы, когда кошмар эпидемии только-только остался за спинами, а поезд увёз Даниила назад, в огромный механический шум Столицы, ей казалось, что этот глиняный сын дурного хочет. Взгляды бросал неоднозначные, порой захаживал без приглашения по каким-то ничтожным причинам. А потом и раскрылось, стоило только разок вспылить на него: сознался, что присматривает он. То ли из долга перед прекрасным Даниилом, то ли из каких-то своих внутренних переплетений. Смотрит, чтобы беды не случилось, чтобы ограбить кто не попробовал, и чтобы, пьяной домой приходя, цела осталась. Как же тут не смягчиться, разве же можно? Вот и примирились. Пару раз звала на чай его, дурака, да стеснялся, отнекивался, предпочитая порой приносить письма и профилактику на всякий случай. По его милости ни разу за ту жуткую зиму субтильная Ева не заболела, хотя ослаблены были все, разорваны в клочья, изранены до крови изнутри и съедены до половины. А там Даниил и вернулся, и всё как-то завертелось само собой, быстренько-быстренько, словно всегда так и было. Словно целую жизнь назад она перевезла свои вещи в Невод, силясь хоть как-то помочь гаснущей, пустеющей библиотеке, а заодно и попрощаться, наконец, с Омутом — уж очень после эпидемии он ей враждебен стал. Спалось страшно, а наяву порой бывало ещё страшнее. Даже под чужим присмотром не ладилось так, как прежде. Даниил сказал, что те события чересчур подкосили её и без того шаткую психику, а выбор она сделала сама. Даже подумать не успела, а уже решила. Хватит танцевать с ненадёжным кавалером. Успокоиться бы, да прыгнуть в тёплые стены, сотканные из поддержки, помощи и оранжевых от табака труб. Бедная, любимая Юлия. Курила она здесь, кажется, совершенно везде. За окнами торопительно вечерело. Сгустились первые огоньки сумерек, а розовое густое солнце наконец-то окончательно спряталось за белоснежными хрустящими крышами, похожими на сахарную вату сейчас. Ева занимала себя, как могла — ведь знала, что раньше времени в кабак приходить попросту нет смысла. Праздник начинается тогда, когда отпустят с работы заводчан. А их, бедняжек, пусть и спускают с поводков на час пораньше должного, чтобы те из них, что с семьями, поспели к ним как можно скорее, но всё-таки держат прилично. Сейчас там, поди, всего-то человечка полтора, да и Андрей ещё взвинченный, не будет настроен общаться. Он всегда отчего-то чуть нервничает перед Вехой, пусть и геройски отметает от себя любые суеверия. Занять себя незабудка сумела уборкой — стряхнула пыль с самых дальних книг, с мебели, с крепкого журнального столика, на котором до сих пор хранит своё место пепельница. Окинула чуть беспомощным взглядом картину, закончить которую у неё не выходило, кажется, уже с месяц, но из вежливости даже ненадолго вернулась к ней, соорудив несколько мазков и деталей. Даже самый утончённый разум не сказал бы, что на ней изображено, да и сама Ева навряд ли знала. Писать она начала, стоило только покинуть летучий Омут, чтобы хоть где-нибудь бросить привычный якорь в небесный свод и не бояться намертво заземлиться. Картины являлись редко, но весьма метко, а вот эта решила потянуть из неё нервы, а особенно сегодня, ведь надолго на ней заостриться нельзя — время своё пропустишь. Минуты тикали непозволительно долго, аж зубы болели. Ева выпила стопку, желая разогреться чуть заранее. Потом вторую стопку, надеясь, что время пойдёт хотя бы чуточку быстрее. Гулять снаружи в такой день мало того, что совсем не хотелось, так и едва ли возможным было — завалило сегодня дороги изрядно, только самые-самые проторенные улицы кое-как работали в прежнем виде. Зима лютовала — не морозами, так снегопадом. Видимо, чтобы духу снежному легче было случайного бродягу на улице отловить. Ах, точно. Точно. Ужасное создание, приходящее из Степи за наживой в самый слабый для городка день. В день, когда все обнажены, словно