Забытая колода

Это должен был быть обычный день. Если быть точнее, то это была обычная среда — самый скучный из дней недели. Весна только вступила в свои права, и день обещал стать погожим, со звонкой капелью и еще пока тонкими весенними ручейками — недостаточно, чтобы подтопить его скромное жилье, но достаточно ощутимыми, чтобы понять — Весна пришла. В такие дни дышалось легче, будто вместе с талой водой уходили все его печали, но вот писать Мастеру было тяжело. Душа рвалась к живительному солнцу, она, уставшая от серости и зимней стужи, хотела вернуться в его скромную беседку, где Маргарита читала его роман, устроившись в его объятиях, а Воланд смеялся над его шутками про критиков и зрителей. Маргарита была с ним, была его те положенные часы, что они могли позволить подарить друг другу. Она была с ним, он же считал минуты, зная, что стоило часам пробить пять — его муза покинет его. И начнутся бесконечные мгновения в ожидании того, кто разделит с ним предрассветную пору — темную и холодную в одиночестве, живую и настоящую с тем, кто сам будто был порождением этой темноты. И все же этот день не смог стать одним из череды дней Мастера в его маленьком скромном мирке, потому как проходил абсолютно, вопиюще неправильно. Стоило Маргарите покинуть его обитель, как к нему залетел всклоченный, запыхавшийся Алоизий, который походил на повстречавшего ворону воробья. Он был явно взбудоражен, а значит новости обещали быть как минимум интересными. Хотя вряд ли они несли что-то хорошее для Мастера, поэтому он не стал спрашивать и ждал, когда тот расскажет. Ждать пришлось недолго, они только разлили по бокалам вино, оставленное у него Воландом в его прошлый ночной визит. — Выпьем же за то, мой друг, чтобы каждый творец смог увидеть на экране свое творение. И чтобы все печатались и не печалились, — Алоизий выпил залпом свой бокал, будто это был не благородный напиток, а самый дешевый самогон, который бы стыдно было предложить последнему пропойцу. Но Алоизия сие не беспокоило, как не беспокоило и Мастера, который вино едва пригубил. Может, дело было в том, что он ждал очередную пакость, а может, в том, что без профессора вино будто потеряло во вкусе. Или может, он просто разучился пить без человека напротив, на ломаном русском зачитывающего вслух понравившийся кусок романа. — Ты знаешь, что в ту субботу мы собирались у Бездомного? Был литературный вечер, — он придвинулся ближе, — и игра в карты. Так вот, не знаю, что за сила помогла мне, но я выиграл кругленькую сумму. — Я рад за тебя, — Мастер улыбнулся, но внутри он отсчитывал минуты до того, как город накроет темнота. И они смогут увидеться с тем, кто все больше занимал его в те часы, что разделяли его и Маргариту. — Ты мог бы тоже прийти, поправить дела. Можешь даже с этим твоим немецким профессором, — как бы между делом заметил Алоизий, подливая себе вина. — Мог бы, — подтвердил Мастер. До прихода Воланда оставалось три часа, двадцать шесть минут. — Так приходите! — Хорошо, если у него будет время, — кивнул Мастер, допивая то, что осталось в бокале. Алоизий, удовлетворенный ответом, прикончил третий по счету бокал, поднялся, быстро проверил свои бумажки, будто мог оставить у Мастера нечто ценное, и засобирался к себе. Мастер не торопил. Нужно было проводить друга приличия ради, и он проводил. А после достал сигарету, закурил, встав у открытой двери, но привычная горечь не принесла ему ни наслаждения, ни мыслей о романе. Только знание, что еще три часа он проведет в ожидании. Вернувшись к столу, он сразу заметил колоду. Она сиротливо пристроилась на стуле, видимо, выпав из кармана, и бросалась в глаза своей чуждостью всему его миру. Бежать за Алоизием не было ни сил, ни желания, поэтому он, повертев ее с минуту в руках, просто бросил ее на стол. Когда тот заметит пропажу, вряд ли первым делом вспомнит про него, но все же вспомнит, а значит не было нужды идти за ним по затянувшимся тонкой ледяной коркой ручейкам. Тем более, что оставалось всего жалких два часа, а значит, он может успеть написать пару страниц. И тут он снова ошибся. Стук, вырвавший его из ведьмовского пруда, раздался, когда он почти дописывал третью страницу, и еще с десяток подруг-неудачниц нашли свое пристанище в огне. — Добрый вечер, — Воланд как всегда учтив и как всегда с бутылкой. Мастер не успел порадоваться появлению того, с кем собирался разделить ближайшие несколько часов, ведь даже тут все пошло наперекосяк — бутылка была не с вином, а с шампанским. Только Воланд был правильным: улыбка с прищуром, от которой в уголках глаз собирались морщинки, и приятный запах дорого одеколона с нотками виноградной сладости и послевкусием горьких сигарет, которыми Воланд угощал Мастера. — Каков же повод? — Мастеру было любопытно, но он сначала достал хрустальные бокалы — то немногое, что у него еще осталось, и только после этого задал мучивший его вопрос. — Повод нужен только алкоголикам и советским критикам, вроде Латунского. Мне повод не нужен, — Воланд поднял свой бокал, но пить не стал. Только после того, как Мастер взял свой, он сделал глоток. — Как идет работа над романом? — Пока мне нечем вас порадовать. С прошлой нашей встречи я так и не решил, чем закончится роман. — Что ж, видимо, таков удел творцов — не ведать, что за