Кому и зачем нужны свечки зимой

— Всё. Кажется, здесь закончили. — он оглядел тщательно убранный зал пристальным, орлиным взором, и только потом, словно бы не осмеливаясь, снова вернулся к ней, — Тебе ещё понадобится помощь? Сама знаешь, завтра до свадьбы не встретимся, не положено будет. — Нет, благодарю. Ты и без того слишком много для меня сделал. Завтра всё пройдёт прекрасно, я уверена. И народ повеселится, и, глядишь, отец мой успокоится. Хан стоял перед ней, весь сжатый, словно в струнку протянутый всем своим характерным ростом. Весь тонкий, схожий с веткой рябины с Кладбища. Той единственной, пожалуй, что там в принципе растёт. Тело его накрепко сжимал зимний тулуп, созданный уберегать от лютой зимы, а сумрачные вечерние тени Сгустка гудели над ним, словно желая вышвырнуть непрошеного гостя прочь из этих стен, как щенка. Ещё бы, мягко усмехнулось внутри, отцу этот брак до сих пор совершенно не по сердцу. Но и запретить его не может, остаётся лишь дом напитывать своими гудящими злыми чувствами. Потому и впору проводить Хана — скоро отец вернётся домой. Снаружи сгустилась синяя сладкая тьма, волей-неволей, но клонящая в сон. Ободрить бы его, беднягу. Капелла следила за каждым его движением — как он крепко стягивает сапоги, чтобы на ногах держались, как ныряет в меховую шапку, и как всё это время будто сбегает от её глаз. Куда же бежит? Есть ли ему, такому, где спрятаться? Чувство подсказывало, куда пойдёт. Пусть и сам он для себя это, наверное, ещё не решил до конца. Коснулась его прощально пальцами, ненадолго задерживая, и наконец сосредоточила на себе его торопливые звериные глаза. — Подожди-ка. Дай мне минуту. Хочу кое-что тебе дать в путь. Позволишь? Под девичьими руками податливо, без всякого скрипа, открылся небольшой шкаф, что затаился в одном из роящихся тенями углов. Сгусток и правда походил на своё имя — силуэты роились в нём красной кисельной пенкой, перемешанные большой деревянной ложкой. Слишком уж большое множество веще происходило здесь, в этих всамделишно густых, саднящих старостью стенах. И тем удивительнее было то, насколько же этот дом, сварливый, грузный, ничем и никогда не довольный будто бы, настолько идеально и даже ласково её слушал. Нужная вещь скользнула в руки сама собой, словно только и знала, что просилась наружу. Вытянутая, изящная бутылка из чёрного стекла — даже отсюда пахнет удивительной чужой вишней. Вернулась Капелла к выходу, и протянула бутылку ему: ну же, бери, эти руки никогда не ошибаются, а чувства её не врут. Хан, кажется, только сильнее смутился, вдруг осознав, для чего ему этот подарок. — Завтрашним вечером Город осиротеет на треть. На очень могущественную треть. Будь так добр, раздели эту настойку на вишне со своей семьёй. Это от мамы, от старшей Виктории. Всегда-то она велела оставить её на потом. Я ведь знаю, пойдёшь к ним. Уважь меня. — и заглянула в глаза. Внутри Хана читалась вовсе не каинская бездна, чёрно-синяя, колдовская, нет. В его глазах гулял вольный ветер, метущийся, швыряющий своими ледяными касаниями птиц, не умеющих противостоять, и готовый снести всё, что ему помешает. Он силился спрятать это внутри. Не показать широкой публике, оставшись при этом собой. Затея проигрышная, думалось ей, но продержится он долго, весьма долго. Прильнула к нему Капелла, взяла бережно за плечи, стоило только тому принять подарок, прислушалась к сухому, но пульсирующему сердцу там, глубоко под кожей, и заговорила, словно бы точно в него, — Не бойся, прошу тебя. Мы справимся, Хан. Вот увидишь, ты сам удивишься, как быстро и легко всё пойдёт на лад. Веришь? — Верю. — совершенно смутился, но не по-мальчишески, а по-людски. Будто не её стеснялся, а помощь чужую принять в разделении своих тревог. Что-то вдруг сверкнуло в нём, горькое и острое, словно прежде неподъёмное решение вдруг стало куда как легче, — Спасибо тебе. Я сделаю, как просишь. Только, прошу, не зови меня больше Ханом. Это имя умерло вместе с Башней, в чертежах осталось. Правда, спасибо. Пора мне. Встретимся завтра. Доброй Вехи. И правда, ушёл, растворившись очень скоро посреди вечерне-ночной темноты. Впрочем, откуда-то Капелле было известно, что всё он и правда сделает, как просят. Откроет к чужому столу вишнёвку сладкую, которую матушка оставила, как оказалось, ровно на этот день. Оставшись наедине со Сгустком, юная Виктория умела лишь любоваться полученным результатом — гостевой зал был украшен для завтрашней церемонии настолько прекрасно, что даже сердце слегка трепетало. За толстокожими стенами, за маленькими крепкими окнами, как в крепостях, крупными хлопьями оседал снег — оставалось надеяться на крепкую волю сабуровских рабочих, что как следует расчистят улицы Города к завтрашнему полудню. Где-то наверху раздался шум — похоже, что брат в своей спальне что-то уронил. Должно быть, большие весы с