детские нервы, и взволнованы, как дамские собачонки на большой широкой улице. От этой аналогии, пробежавшейся в голове щекотливыми ножками, Ева даже осмелилась улыбнуться себе в зеркало: вот было бы недурно завести себе собачонку. Такую маленькую, глупенькую, дурацкую собачонку, что будет бегать здесь, да радоваться каждому дню своей маленькой жизни. Беленькую, пушистую, схожую будто с лисой. Бросишь ей вещицу — а она тебе принесёт, да ещё и в глаза преданно заглянет. От таких мыслей страх притупился послушно, а сама она, кое-как стряхнув с себя пелену суеверного волнения, вернулась к своим волосам. Ну уж нет, в обычном простеньком амплуа сегодня появиться никак нельзя. Волосы надлежало начисто вымыть и выкупать, местами коснувшись эфирным маслом, так, чтоб заметно не было, только носом уловимо. Расчесать дубовой расчёской с длинными тонкими зубцами, да так, чтобы прядка к прядке. Бережно просушить каждую мягким полотенцем, сплести в причудливую причёску, и только тогда уже дозволить высохнуть своим чередом, встав в красивую эффектную позу на её голове. Лицо тоже подлежало лёгкому марафету, начисто, до скрипа вымытая кожа покорно приняла первые следы праздничного макияжа. Не особенно-то Ева обычно была таким увлечена, предпочитала своё обычное лицо, которым можно не бояться всплакнуть, потереть неудачно зачесавшийся глаз или, к примеру, от увлечения кем-то или чем-то губы свои искусать до крови. Но сегодня, раз уж особенный день, хотелось сверкать, словно столичная звёздочка на малой сцене какой-нибудь тёмной игорной. Разномастные господа перешёптываются друг с другом, обсуждая её красоту и движения, а случайно подаренный воздушный поцелуй поднимает настроение случайного мужчины до конца дня уж точно. Вокруг стелется дым, звенят друг об друга игральные карты, урчит поглотительно таинственный хозяин, а все взгляды прикованы только к ней, сияющей на сцене в прекрасном летящем платье, белоснежном и настолько подвижном, что порой спешило вперёд самой Евы. Она выделила глаза и скулы, честно стараясь не касаться губ. Внимательно моргала сама на себя, словно куколка с прилавка, и очень, очень старалась не пропустить в сердце тревогу. Назойливую, бестолковую, и, самое главное, весьма и весьма тяжёлую тревогу. А пробраться та уж очень хотела, словно настырная соседка, которой не с кем провести Веху. Много раз она слышала эти истории, и каждый раз одна была другой холодней. Истории о существе, что приходит в Город поживиться, что надевает лица близких людей, гримасничает и уводит в Степь, откуда заплутавшему уже нет выхода назад. Холод пробирается в самую кровь, околдовывает, подкашивает раскрасневшиеся ноги, а потом, добравшись до очарованного любимым образом сердца, обрушивает на землю без даже единого кусочка жизни. Рассказывали, будто к Вехе он приходит, и после неё вокруг вертится, ища уязвимых и пьяных, решившихся поздно ночью в одиночку домой потащиться. И если все последующие дни не угодить в морозные руки прекрасного серебряного лицедея было просто — всего-то не напиваться до дрожи в ногах, да одной допоздна не задерживаться — то в Веху у него был карт-бланш постучаться в чужой дом. Попросить впустить, открыть дверь, пригласить, в объятия принять, если почует одиночество, тоску или неспокойствие. Этого опасаться нужно сильнее прочего. Потому-то здесь улицы и пустеют в день Вехи как-то уж очень стремительно и даже рано. Никого-то нет — ни бандитов, ни стражи, ни заблудших душ. Все предпочитают спрятаться и жечь свечи, а всё для того, чтобы показать чудовищу — в этот дом, где люди согреты друг другом, где огонь горит на окошке, тебе вход заказан. Ева сказания местные как-то уж неприлично любила, вечно-то в ней они трепет вызывали. Уж не знала, верить ли на самом деле, но, если уж так подумать, то творящиеся здесь жуткие три года назад события у всех хоть