судьбу готовит он своему детищу, пока не станет слишком поздно, — в его голосе Мастеру почудилась тоска, но он не успел понять — тоска создателя или творения мучила мужчину напротив, как тот уже держал в руках забытую колоду, а Мастер не посмел продолжить разговор. — Вы играете? — Немного, — и, чтобы не вызывать ложных надежд, добавил, — И весьма посредственно. Меня пригласили сыграть в субботу. — И вы собирались пойти? Мастер промолчал, понимая, что тот не нуждается в его ответе. — Что же, сегодня мы играем в дурака, чтобы потом вам им не стать, — Воланд быстро перетасовал карты, а после раздал. Козырь — Пики. Что же, не было идеи хуже, чем играть в карты с тем, кто для него стал Мефистофелем во плоти, но Мастер карты взял. У него не было ни одного козыря. — Вы не хотите обсудить правила? — Кто проиграл, тот и дурак? — Главное во всех играх, мой дорогой Мастер, не кто и как дурак, — Воланд небрежно кинул карту на стол, начиная игру, — а что этот дурак должен отдать победителю. — И что я должен буду отдать вам? — писатель не отрывал взгляда от своих карт, как обычно не отрывал глаз от страниц, покуда те не будут дописаны, посему даже не заметил пристального взгляда, направленного на него самого. Как, впрочем, не замечал он его и в другие дни. — Денег мне от вас не надо, играть на интерес нам не с руки, — Воланд следил за тем, как Мастер забирает карты, ведь крыть тому было нечем. — Игра будет на желание. — Каким же будет ваше? — Продолжим игру, — еще две карты на столе, за которым обычно Мастер творил, ведомый вдохновением. А может быть безумием. Или безумием было начинать игру, в которой у него не было и шанса на победу? — Я напишу, как Коровьев и Бегемот играют в карты, — Мастер бросил свои карты на стол. Игра для него закончилась. Играй они на деньги, он бы остался с пустым кошельком. Пусть тот и без того был чаще пуст, чем полон. — Надеюсь, я скоро смогу это прочесть, — Воланд откинулся на стуле, закинув одну руку на спинку. Их разделял лишь стол, но Мастеру казалось, что он чувствует всем существом жар, исходящий от мужчины напротив, и это пламя манило сгореть в нем, обещая избавление от сковавшего тело холода, который не желал уходить даже в объятиях любящей его Музы. Выносить этот огонь — свыше его сил. Поэтому он встал, отходя ближе к лестнице, оставляя за собой путь к спасению. — Это — ваше желание? — Нет, это ваше желание, — Воланд смотрел на него, не отрываясь. — Поцелуйте меня. Мастер не видел, как тот подходил, он опустил глаза в пол, чтобы не упасть на колени перед тем, пред кем он был бессилен всегда. Одно касание, тот лишь заставил его запрокинуть голову — Мастер мог бы поклясться своей душой, что видел огненные всполохи в глазах мужчины, когда их взгляды встретились, — и он уже сдался на милость этого адского пламени, окружившего его со всех сторон. Пути назад не было. Не тогда, когда чужие губы обжигали, искушали и обещали, что с ним он забудет обо всем и обо всех. Мастер не помнил, сам ли потянулся за поцелуем, отдаваясь на милость победителя, или победитель забрал причитающееся ему по праву, но с каждым движением это становилось все менее важным. Оставалась только жажда быть рядом, чужая власть над ним и дурман страсти, который не должен был быть, просто не мог быть настоящим. Это все было наваждением, сном наяву. И в этом бреду он сам кладет ладонь на чужую шею, притягивая того к себе, целуя иступлено, до крови. Воланд изучал его, наблюдал за ним из тени. Иначе откуда он знал, что стоит только прикоснуться губами к шее, как он сдастся ему вновь, позволит опускаться ниже, забираться под рубашку, гладить спину, оставлять свои метки на бледной коже? — Смотри на меня, — и он смотрел. И он горел вместе с ним, он срывал одежду, бросая ее в сторону, дышал и задыхался в этом дыму, но не мог остановиться, снова и снова припадая к губам. Он — не уставший путник, нашедший оазис в пустыне, а грешник, вкусивший запретный плод. И его наказание улыбалось, усадив его к себе на колени, оставляло жадные поцелуи на обнаженных ключицах, зарывалось пальцами в отросшие пряди. Его возмездие осторожно усадило его на диван, и он не сопротивлялся, когда Воланд стягивал с него одежду. Она им мешала, Мастер хотел избавиться от нее сам, но руки дрожали, сил хватало только на то, чтобы сердце продолжало биться в груди. И ему оставалось только смотреть, как Воланд усаживается перед ним на колени — победитель перед ним и весь для него. Воланд ласкал его, губами обхватывал чувствительную плоть, не торопился, ведь у него было все время мира, которого не было у Мастера. Он получил свою награду, когда писатель, измученный им, жаждущий и жадный до ласки, открывался перед ним, шептал его имя, настоящее, молил и умирал в его руках. Мастер открыл глаза. Он лежал на диване, на котором вчера уснул, не дойдя до кровати. Сегодня должен был быть обычный день. Если быть точнее, то это был обычный четверг — самый скучный из дней недели. Сегодня ему снился тот же сон, где он раз за разом проигрывает свою душу. И он готов был делать это раз за разом, ведь цена — ласковые объятия темноты, целующей его спутанные волосы, шепчущей слова на языке, который он был не в силах понять. И все вокруг было абсолютно, вопиюще неправильно. Но Мастер другого и не желал.