верхней полки. Улыбнулась себе под нос Капелла, чуть-чуть горько, будто не знала, как себя унять на его счёт. Сперва-то, кажется, он собирался в «Разбитое сердце», желая напиться и позабыть о любых волнениях, да только передумал чуть не в последний миг. Сказал, что желает остаться, пока всё не переменилось. Определённо, Виктория и с ним побеседует, когда настанет нужный момент. Когда он, несчастный, вертлявый, неспособный найти себе места, будет к этому готов. Пока его звать ещё рано, пусть даже если бы и пришёл. Оглядела она снова гостевой зал — и снова обрадовалась, словно видела его на самом деле впервые. Удивительным всё-таки был её дом. Зал был объят тёплыми касаниями множества подсвечников, что с каждой стены глядели своими ласковыми глазами. Украсить всё решились асонией — мелкими белоснежными цветами, схожими с тысячелистником. Она только в самый холод растёт, и уж очень эта красавица самой невесте по сердцу оказалась. Добрые руки набрали, да развесили там, где надо, опоясав зал белым природным кушаком. Лишняя мебель скрылась от посторонних глаз, сменившись длинным нарядным ковром, ведущим к престранному самодельному алтарю. Высокие потолки утопали в космической тьме, вновь заставляя думать о Каиных, частью которых она собирается стать завтрашним днём. Подумать только, её ждёт свадьба. За округлыми углами притаилась музыка, готовясь обласкать своими касаниями каждого, кто придёт на кроткую, спокойную церемонию, а там, вдали, на Шнурочной площади, раскинулись кости для завтрашних гуляний людей. Да, она приняла именно такое решение — озарить этой свадьбой не только обе свои семьи, но и Город, что шепчется об этом событии, кажется, уже с последний год, в нетерпении ёрзая, как малыш в высоком кресле. Дом напоминал ей старика, едва ли как влезшего в свой парадный камзол, но уж очень силящегося выглядеть хорошо для будущих гостей. И сама юная госпожа Капелла этим стариком, признаться, была больше, чем просто довольна. Дверь загудела, впуская внутрь ростки мороза, упоительные хрустящие снежинки и мистические мечты, а вместе с ними, отмахиваясь устало рукой, словно всамделишный полевой бык, вошёл-таки долгожданный отец. Зимняя шуба давила его. Тянула к земле лишь сильнее, стягивала в плечах, не веля лишний раз разогнуться. Устал, целый день дома не был, увлечённый по самое горло делами и тревогой о предстоящем. Вот кто Веху не любил, и упрекнуть его едва ли выходило. Впрочем, пусть и не жаловал он день человеческих слабостей, но и других не журил, а особливо — любимую дочку, что даже сегодня ждала его у порога, сияющую, наполненную. Капелла сомкнула за ним двери сама, а отец, как будто совсем утратив остатки сил, приземлился на диван, крепко обитый кожей — тот, что сейчас был приставлен к стене. Осел на него, чудом не стекая, словно истерзанный чем-то, глубже вдохнуть попробовал, да едва ли вышло. Забормотал что-то под нос, что-то, что только Капелла и умела теперь понимать — сердится, зол на себя, на свои ноги, на своё тело, что стареет прежде, чем ему того хочется. На свои властные твёрдые руки, что в последнее время взялись слабеть, каждый месяц теряя от себя небольшой, но важный кусочек мяса. Вынырнул из своей шубы, прорычав себе под нос усталое что-то, и закачал головой. — Душно мне, воздуху мало, воздуха бы глотнуть. — и, словно в тот же миг пристыдившись, нахмурился в ответ пристальному взгляду дочери, — Почему не спишь? Разве не помнишь, какой у тебя завтра день? Знаю, уже давно не указ я тебе, но совета послушай. Разве к лицу тебе будет не выспаться в день своей свадьбы? — Ты сегодня долго. Что-то случилось? — знала она, конечно знала, что нет. Ничегошеньки не случилось. Больше того, он ведь и рабочих сегодняшним днём пораньше отпустил, ведомый лишь ему известным балансом удержания их разумов в крепкой узде. И сам, казалось бы, должен был явиться раньше обычного. И в самом деле, ничего, совсем ничего не случилось, кроме течения времени. Отец старел и тяжелел лишь сильнее. Ноги не слушались и саднили неяркой, гудящей болью под подошвами ботинок. Тянули его медленно, словно уставшие лошади, жаждущие припасть к источнику, которого больше не существует. Закачала головой Капелла, не дождавшись ответа, и едва ли не тут же рядом оказалась, в обеих руках держа крупную, со свою голову, кружку с водой. Обычно она стояла при отцовской постели. Но Виктории виднее. Отец припал к ледяной воде так быстро, что даже на своих зубах дочь уловила ноющую боль. Разум проснулся, а мысли наконец собрались в единый привычный строй. Взгляд прояснился, сорвав с себя уверенным жестом неплотную пелену, а сам он, утерев лоб, нашёл в себе силы расслабиться, — Ну, полно, полно тебе. Я высплюсь, об этом не беспокойся. Каспар ушёл всего минут двадцать назад, мы обсудили всё, что осталось. Он уже позаботился о завтрашних гуляниях. Всё