чуть-чуть, да пошатнули крыши? Ну, как чуть-чуть. Очень мало кто остался прежним, если так рассудить. Сама Ева так уж точно нет, порой до сих пор просыпалась от ужасных снов, принимая те за вещи и забывая, что сбываются только те, что под пятницу снятся. Вот, как сегодня — подумать только, огромный вагон, полный чайных роз! Знать она не знала, что это значит, но чувствовала, что прибавит это ей немало сил. А кому бы не прибавило? Это ведь такой фантастический жест, и сон, стало быть, о хорошем. — Ах, да что ж такое! — всплеснула руками возмущённо. Даже отсюда, если ненадолго притихнуть и перестать напевать песенку из своего детства, можно было услышать, как снова где-то там, вторым этажом, раздался этот ужасный, невыносимый, утробный вой. Всё дело было в одной дрянной сливной трубе, о которой рассказать кому-нибудь из мужчин всё язык никак не доберётся. Пошатывалась она и, если неверно вдруг встанет, от порыва ветра, например, то выть начинает не хуже хищного филина. Не то, чтобы Ева хорошо разбиралась в том, насколько протяжно в принципе-то воют филины, но воображение подбрасывало неплохую картинку. Впрочем, затыкать этот кошмарный, рвущий сердце мертвецким пением звук, она всё же быстро научилась, и потому теперь, взмыв по лестнице юркой птичкой, почти сразу оказалось в нужной стороне коридора. Там открывалось окно, да такое, что с него вид открывался на схваченную цепким льдом стрелку Горхона, а в точности рядом с ним и ненаглядная труба дребезжала своим ужасным голосом. Створки открылись, ледяной сквозняк тут же принялся благодатно ощупывать хозяйку своими пощипывающими пальцами, а Ева, честно стараясь не перегнуться слишком сильно, крепко насела обеими руками на непокорное железо, веля тому вернуться в свой родной паз. Труба взвизгнула раз, другой, но на третий таки улеглась на законное место. Вой прекратился, а госпожа Ян, втягивая тонким носом колючий воздух, озарила удовлетворённым взглядом белоснежное плато, простирающееся за Горхоном. В каком же всё-таки удивительном месте она умудрилась осесть. Папенька всегда говорил, что у неё — особое будущее. И, пусть на поверку он и имел в виду замужество за странным типом на другом конце страны, в каком-то смысле он всё-таки угадал. Что-то внутри хихикнуло. Ева заворожённо уставилась на бесконечную простынь из снежной Степи, словно не чувствуя ледяной ветер, и улыбнулась очаровательно, — О, миленькая. И где же ты только заканчиваешься? Неужели и правда есть у тебя предел, красавица? Найдётся ли однажды странник, что сумеет тебя покорить и дать ответ на этот вопрос? Взгляд плыл по блестящей сахарной поверхности Степи, такой нетронутой, такой манящей, медленно и неспешно. Где-то там, подальше если посмотреть, пролегает новенький мост, проброшенный через Горхон — им собираются уходить Каины. Все, кроме маленького, у которого завтрашним днём женитьба. За мостом тянется дорога, единственная полоса через нетронутую дивную бескрайность. Если к другому окну подойти, что с противоположной части Невода, будет видно большой кусок Города, припорошённый, сладкий, сизый от сумерек и какой-то невыносимо красивый сегодня. Нравилась ей зима, пусть и не позволяла своим строгим нравом ходить в одежде, что Еве нравится — лёгкой, не стеснительной, ветреной и летучей. Велела одеться во что-то, что не даст околеть до смерти. Даже на прекрасное платье надеть пушистые меховые оковы. Несмотря на это, зима оставалась для неё явлением чарующим, мистическим и почти что волшебным. Сверкает она, красуется на новёхоньком мосту незнакомой фигурой, кружится ледяным снежным тулупом — отсюда не выходило рассмотреть, кто же это? Танцует фигурка будто сама с собой, а может быть и со снежными ветрами. Двигается дивно-предивно, лёгкой снежинкой, а формой напоминает не то деву, не то уж очень субтильного юношу. Прищуривалась Ева, силилась