***
Мое ли дело чертить картины нравов, быта, осмысливать и освещать основы жизни! Гончаров И. А. «Обрыв»
Уилсон пользуется вонючим шампунем, такими же едким одеколоном и гелем, которым укладывает волосы. Не замечать этого было трудно, но мириться приходилось. Точнее, Хаусу удавалось банально не заострять внимание, лишь изредка отпуская шутки. В любом случае запахи не ощущались тошнотворными, просто являлись едкими благодаря тому, что смешивались разные источники. По отдельности их удавалось принимать, но вместе они создавали ядерную смесь, не позволяющую слишком близко приближаться к Уилсону. По крайней мере, Хаус не мог стоять ближе, чем на расстоянии в метр-два. Возможно, именно этого и добивался Уилсон, опасающийся тычков, щипков за бока и щекотки. Возможно, он просто старался обезопасить себя. Возможно, имел притуплённое обоняние, от чего не оставалось шанса распознать, когда стоило остановиться. Возможно, просто старался лишний раз побесить Хауса, поиграть на его нервах и напомнить, что остаётся главным в любом случае. Непонятно, Уилсон никогда не говорил, зачем выливал на себя тону смердящих ароматов, а Хаус не спрашивал, задумывался об этом редко, лишь в те моменты, когда ненамеренно приближался слишком близко. Тогда ноздри и лёгкие разрывало от «свежести». Она стала беспокоить резко и несколько болезненно. В тот вечер, когда Уилсон встал на «путь развода» и перебрался к Хауса в квартиру. Она почти моментально впитала в себя «букет» смрадов. Они въелись в стены, ковёр, пол, постельное бельё, кажется, даже в самого Хауса. И не то, чтобы его это устраивало. Острое обоняние выходило боком, омрачало и без того не особенно радостное проживание с Уилсоном. Да, он убирал за собой (и не только), готовил, не устраивал шумных вечеринок, но оставался чёртовым жаворонком, открывающим глаза ни свет ни заря и стремящимся начистить свои «перья». Делал он это осознанно или нет, но шумно. Очень шумно. Также показушно старался делать вид, будто он не хотел кого-то будить. Хаус чувствовал, как на его нервах играли, топтались на них и откровенно измывались над ними. А вот предъявить за это Уилсону нельзя: доказательств нет, все «улики» играли ему только на руку, да и строил он такой невинный щенячий вид, что Хаус порой забывал кто перед ним и на что он способен ради какой-то своей «игры». В девяноста девяти процентов случаев цель была одна — довести Хауса до ручки и остаться внешне всё тем же невинным щенком, не способным обидеть и мухи. Возможно, муху Уилсон-то и не обидел бы, поймал бы её, открыл окно и отпустил бы, а вот Хауса прихлопнул бы. — Ты воняешь, Уилсон, — сказал он однажды утром. Почему? Отчасти сорвался, не выспался и захотел подгадить выспавшемуся соседу, чьё лицо по виду было готово с минуты на минуту треснуть от ширины улыбки. — Что? — Уилсон отодвинул от себя флакон одеколона (кажется, это был подарок от одного из пациентов). Запах новый. Но по-прежнему едкий и прожигающий слизистую. Нет, он её безжалостно уничтожал. — Повторяю — ты воняешь, — Хаус глядел на бутылёк и думал, почему Уилсон из тысячи (ладно, десятка) подарков использовал именно этот одеколон. По виду он не особенно дорого, но и не самый дешёвый: откровенная химия не различалась. Но вряд ли бы такое стали дарить врачу, спасшему жизнь. Им обычно дарили либо нечто невероятно изысканное, то, что Уилсон скорее на полочку поставит, чем станет использовать по назначению; либо что-то продающееся по скидке. Третьего не было дано. — Думаешь — мне стоит пшыкнуть ещё пару раз? — Уилсон шире улыбнулся и чуть облизнул губы. Он прекрасно знал, о чём с ним говорили, но намеренно прикидывался дурачком, раздражал, вёл свою глупую игру. Хаус потёр переносицу и подумал — Уилсон мог намеренно купить именно эти духи, понимать, насколько они отвратительны, но продолжать их использовать, чтобы определить, где та самая «черта». Наверняка так и было. — Если пшыкнешь ещё раз — полетишь за дверь. Прекрати травить тараканов, их тут нет, — Хаус подошёл, вырвал из рук Уилсона бутылёк и, демонстративно скривившись, выкинул его в мусорное ведро. — А кто сказал, что я травлю тараканов, Хаус? — Уилсон пожал плечами и выскользнул из ванной, не дожидаясь ответа. — Жду тебя на улице, поторопись, — снова не стал ждать и просто ушёл, по-мерзкому бодро и весело. Тема смрада не поднималась до обеда, пока Хаус привычно не сел рядом с Уилсоном, не стал жевать его картошку фри: — Меня запахом не вытравить. — Хочешь проверить? — Это моя квартира, Уилсон. Уилсон только усмехнулся, намеренно приблизился, вынуждая Хауса отползти и начать дышать ртом, а не через нос. — А это мой обед. — Я всё равно не вытравлюсь. Снова последовал смешок, самодовольный и задорный до тошноты. Снова Уилсон приблизился, снова Хаус отполз чуть ли не на край скамьи. К этому запаху он не способен привыкнуть и, наверное, уже не сможет. — А по-моему, это работает, — Уилсон показушно укусил картошку. — Я всё равно никуда не уйду, — Хаус снова принялся дышать через рот и сел также близко, как и раньше. — Ничего тебя не спасёт. — Чего ты добиваешься? Знаешь же, что я могу и сорваться и тогда тебе, Джими, не поздоровится, — Хаус потянулся за картошкой. — Хочу понять, когда перейду «черту», — Уилсон вновь приблизился. — Ты её перешёл, когда решил, будто у тебя есть вкус, — закатил глаза Хаус. — Относительно чего? — Опять звучал этот наигранно невинный тон. — Не строй из себя идиота, Уилсон, я говорю о том, что ты обливаешься невесть чем и воняешь хуже помойки, — «фыркнул» Хаус. — Значит — черту я перешёл, — Уилсон с какой-то гордостью прикрыл глаза. А Хаус подумал о том, с каким идиотом он общается, раз тот готов «травить» окружающих только для того, чтобы взбесить одного человека.***