будет так, как нужно. — И чего же ты вдруг так упёрлась в эти гуляния? — покачал было отец головой, но почти тут же себя перебил, отвлекаясь и прячась в привычную грубую кожу, — Ещё и мальчишка каинский. Кто угодно, в самом деле, кто угодно, но он? Никогда я этого не пойму. Полон город мальчишек получше, в конце концов, есть где искать. — Хочу, чтобы горожане повеселились вместе со мной. В конце концов, нам ещё много лет с ними рука об руку жить. И если я хочу, чтобы они следовали за мной, то лучше начинать с самого малого. Соприкоснуться и показать, что бояться меня ни к чему. — сперва сняла с усталых отцовских ног один ботинок, затем второй, освободив его, тяжёлого, невозможного, от зимних мучительных оков. Улыбнулась лукаво, вспомнив вдруг, какой удивительной красоты платье ждёт её там, наверху, в её спальне, готовясь обнять её своей невинной любовью, — Люблю я их, отец. Каждого из них, кто в глаза мне заглянет. И Каспара, признаюсь, по-своему тоже люблю. Не как мужа, положим, но как доброго друга. Он не подведёт меня и не оставит в трудный час, верь мне. Позволь мне проводить тебя в спальню. Тебе отдых нужен больше, чем мне. Он позволил. Ему ведь теперь и подниматься по лестнице стало совсем трудно, не то что лично ходить, да рабочих своих проверять. Вышел сегодня, одним лишь высшим силам известно, чем ведомый, и признаваться не собирался, отчего так решил. Вцепился взмокшей рукой в её ладошку, поднялся на обе ноги, и двинулся, схожий вдруг и правда со старым огромным яком. Ступенька за ступенькой, камешек за камешком — спешка была ни к чему, и больше того, может стоить последствий. Открылась послушно дверь, впуская обоих в отцовскую спальню, скрипнула мучительно кровать под ним, укутывая наконец-то в объятия отдыха. Спина разогнулась, больше не должная нести груз времени и непростых решений, а сам он, выдохнув полной грудью, неспешно следил, как дочка, завтрашняя полноправная хозяйка города, знай себе летает вокруг, словно природный огонь, и заботится. Как задёргивает густые шторы, чтобы утренняя заря не надумала лезть в глаза, как разжигает в камине огонь, желая прогреть отмёрзшие ноги, что только почём зря мокнут в меховых ботинках. Как собирает у головы прежде распущенный балдахин, ведомая своими ласковыми мотивами. Добрая дочка, нежная, вмещающая в себя столько жизни и любви, что хватит будто бы совершенно всем. Смотрела она на него и видела — отец понимает. Всё понимает, оставив внутри себя место лишь иррациональным опасениям. Пока что такая удивительно простая, в домашнем тёплом платье, сотканном нарочно, чтобы зиму отпугнуть, густого зелёного цвета. С локонами своими, что начали завиваться около плеч непослушными дивными кольцами. Вчитывалась она в его мысли, забиралась в них сквозь усталые прикрытые глаза, и находила там лишь новые поводы улыбаться чуть беспардонно. — Ну, вот так, вот и всё. Теперь будешь лучше спать. Тело отдохнёт, оправится, и завтра сумеешь повеселиться со всеми. Если захочешь. — поправила под отцовской головой подушку для сна, эдакую глубокую, чтобы спалось тише, и присела рядом, словно не дочь ему вовсе, а заботливая сиделка. Причудливый свет прикроватной лампы бросал по комнате игривые тени и блики, снова заставляя Сгусток сварливо урчать, — Вот только зря ты молчишь со мной, отец. Присмотреть-то, положим, за тобой точно будет кому, да только труднее нам с тобой после свадьбы станет. Не смогу я так часто быть дома, как прежде. Понимаешь ведь меня? Признаться, даже ей самой эти слова, сказанные с целью подтолкнуть вечно закрытого, всамделишно тяжёлого, непосильного отца к тому, чтобы наконец побыть с ней откровенным, были как-то совсем не по душе. Знала, должно быть, как сильно время умеет разграничивать, строить перегородки, разрезать на куски привычные вещи. Как бы ты ни была готова, должно быть, с отчим домом расстаться будет по-своему невыносимо, да только решили уже, что поселятся после свадьбы в опустевших Горнах. Потому и просил отец провести церемонию здесь, уважить его измученную волю видом дочери в подвенечном платье Виктории. Да, платье наверху, что сейчас крепко сидело на шитейном манекене в ожидании завтрашнего чуда, принадлежало покойной матушке, как же иначе. Не могло, наверное, иначе быть. Какой бы Капелла ни выросла, каких бы ни оказалась форм, платье всё равно село бы на неё идеально. Неспешными движениями, без тени суеты, отвернувшись от чужих глаз и прекратив забираться в душу, взялась она за отцовские бумаги, что в беспорядке переплелись на тяжёлом рабочем столе. В последнее время он забывается. Перестаёт цепляться за старые привычки, всё чаще отмахивается от того, за что раньше держался железной рукой. И, кажется, сработало — пусть и слабо пока понимала Капелла, как складываются такие вещи, да только почти сразу, ведомый своими путями, он, бедняжка, закряхтел