рассмотреть, да только едва ли что получалось сквозь снежные прикосновения. Силуэт метался в собственном безумном топотливом танце, гнулся и вертелся, и вдруг! Словно по указке чужой злобной, замер на месте, застыв без движения восковой куклой. Ева всматривалась неустанно, щурилась, глаза второпях протирала, не умея оторваться от этого чересчур уж странного зрелища, а в голове всё мысли роились торопливые: и кому это только не холодно, да не страшно? Так далеко от других, в одиночку, в потёмках, да так заливисто прелестно плясать? Ах, хотела бы она обладать таким же бесстрашием — вот только уж что-что, но никаким мечтаниям было не победить в ней долгоиграющий, живой, человеческий страх. Она бы, быть может, и в облака взмыла, да только опасалась суеверно. Не падения, а того, что сдерживающие канаты порвутся, и никогда она не вернётся обратно, не увидит ни Андрея, ни Даниила, ни уж тем более милой Юлии. Внутренне сама себе и утёрла нос — ну-ну, полно, не огорчайся. Ты и без того сделала для неё много, ты хранишь её дом, её волю и её ощущение здесь. Вот только не расстраиваться уж никак не получалось — ведь о Юлии, даже через недолгие годы, помнила она уж слишком хорошо. Вот же глупая. Надеялась, что та останется. Пусть и точно зная, что там, снаружи, у неё осталось слишком много дел, что она прежде всего человек удивительной живой науки, и никогда не позволит себе оборвать это в ней раньше времени, но на что-то втихомолку надеялась. Другие говаривали, что вместо сердца у неё железная втулка — и настолько неправы были, что Еве даже обидно становилось. Да разве ж так можно? Тоненькая такая, полупрозрачная, как будто заграничная рисовая бумага, каждую жилочку, каждую клеточку рассмотреть можно. Вроде бы строгая, да на деле ни капельки — только спокойная и наблюдательная. Пристальная, вот как. Безупречная женщина, если уж ударяться головой в воспоминания. Еву укололо. Слишком уж хорошо перед глазами вставало зрелище: заходит она на чай в этот вот самый Невод, приглашённая всего-то пару часов тому назад, и даже не сразу хозяйку находит. Юлия уж очень легко выматывается, и телом, и сердцем, и в тот день очень хорошо довелось это запомнить. Приснула она на кресле для чтения, обнимая костлявыми пальцами спинку, глаза прикрыла, да притихла, не дождавшись своей суетливой, летучей гостьи. Ева тогда, дело милое, совершенно не растерялась — разыскала чай сама, приготовив его ровно к моменту, когда хозяйка выбралась из дымного короткого сна, и встретив её очарованной улыбкой. Но основа основ её была совсем не в этом. Не в крепкой и ровно настолько же нежной, дивной дружбе. Не в случайных соприкосновениях между делом, и даже не в намеренных переплетениях пальцев. В такие моменты Ева всегда словно бы силилась согреть ей руки — вечно холодные, вечно сосредоточенные. Не в её спокойных, алмазных словах, что всегда унимали любую тревогу простыми и рациональными вещами. Да даже не в светлом, морозном взгляде из-под выразительных бровей, от которого каждый раз брало девичье смущение, даже если он устало блуждал, как у невыспавшейся матери. Нет-нет, не в этом. В любой иной компании, мужской или женской, неважно, Ева всегда была слушателем, и, больше того, слушателем отличным. Она отменно умела поддакивать, совершенно искренне причём, без какой-либо капли лицемерия или масочничества. Легко проникалась всем, о чём ей говорили, порой не умея по-настоящему понять даже половины, но загораясь любовью настолько, что таяли все. Кивала белокурой головой, порой трепетно закусывала нижнюю губу, слушая залихватские истории Андрея о побеге из арабской тюрьмы, и, конечно же, порой хватала себя же за щёки в моменте исступления. Да, определённо, всё это было полностью про неё. Но только лишь заходя в этот дом, добровольно ныряя в ползущий по полу змеями дым, закутываясь в чужой приветливый голос, чуть хриплый от многолетней наледи табака внутри, сама госпожа Ян наконец-то позволяла говорить уже себе. И, в целом-то, было как-то совсем неважно, о чём — в её жизни случалось непростительно мало событий. Уж очень камерной персоной она была, да и медленное течение Города ничуть не желало помочь. Случалось немного, и взгляд оттого обращался на мелочи — на то, как особенно сегодня выглядит Собор, на то, как быстрее или медленнее движется время, на новую игру, что завелась у местных детишек — кажется, они играют в какие-то «мороки». На особое местоположение брусчатки на некоторых улицах и на то, как измученно в последнее время выглядит бедняжка Мария. На пение птиц, на опадание листвы, на хождение непривычными тропами, вообще-то, на что угодно. И обо всём этом, будь оно хоть бесконечно неинтересным кому угодно другому, Юлия могла слушать с каким-то исключительным упоением. Дымила сладко-пресладко, улыбалась устало, порой пробрасывая мимо фразы и воспоминания. Развивала любую тему, какую ты ей ни принеси, да так интересно, что и не подумаешь никогда, не предположишь. И, в конце концов, давала самой юной Еве побыть рассказчиком своих крошечных историй. Госпожа Ян считала себя хорошим слушателем, но, если так, то Юлия Люричева была слушателем просто потрясающим. Она внимала, она всё-всё внутрь себя записывала, цельная, совершенная, уверенно ступающая на болезненную ногу, словно та — всего лишь издержка, никогда не способная ей помешать по-настоящему. Фантастика, а не женщина, думалось Еве, зачарованно уставившейся в снежные небеса и словно бы совсем не боящейся холода. Тем обиднее оказалось потерять её после — уехала, пусть и не сразу, но уехала бессловесно, оставив в Неводе лишь письмо. И не кому-то там, а именно Еве. Письмо это по сей день пряталось в её трюмо, веля обратиться к себе в моменты слабости и нелюбви к себе. Слова, написанные там, душу ласкали. Грели через шуршащую, жёсткую бумагу чем-то простым и понятным. Ева доставала их редко, и оттого они всегда-всегда помогали, восстанавливая в голове усталый, но бесконечно сильный, душевно чистый, любящий образ. И так теплеет в голове, так теплеет! Еле как заставила себя Ева Ян вынырнуть из мечтаний, когда новый порыв ветра вдруг призывно лязгнул непослушной ставенкой. Пусть влажная сорочка уже давно сменилась летучим и довольно-таки тёплым праздничным платьем, но сквозняки таки пробирались, словно въедливые жучки, куда-то под кожу. Очнулась она ото сна, раскрыла глаза, вернув светлый взгляд на изящный мост через Горхон — а фигурка на нём, что прежде лихо дьявольски танцевала, теперь как-то уж очень отчётливо, никаких сомнений, прямо сюда и уставилась. Как если бы точно видела новую хозяйку Невода в её слабом окошке. Пустое лицо, отсюда неразличимое совершенно. Что-то вдруг внутри всколыхнулось, и Ева, вмиг наполнившись сумбурным, иррациональным беспокойством под пристальным взглядом непростительно далёкого чужака, сомкнула тяжёлые окна, будто надеясь оградить себя стеклом. Да только фигурка не переставала. Пялилась и пялилась, обернув голову как-то будто бы даже и не по-людски. И вдруг — ать! — и сорвалась бегом, рывками какими-то, как ногами бегать не получится, почти что по-животному, через улицы, через лысые деревья, как-то как будто бы насквозь, замеченная, уязвлённая, и от того лишь сильнее ищущая встречи. Взвизгнуло внутри — это оно, то, из-за чего на улицу страшно показаться! Но как же так, тут же заспорил другой голос, похолоднее и поизящнее, ещё ведь даже и близко не полночь, всего-то семь вечера, разве ж можно? Слабость людская наступает к полуночи, и все это знают! Фигурка скрылась между домами, где-то кошмарно близко, будто бы под её собственным карнизом, там, где взгляд не дотянется. В девичьем испуге взвизгнув, Ева намертво, одним рывком задёрнула шторы и, тут же закрыв свои пухлые губы руками, еле