на постели и, привстав, фыркнул вдруг почти что шутливо. — Единственная польза от Каиных была — так это та, что знали они, как жить вечно и не стареть. Вот это было бы дело. А если нет, то к бесам пусть катятся. — и, заметив краем глаза, что дочка не перестаёт заниматься излишней, мелочной рутиной, разбирая торопливые господские бумаги между собой, словно бы для вида, продолжил. Урчит, словно старый кот, почти что утробно, шутит мрачно, но всё ещё по-своему, искренне совсем, — Был у меня давеча Бурах. Капли сердечные дал, и велел бросить перед сном морфий себе ставить. Дескать, сердце слабеет. Думал тогда, мол, щенок ещё, понимал бы чего, сам выберу, чем лечиться — а тут нате. Как прихватит сегодня, аж в погибель согнулся. Спасибо хоть не на чужих глазах. Вот уж не было печали. — У тебя был приступ? — замерла вдруг Капелла. Течение времени вдруг резануло по самым мягким из всех возможных тканей опытным тонким ножом. Болезненным и беспощадным. Пусть и знала она, всегда знала, каковы причины и следствия. Знала, что после смерти матушки отец вырос в размере так быстро, словно душу её попытался внутри себя спрятать на сохранение, как в банковском сейфе. Горевал тогда страшно, почти что не говорил, вынужденный заниматься всем, что осталось после неё. Знала, конечно же, что от такого бывает — ноги, что соляные столбы, а внутри всё будто в один бесформенный мешок смешалось, а самое главное, давит на сердце. От того и тяжелеет отец с каждым днём всё сильнее. У подобных ему время всегда течёт быстрее и забирает больше с каждым днём, изнутри подъедая. Вот только прежде, невзирая на все эти мысли, отчего-то казалось, что уж очень это всё далеко. Как ни крути, а самую малость оставалась Капелла ребёнком, не так уж отчётливо видящим печать времени на последнем своём родителе. А теперь эта печать обожгла её взгляд так резко и так болезненно, что сердце втрое быстрее будто забилось. Опустилось вдруг вниз, к животу, посеяв тревогу и резко вдруг выделив на отцовском лице каждую борозду. Первый удар. Сердце сдаётся, — Когда? Почему не позвал на помощь? — Брось ты это. — замотал головой, словно силясь прогнать неслышный ужас, нахлынувший на дочку неумолимыми сетями. Отнекивался, пусть и знал, что она всяко раскусит. Всегда раскусывала, ведь шла след в след своей матери. А та всегда понимала. Всегда улавливала самую суть, касалась её своими руками, и бережно в иголку вдевала. Вот и юная Виктория такова. Прятаться от неё смысла нет, но Влад пытался, — Сегодня, с утра пораньше, как только встал. Сперва погрешил, что язва обострилась. А потом, как встать попытался — болью такой свело, словно бык на грудь наступил. Ты, дочка, не думай, я у тебя непрост, оправился быстро. Да только прав мальчишка Бурах, полно с меня снотворного, если так дело идёт. Ох, некстати это, некстати. Некстати. Вот какое слово он подобрал, выходит, описывая то, как начало сдаваться его измученное тяжестью сердце. Лет ему было не так чтобы много, в конце концов, в продвинутой Столице живут после этого и тридцать лет впрок, если надо. Вот только не он, и только не здесь. Промелькнула наконец-то в голове ясность, что до того бельмом маячила, дурными проблесками, не давая полностью распознать причину странной, беспочвенной, как тогда показалось, тревоги, посетившей её, когда отец ушёл на Завод. Надеялась было выспросить, с чего бы он вдруг решил наведаться туда лично, ведь ходить уже тяжело, ноги стращают похуже любой плети, да только теперь в ответах уже не нуждалась. Испугался отец, да принялся второпях всё незакрытое закрывать. Довершать ниточки, замыкать их в кольца и передавать тем, на кого рассчитывал. В разуме поселилась полынная горесть, ведь об этом придётся рассказать брату. Уловила за собой Капелла бессилие. Редкой для своей натуры, мучительное бессилие, что Хозяйке могло подарить лишь время. От него ничего не скроешь, даже Каины, силящиеся им править, в итоге только ломали. Время — двигатель, не человеком построенный, и не человеком ведомый. И от него даже всемогущей Хозяйке не будет никакого спасения. И уж тем более, как бы ни было больно, не выйдет развернуть его так, чтобы вновь окреп отец, как в её раннее, счастливое детство. Впору было заплакать, да только нельзя. Стерпела Капелла, задавив в себе порыв. — Быть может, и рад я на деле, что успею на твою свадьбу посмотреть, хоть и не по любви она вовсе. Раз так надо, значит надо. — раздался вдруг в тишине его голос. Такой отчётливый, такой спокойный, нагруженный и мясной, но от того ничуть не менее родной и важный. Оторвалась Капелла от стола, наконец решившись присесть рядом. Руки его коснулась, улавливая чувство, разорвавшее его прежний мир первым тяжёлым звонком. То, как вместе с болью исчезло дыхание, то, как холодный пот проступил на лбу, а рука в панической беспомощности перед