нашла в себе силы замолчать. В Неводе всегда были слишком хорошо слышны звуки. И уж слишком, непростительно чётко прямо сейчас госпожа Ян услышала, как внизу, откуда совсем недавно она ушла, раздались чужие шаги. Тяжкие шаги, хрустящие уличным снегом. Незнакомые. Неведомые. В голове мысли зароились с такой скоростью, с которой, пожалуй, никогда не бегали. Разве же можно так, разве это не нарушение любых правил? Есть ведь у этой штуковины правила, она ведь для того и выспрашивала всех, чтобы точно знать, как сделать, чтобы было нестрашно! В конце-то концов, не она ли свечку выставила с лицевой стороны дома, чтобы у самой двери было видно, что дом тёплый и не ищет гостей из Степи? А что же тогда творится? А почему же он свои же правила обходит? А как же тогда защититься, если ничего не работает, кому же сообщить об этом, кто помог бы? Она ведь здесь и впрямь совсем одна, кричи-не кричи, а слышно не будет. Да и явится ли кто на крик, даже услышав, ведь полон город таких же суеверных, испуганных птичек. Ужас прошёл нарядную куколку Еву насквозь, словно зловредный туман, заставив оцепенеть в немом холоде посреди тёмного коридора. Где-то что-то скрипнуло. Кажется, половица в том месте, где начинается гостиный зал — существо вышло из прихожей и вот-вот начнёт бесноваться в доме. Шаг облегчился вдруг отчего-то, за мгновение став совсем незаметным, но страх никак не желал отпускать трепетной сердце новой хозяйки. Стучало, пожалуй, громче, чем любой другой посторонний шум, колотилось нещадно. Ах, ладно, мелькнуло в паничной голове, стоит хотя бы одним глазком взглянуть на то, кого приманила — или, хотя бы, придумать план, что же теперь делать, ведь на втором этаже непременно найдёт! Да как же это, да разве можно, надо же ведь его самому впустить, по собственной воле! Или она сама, зазевавшись, заставила его принять приглашение через распахнутое окошко? Да нельзя так, да не можно! Чувствуя, как сердце разрывается на кусочки от морозного ужаса, на одеревеневших ножках Ева медленно принялась двигаться к лестнице, что вела из темноты второго этажа в охваченную светом гостиную комнату. В голове промелькнуло взволнованно — ужели может он жить при стольких свечках? Неужто прямо всё-всё нипочём? Закусила губу намертво, опасаясь лишний раз пикнуть, и подползла к перилам, надеясь, что её, как маленькую девочку, из-за них попросту видно не будет. Затихла, как испуганный детёныш, и обратила свой взгляд туда, в тёплый мягкий гостиный зал Невода. Перво-наперво в глаза бросились сапоги. Крепкие, сбитые, на меху, но явно пошива не местного. Обиты поверху крепкой коричневой кожей, даже изящные отчего-то. На что же диковинному степному лицедею сапоги, если у него ног нет в помине? С другой стороны, промелькнуло в голове колкостью, несносная из-за подступающей Вехи Анна Ангел с какой-то целью носит эдакий дивный бюстгальтер из красного атласа? Отмахнувшись от такой неуместной сейчас едкости, которая в целом-то не была ей свойственная, а пришла в голову от избытка волнения, Ева вернула своё внимание на обстановку. Если сапоги, быть может, уже большая странность, то прямое зимнее пальто, утеплённое, отсюда заметно, шоколадного сладкого цвета, и просто удивительного умиления меховой шарф, висящий на крючке поблизости, уже изрядно сглаживали углы. Никак не умея собрать свои мысли обратно, в состояние светлого мягкого облачка, Ева бросила последний взгляд в любимое потрёпанное кресло зелёного цвета — к нему была прислонена заветная трость. Настолько же красивая, как и той злополучной осенью. Что-то внутри взвилось облаком, взлетело на воздух, надулось до беспределья и тут же лопнуло от какого-то необузданного, даже неприличного счастья. Нет же, нет. Нет здесь никакого страшного силуэта. Не может он войти, если не приглашали. Не может хозяйничать в чужом доме при свечках. А вот человек, прекрасная, выточенная из горного кварца, строгая и душевная женщина, коей и принадлежит эта трость, не используемая в доме, вне долгих прогулок — ещё как может. Ева слетела вниз по ступеням так быстро, словно дочка, дождавшаяся любимого папеньку из командировки. Хотя, впрочем-то, нет, гораздо, гораздо быстрее — она дождалась из командировки любимую женщину. Женщину, подобной которой, наверное, больше никогда не довелось бы ей встретить, обойди ты хоть весь мир. Здесь, внизу, на тёплом и светлом первом этаже, отчего-то тянуло шафраном. Единственный раз в жизни Ева улавливала этот запах, и хорошо запомнила, что такое шафран. Сладкий запах, тёплый, переливчатый и гибкий, едва ли опишешь достойно словами. Рядом с креслом стоял саквояж, дорожная сумка, небольшая, но вмещающая в себя всё, что этой лаконичной женщине было нужно. Заметалась было Ева, второпях поправила сбившуюся причёску, судорожно вспомнила, может ли она глаза утереть, ведь на них едва ли слёзы не выскользнули, как вдруг со стороны кухни раздался-таки тот самый голос. Голос, который она сегодня даже не питала надежды услышать, а лишь только воображала. — Вот ты где, ангел. — и вот она, во всей своей дорожной красе. Почти что не изменившаяся за мучительные годы без её лица рядом. Без её чутких ушей и острого разума. В потёртом, но опрятном путевом камзоле, в рубашке и свитере поверху, дабы сбежать телесно от местной зимы. Волосы скручены, не мешаются, а в глазах, явно с дороги измотанных, гнездится вдруг столько нежности, что никогда и ни с кем Ева не сумела бы перепутать. Сорвалась она с места, к ней, к алмазной, прильнула так крепко, что чуть ли с ног не сумела сбить. Запах втянула всей силой лёгких, вобрала потщательнее, чтобы запомнить надолго. Обвила руками-лозами за спину, в шею носом воткнулась, зажмурилась, как маленькая девочка, даже не умея по первой подобрать совершенно никаких слов. Сердце наполнилось радостью, как непослушный сосуд, и расплескало её всюду, не умея вместить в себя полностью. Вернулась! Вернулась, приехала! Надолго ли, почему же? Ах, да какая же сейчас разница, если вернулась? Вот же она, знакомая рука с костлявыми пальцами, да, косточки выпирают из них слегка, будто бы она худосочнее, чем положено при её росте. Рука в волосы Еве нырнула, огладила эдак мягонько, вбирая в себя весь этот облачный трепет, а голос этот, родной, охриплый, чуть сипящий от беспощадной зимы, раздался совсем-совсем рядом. Поверить нельзя было. Здесь, рядом! — Мне тоже тебя не хватало. Ну, ну, не плачь, родная моя, не нужно. Каюсь, я думала, что не застану тебя, сегодня ведь праздник. Но твоя манера собираться высказалась наперёд. Сколько ты здесь живёшь, мой друг? — Да, кажется, уже с два года. Вот ты как уехала, помнишь, так почти сразу и перебралась. Негоже, думаю, этакому домику беспризорным остаться, а в Омуте теперь Даниил живёт, справляется! Милая моя, умница, Юленька, ты почему вдруг здесь? А как же ты вошла? — вдруг одёрнула себя же, кое-как сумев сбавить хотя бы один из своих бесконечных оборотов. Выдохнуть, принявшись, будто веером прелестным, вокруг себя махать ладошкой, и не уметь сдержать назойливую очарованную улыбку, — Точно, своим ключом открыла. А я испугалась, знаешь чего? Испугалась, будто чудовище местное ко мне в дом пробралось! А это, ой мамочки, это всего лишь… — …всего лишь я. Дыши, дыши, не задыхайся так. — теперь от Юлии пахло по-новому. Пахло шафраном, песками и чужеродными какими-то табачными листьями. Руки холодные, ничуть не теплее, чем прежде, касаются ласково-ласково лица, трогают мягко за подкрашенную щёку. Трогательная, родная, соскучилась ничуть не меньше, и даже скрывать это не старается. Как бы, впрочем, она ни просила, дышать выходило едва ли, лишь улыбаться по-глупому, словно целый вагон чайных роз только что привезли ей, да на крыльце расположили