временем вцепилась в тёмное резное бельё постели. Сжала кулак, силясь удержаться ещё ненадолго, но урок усвоила. Предупреждение, страшно подумать, — Чёрт с ним, с мальчишкой Каиным. Если веришь в него ты, то и я не поскуплюсь. Хоть ты, дочка, в целости и сохранности останешься, ничего-то с тобой не случится. Кто ж знает, может, ещё внуков увижу. Счастье изрядное было бы, посмотреть, как ты матерью станешь. Брат твой? Тоже не пропадёт, вот только смотрю на него и вижу кого-то другого. Не дурака, не сволочь даже. А чужака. Словно и не был он никогда моим. Словно бился я над кем-то другим, растил и учил, в голову уроки жизни нашей дурной вталкивал. От того и паршиво, дочка. Привязан ведь к нему, к чужому такому, к саботёру. И отпустил бы я его с Богом, если хотите. Я ж разве тиран какой, для своей-то семьи? У него ведь амбиций навалом, пусть и чужих мне. Вот только… — Только ведь есть у тебя ещё и третий ребёнок, верно? — спросила Капелла вдруг эдак вкрадчиво, но попав настолько в цель, что аж больно сделалось. Замер Большой Влад на постели своей, проглотив так и не сказанные слова, осознавши, что дочка за него нехитрую мозаику разума и души сложила. Вытянула из глаз его, из неторопливой усталой речи, да из неловких медленных жестов настоящую правду. Ту её часть, о которой говорить с ней он совершенно не любил, по своему желанию оградить, не выпачкать белоснежную дочь в жиру и крови. Вот только подловила она его, и теперь отступать было поздно. Прищурилась чуть-чуть, и закончила, — Проект Быков. Твоё неназванное дитя. С кем его оставить, если вдруг тебя не окажется рядом? — Верно. Как всегда, верно. — за окном усилилась метель. Где-то там, в соседней спальне, приоткрылась нерешительно, неслышно дверь комнаты брата. Должно быть, отец этого и не услышал, да только от глаз и ушей взрослеющей Капеллы в последнее время как-то совершенно ничего не ускользало. Посмурнел он, отвёл взгляд куда-то в себя, голос понизил до хриплого густого полушёпота, и заурчал, — Чувствую так, что не его это ноша. И нестрашно мне, если что, в плаванье его отпустить, в других-то местах толковый, сожрать себя не позволит. А вот здесь, дочка, чую, что как только руку свою разожму — под его ладонью всё трухой разлетится. Не дал я что-то ему. Вот только поздно уже думать, что. Ускользает он из рук. Вырывается, на волю хочет. Идей у него много, амбиций — и того больше, но я-то знаю. Будь его воля, сравнял бы с землёй это всё, да вернул как было, когда тут поселение этих зверей стояло, и никого больше. А кроме него-то больше и некому отдать. Не поспеваю я за временем, торопится, и меня торопит. Как будто бы мне есть, куда спешить. Чушь. Преемственность всегда была вещью, строящей этот Город из небытия. Всё-то здесь возводилось по этому призрачному закону. Хозяйки рождались не по крови, а по преемственности, как драгоценная Ласка, ещё толком вовсе себя не осознавшая. Тела раскрывали и ритуалы дикие проводили также по этому праву, как Бурах, что учит своих неродных детей степным искусствам. И дело всей жизни, должно быть, следовало бы передать преемственно, да только выходило так, что некому. И была бы рада, быть может, Капелла сказать, что неправда это, что в пальцах брата Проект проснётся новым и впредь никогда не остановится, да только знала она не хуже отца, что это правда. Чувство было сильнее любых тщетных надежд — если чему-то суждено оторваться, то оно оторвётся, и это уж точно не то, чему она станет препятствовать. Что-то случится завтра, на свадьбе. Что-то небольшое, мало кому заметное, не портящее веселье ни на одну нотку, но для распадающихся Ольгимских непростительно важное. Завтра сошьётся крепкими чёрными нитями вовсе не один союз. Потому-то сегодня брат и вернулся домой. Желал проститься. — А ты на меня так не смотри, будь добра. — закрылся руками отец, собрал их на груди, кажется, приходя понемногу в себя и чувствуя подступающую перед ранним сном слабость, — Прекрасно помню, что мне матушка твоя говорила. Не должно тебе в этом руки марать. Не должно тебе Проекта касаться. У тебя своя судьба, и, пусть я слова ей не давал, но волю её уважать буду до смерти. Негоже тебе в этом всём вариться, ты иначе пошита. — Разве ж и правда кем-то пошита? — лукаво прищурилась в ответ Капелла, легонько, словно пёрышко из подушки, падая спиной в изножье кровати. Потолок перед глазами петлял, словно подслушивал, пусть и знала она, что лишние уши идут вовсе не сверху, а от двери. Или, быть может, вовсе они и не лишними будут в итоге. Если бы Капелла хотела, то убедила бы его уйти. Вот только она не хотела. Не чувствовала, что так надо, — Во мне столько сил, что хватит на целых пять жизней. И неужели ни одной их частью я не вправе поделиться с твоим детищем? Такие вещи не стоят против воли. Тот, кто к ним прикасается, желать этого должен. Будь то твоя железная рука, ищущая в Проекте силы, либо моя — желающая знать, во что можно его обратить. Я ведь сумею сделать так, что он запоёт под пальцами. Уже знаю, что можно сделать. Каспар говорил мне о человеке, что растрачивает сейчас свой талант на неблагодарные Власти. О человеке с гор, под чьими руками оживают машины. Думаю, с таким союзником мы сумеем соткать из Проекта то, чем бы ты гордился по-настоящему. Тебя заботит будущее твоих детей. И, если так, то знай — о своём названом брате я позабочусь. Никогда не оставлю его одного. Помнишь ведь? Чтобы он не боялся, с ним нужно соприкоснуться. Конечно же помнишь. Замер ненадолго отец, будто заслушался ею. Будто потерялся где-то там, в светлых ласковых воспоминаниях своей измученной головы. Зажмурился, словно силясь попросить совета, воззвать к давно утерянной женщине, что всегда направляла и знала, как лучше. Что всегда спасала со дна самые безумные дни и отдавала ему столько любви, сколько он, как сам считал, не заслуживал. Не раз и не два отец благодарил мир, который подарил ему старшую Викторию, и не раз про себя клял его — ведь отобрал слишком рано. Раскрыл вдруг глаза, внутри себя вычеркнув чёткую точку. Пронзил глазами чёрными дочь свою, оглядел с головы до ног, как сидит она в изножье постели, как локоны бегут по её плечам, как свет причудливо играет с серыми глазами, и ответил наконец. — Подумать только. Мало того, что упустил её аж на половину жизни, так ещё и волю её почтить не могу. Ну и дрянь же Виктория избрала себе в мужья. Видать, это фамильное. — фыркнул мрачно, словно смиряясь внутри себя с чем-то, что прежде стояло колом и не велело даже дышать спокойно. Его синонимом всегда была тяжесть. А в этот миг словно на треть меньше её сделалось, — Добро. Если до смерти своей решения не переменю — добро. Быть может, и нарушу я волю твоей покойной матери, вот только винить меня в том, что я тебе почему-то верю, никто не имеет права. Как похоронишь меня — пряди из него, что пожелаешь. Только мужа своего каинского не подпускай, слово мне дай. Ему туда свои руки смольные запускать незачем. — Знай матушка, какой я обернулась и кем стала сквозь время — тоже поверила бы мне. В конце концов, она ничего не любила делать надсадно. — вот она, дорогая юная Капелла, завтрашняя Виктория Каина, приняла своё преемственное право, и вторая треть тяжести покинула её отца безвозвратно. На третьей части тяжести, быть может, управится он ещё столько, сколько отмеряно. Не хотелось Капелле об этом думать, совсем не хотелось, но последняя нерешённая ниточка была только что отдана им в тёплые руки дочери, и вечный страх за будущее, гнавший Большого Влада всю жизнь по степным рельсам нагайкой, наконец-то сошёл на нет. Улыбнулась она хитро, привставая с постели, словно душу таки отведя чужую, — Вот и я не люблю. Других через силу перешивать — это про соперницу мою, Алую Марию. Я иначе спряду. Так, что сами решатся. — Ишь ты, посмотри-ка на неё. Ну какова. Хозяйка настоящая и есть. — и, наконец-то, искренне отец улыбнулся. Не давя, не пряча, не маскируя под железной маской, улыбнулся, едва приметно прищурив глаза. Морщинки собрались веером в этом самом уязвимом месте, а сам он, тут же поправившись, вновь закачал головой, — Ну всё, всё, довела. Ступай-ка спать. Только прежде передай мне сердечные капли со стола. Не хочу испортить тебе завтрашний день. — Добрых снов, отец. И тёплой Вехи. В большой спальне большого хозяина погас свет, и только тогда, отмеряв заветные капли с точностью до грамма, Виктория-младшая её покинула, оставляя растормошенного отца наедине с беспокойными снами. Впрочем, откуда-то зналось, что сегодня они будут отчего-то гораздо, гораздо легче, невзирая на любое волнение перед свадьбой. В коридоре было тихо и светло. Пахло сигаретами и самую малость твирином — ах, ещё бы, если он не отправился в кабак, веселиться и кутить в отчаянии со всеми прочими, то принял слегка на грудь в отчем доме. Горько, но умудрённо Капелла улыбнулась под нос, выжидая, когда же он, так тщательно навостривший уши, осмелится заговорить с ней первым. Брат стоял совсем близко, крепко стискивая в бледных пальцах фамильный подсвечник — нарядный, золотистый, сверкающий в общем сиянии и ловящий каждый блик рядом с собой. Совершенно смятенный, брат помолчал с минуту, будто трусливо надеясь, что она первая разрушит молчание, но очень скоро дрогнул сам. — Пойдём, поставим свечу на входном окне. Он-то, помнится, её и научил обращаться с первыми в жизни спичками. Научил, зачем и по какому такому правилу надо свечами окна прогревать. Рисовал для неё по своим фантазиям жуткий облик степного духа со снежным вихрем вместо пары ног, и радовался, когда крошечная Виктория вместо того, чтобы бояться, лишь внимательно выглядывала в окошке заветный зимний силуэт — вдруг и правда встретится? Всегда-то на