тысячей прекрасных букетов. Юлия. Живая, родная, застуженная с улицы совершенно, греть и греть эти тонкие руки. Одной касалась её лица, словно силясь вспомнить его наощупь, а второй же некрепко держала тёплое пламя свечи — похоже, что шла с ним в пальцах через весь город. Свечка некрупная, да формы причудливой, угловатая вся такая, крепенькая, трепещет, но горит до сих пор, даже в тёплом уютном доме, — Мой последний крупный проект наконец закончился. Помнишь, рассказывала тебе? Тот, что на Востоке. Получила премию, а после — сразу сюда. Ни дня лишнего ждать не стала. Вот и вышло ровно в Веху приехать, даже свечу с собой прихватила. А ты отчего же такая нарядная, будто куколка? Никак, собралась куда-то, а тут я тебя с толку сбила? Смеётся. Негромко, вообще-то, едва ли слышно, но искренне и тепло смеётся. Про кабак-то, надо признаться, Ева и вовсе думать забыла, окутанная этими мягкими смешками, словно в тёплое одеяло, с головы до пят. Ах, расцеловать бы её на радостях, в обе щеки, да только не решалась пока, словно сдерживалась внутри до поры до времени — приехала, на самом деле! Внутри себя, должно быть, Ева знала, что не навсегда. Конечно же нет, потом она снова отправится прочь, чтобы однажды вновь открыть эти двери своим ключом и согреть собой тоскующее сердце госпожи Ян. Эта роль, пожалуй, тоже была для неё по-своему романтичной. И, кажется, даже её почти что устраивала. Ради моментов вроде этого она была согласна ждать сколько угодно. — Не бери в голову, никуда я не пойду. У меня дела поважнее есть. — и, бережно взяв Юлию свою драгоценную за обе руки, вцепившись в них своим вездесущим, благодарным, сладким теплом, кокетливо спросила, взглянув чуть-чуть исподлобья, — Ты ведь расскажешь мне всё? Ничего не упустишь? Где ты была, что делала, привезла ли чего удивительного с Востока? Я всё-всё хочу услышать, ты же знаешь. Ты всегда обо мне всё знаешь. Ох, миленькая, позволь тебя чаем напоить, ты же совсем замёрзла, разве так можно, в такую зиму, и без перчаток! Сейчас же садись, отдыхай, и готовь все свои слова для рассказа! И пустилась молодая госпожа Ян, словно на крыльях, в свою дивную суету. Ножки так и пружинили от мягких ковров и скрипучих половиц, каждая книжка с высоких полок смотрела на неё с материнской любовью, а запах крепкого чёрного чая, самое то с дальней дороги, а особенно в такой холод, быстро разлетелся по небольшой скользкой кухоньке. Откуда-то из зала очень скоро донёсся заветный табачный дым, и сердце запело с утроенной радостью. Сколько впереди нерасказанных историй, сколько неподаренных объятий, сколько неоставленных мягких поцелуев по всему её стальному лицу и прохладной кварцевой шейке, сколько бесконечных, удивительных, снежных дней предстоит им увидеть вместе! Даже не оглянувшись, Ева отлично видела новый удивительный натюрморт надёжного, тихого Невода. Видела, как совершенная женщина, уставшая с долгого пути, снова села в любимое кресло. Как, усмехнувшись в высокий ворот, раскрыла последнюю книгу, что Ева оставила на столике рядом — сборник стихов одного крайне романтизированного после смерти поэта. Как улыбается, как ёжится слегка от непривычного покалывания тепла, и как готовится распаковать саквояж — там наверняка целая горсть удивительных приключений и вещей. Причудливая геометричная свечка горела на окошке напротив, оберегая дом от незваных гостей, а тепло, источаемое Евой Ян в вечер Вехи, было способно растопить любого снежного духа до маленькой тщедушной лужицы. Густой чёрный чай побежал по опрятным белоснежным чашкам, а сонливая улыбка Юлии никак не выходила из разума. Что-то внутри сочиняло балладу, запахи чувствовались втрое сильнее, а сердце гудело громко, нараспев, перебивая любые здравые мысли. Сон был вещим. Внутри Евы Ян всё пело. Эта Веха для неё уж точно стала особенной. И ради этого она была готова ждать вечно.