Веху они ставили свечу вместе, хотя бы одну на весь их большой дом. Другие окна хранятся другими свечами, и только во входном уже успела затухнуть от чьего-то неосторожного касания. Влад воздвиг на подоконник увесистый канделябр, бессловесно предлагая продолжить их крошечный ритуал, а Виктория, коснувшись свечей спокойным, ласковым, но откуда-то тяжким взглядом, без единой спички велела тем вспыхнуть. Они взвились послушным пламенем, не умея нарадоваться, что Хозяйка обратила своё внимание. Метель за окном, испугавшись полуночи, приготовилась понемногу стихать, уменьшаясь на глазах и обращаясь снова в крупные, игрушечные хлопья снега, что сыплются без порядка, в первородном обаятельном суетливом существе. Какое-то время Влад молчал. Но и у него, надо признаться, сегодня больше обычного шумело сердце. Капелла такие вещи всегда как-то слишком хорошо отличала. — Ты сняла с меня непосильную ношу. Спасибо. — предположила Капелла, что с такими красивыми словами он точно погорячился. Не непосильная, нет. Но способная набросить на него хомут уж точно. Ведь взявшись однажды за то, что на тебя не похоже, будь ты хоть трижды возделан под это ремесло, вырваться из него на волю будет ох как непросто. Впрочем, поправлять или одёргивать его не стала. Лишь слушала, что скажет, — Не думал, что когда-нибудь он поймёт. Из меня выйдет ткач, но не здесь, не в этой мясной прогорклой яме, где из Уклада остались лишь отчаянные человеческие обрывки. Что бы ни произошло тогда, три года назад, оно надломило всё. Здесь больше нечего строить, не над чем работать. Ума не приложу, зачем ты хочешь здесь оставаться. Этот город пропащий, и самое прекрасное, что в нём было, мы своими руками умудрились убить. Бураху не верят, что в том есть его вина. Вот только правду он говорит. Он убил всё, что стоило бы здесь искать. Теперь Проект — пустышка, пусть и работает блестяще. Винить мне его не в чем, у каждого правда своя, вот только разве может нам такое быть предначертано? Ох, и зачем я тебе это говорю. Словно дверь с петель сорвало. Что-то нервы совсем расшалились, или, быть может, Веха на нас так действует? Уклад неспроста зовёт её «тонкая ночь». — И правда. С петель сорвало. — вдумчиво заговорила Виктория, чуть ли не кожей чувствуя облегчение, вырвавшееся из брата на свободу вольным ветром. Всё же, как ни крути, а со строящими мира сего, с высоким, с летучим, свободным и идеалистичным в своей непростой прошивке, у него было много больше общего, нежели с землёй. Нелегко даётся утрата искры для таких людей. Для Стаматиных, потерявших названую дочь. Для Данковского, чью возвышенную мечту разорвали на куски артиллерийским боем. Для всей семьи Каиных, кроме, пожалуй, её будущего мужа, ведь стремились создать площадку, с которой будет самый лучший полёт человечества. Что-то роднило с ними её измученного потерей брата, что-то важное, зарытое чуть глубже, чем привык видеть отец своим тяжёлым ходом мысли. Снег закручивался в воронки там, глубоко снаружи, через толстые окна стучась, а тёплое пламя свечей подрагивало в нотках еле уловимого беспокойства, — У отца был приступ сегодняшним утром. Прежде, чем ты что-то скажешь, прошу, послушай меня: от Проекта Быков я тебя избавлю, но и ты взамен уважь меня. Как только отгремит свадьба, на меня многое обрушится. Грядут большие перемены, и мне бы очень хотелось, чтобы в это время его судьба, сердце и здоровье были в надёжных руках. Я знаю, Влад, знаю. Чувствую, что внутри тебя клокочет, что стремится на волю, туда, где ещё ничего не кончено. Туда, где не нужно ждать, чтобы наткнуться на живое чудо. Но, прошу тебя, дай мне честное слово, что оставишь мне немного времени. Пока я не охвачу собой Горны и не врасту в них, прошу тебя, не оставь его одного. Он тяжелеет. Полнится солью и временем. Скоро ему станет совсем непросто, а я не сумею всегда быть рядом. Понимаешь? — И когда ты только успела сделаться такой взрослой. — спросил скорее у себя, нежели на самом деле не понимал. Во взгляде, что совсем недавно светился престранным облегчением в ядовитой смеси с виной, вдруг потушилось что-то. Притихло, словно пристыженное только сильнее, и повелело слушать в оба уха. Брат за последние годы осунулся, работал на износ, лишь бы как-то занять распотрошённую голову. И тем заманчивее, должно быть, грозилась стать перспектива, о которой ему поведает завтрашний день. Виктория слишком хорошо его знала. Знала, что не откажется. Знала, что сорвётся мальчишкой вслед за новыми идеями, и только лишь слово, данное сестре, сумеет ненадолго удержать его на месте. Нерастраченного внутри него уж очень много, отдать некуда и некому, переполняется. Должно быть, была бы его воля, давно в костёр бы прыгнул, лишь бы хоть куда-нибудь вырваться. А снаружи оброс настолько железной волей, что в этот разговор, должно быть, никто и не поверил бы. Да, неспроста степняки зовут праздник Вехи «тонкая ночь». Ведь эти мучительные часы обнажают каждого догола, задевая самые чувствительные и истончённые струны, — Хорошо. Я обещаю. Если он и правда плохеет, то что я за человек буду, если брошу его в трудный час? Об этом не беспокойся. Но ведь ты не только это хотела сказать, правда ведь? Мы ведь росли бок о бок, неужели я не знаю, что значит этот тяжёлый взгляд? Говори, сестрица, говори со мной. Тяжёлый взгляд. Тяжёлый. Похоже, что было у её отца и матери нечто зубодробительно, болезненно общее. Многим казалось, будто в старшей Виктории прятались лишь лёгкие материи, но ведь ими едиными жив не будешь. Если ты, конечно, не премилая госпожа Ян. Это довольно особенный случай. Тяжесть была несменным спутником семьи Ольгимских, и теперь, когда в неохватном отце её становилось меньше и меньше с каждым днём, когда его сердце легчало, а тело слабело — она вытекала из глаз детей. Отдавалась в их шагах, взглядах и переживаниях. Роднила и сплетала с тем, откуда они родились, кто они такие и почему сложились так, как сложились. Тяжесть тянет к земле уверенным крепким якорем, чтобы оставаться твёрдым тогда, когда все прочие расхристаны и разорваны на части. Чтобы удерживаться даже в самые сильные ветра и выстоять самые высокие потопы. Тяжесть скрепляла и строила каркас, и вот теперь, пожалуй, Капелла и правда поняла, что это на самом деле такое. Она тоже была по-своему тяжёлой. И брат её родной был тяжёлым, пусть и вечно куда-то бежал. И, как ни престранно, но и матушка, когда по земле ходила, чувствовалась тяжёлой. Сплеталась с землёй и врастала. Силясь не вгрызться в глаза Влада всеми своими чувствами, она заговорила-таки негромко. — Завтрашним днём, на моей свадьбе, посреди общего празднества, с тобой кое-что случится. Кто-то из Каиных к тебе подойдёт, подозреваю, что моя дорогая соперница. И предложит тебе то, что покажется весьма лестным. — и, услышав только лишь левым ухом, что брат уже затаил дыхание, вбирая в себя информацию, словно жадный степняцкий детёныш материнское молоко, продолжила, не смея мучить его ожиданием, — Предложит, возможно, то, о чём ты прежде и мечтать не смел. Мне ведь известно, сколько стихов в своё время ты ей посвятил. Известно, как по сей день ты смотришь на неё, что за мысли тебя посещают, и что ты готов сделать ради её дикого имени. Знаю. Она предложит, и я прошу тебя, дорогой брат: подумай трижды прежде, чем давать ей чёткий ответ. Обдумай всё. Обсуди детали. Не бросайся с места в карьер. На твой выбор давить не желаю и не стану — ты волен согласиться с ней или нет, право твоё. Но предупредить тебя считаю своим долгом. Не принимай поспешных решений, даже если затея покажется тебе самой заманчивой на свете. Надавить на тебя не посмеет на моей свадьбе — у тебя будет время решить самому. В твою волю и твой нрав я верила, сколько себя помню. И верю до сих пор. Смотрела на него Капелла — и, пожалуй, знала, какое решение брат примет в тот же миг, стоит ему только столкнуться с драгоценной алой Марией. Он отдал бы всё, лишь бы примерить на себя её хищное внимание, и упрекнуть его было нельзя. Знала, быть может, чем кончится завтрашний день, вовсе не одним союзом, а двумя: шитыми чёрной и белой нитью. Знала, что Мария, если добровольного согласия не получит, заберёт его одной своей цепкой ручкой. Вот только теперь Влад предупреждён. Он подумает. Он не поспешит. Он сдержит данное обещание, и только лишь когда выгорит срок, сорвётся следом за ней в бескрайние чудеса. Как стратег. В конце концов, волю своей сестры он, пусть и не понимал, но всегда уважал. И того же был достоин в ответ. — Всё-таки неуловимо кошмарно вы с матерью схожи, Виктория. — взгляд честный, взволнованный, даже по-отечески сильный отметился на лбу Капеллы прикосновением. Описал он взором её лицо, словно мысленно выбирая разницы и сходства, и только тогда, осторожно коснувшись плеча, будто боясь растревожить какую-то дивную, ему неподвластную, силу, нашёл в себе силы улыбнуться. Потерянно, устало, но полнясь надеждами и жаждой будущего, — Вот только разница между вами всё-таки есть, и значительная. Разница в том, сестра, что тебя я люблю. — С Вехой тебя, дорогой мой. Я тебя тоже люблю. Обняла его Капелла, прильнула к груди, чувствуя под сердцем до странного щемящую, жгучую нежность. Была бы воля её, раздала бы это чувство всем, кто в эту ночь чувствует себя одиноким. А впрочем, улыбнулось чуть каверзно что-то внутри, ведь скоро здесь и правда всюду проляжет тропами её воля. Тёплые руки брата улеглись на спине, прижав покрепче напоследок, а взгляд серых глаз скрылся под тонкими веками. Всё течёт по её плану. Все фигуры на месте. Все предупреждены, все в безопасности. Так думала и чувствовала в день Вехи юная Капелла. Сегодня — невеста. Завтра — жена. И навсегда — Хозяйка.