Не для школы, но для жизни

Артемий не знал, что чувствовать от того, что занимается организацией отцовских похорон не он. Следовало бы — облегчение: и так дел невпроворот, а тут столько желающих взять эту тяжкую обязанность на себя. Человек был важный, для всех в городе много значил — надо радоваться. А Артемий — лежал полночи без сна и грыз себя. За то, что старую фотографию, заложенную за обложку паспорта, помнит лучше, чем живое лицо. За то, что созванивались только по праздникам. За то, что так и не поговорили как следует. За свою глупую неотпущенную обиду — что, когда уезжал, отец не пытался переубедить, даже одобрил, сам проводил на перрон, дал превратиться в перекати-поле без корней: будто знакомого провожал, а не родного сына — на восемь лет, навсегда. И больше всего — за то, что последнее сообщение, где отец просил приехать в город, прочитал и не ответил. Потому что не был уверен, что сможет. Что не выйдет где-нибудь по пути на станцию воздухом подышать, да так и останется, повернет в другую сторону. За все это грыз. И сверху — за то, что теперь даже не может выступить вперед, хлопнуть себя в грудь и объявить: я, я все сделаю, я должен, я его сын. И вот двери отцовского дома перед ним закрыты, клиника подвешена над пропастью, а похороны — не семейное горе, а городское мероприятие. И чем ближе подходил день, тем сильнее все валилось из рук. Особенно то, что изначально держалось не больно крепко. Вроде понимания, как должны выглядеть научные работы. Артемий продолбился сквозь стену заковыристого текста методички, но запутался только больше. И помощи просить не у кого: даже Клара была не настолько отшибленной, чтобы пытаться параллельно с последним курсом накатать диссертацию, а больше с ним никто и не разговаривал. Не лезть же с этим к обтрепанной жизнью работнице ЗАГСа, которая день за днем сочувственно выдавала "нет, сегодня свидетельство о смерти получить тоже нельзя". А падать в ноги Данковскому не позволяла гордость. От наивной мечты написать гениальную работу, перенеся свой богатый житейский опыт в текст, Артемий отказался быстро. Как ни сладко было представлять вытянувшееся в потрясенном уважении лицо Данковского, жмущего ему руку со словами: "вынужден признать, что недооценил вас, коллега. вы превзошли все мои ожидания", — а надо быть реалистом. Но чем жарче дышал в затылок подступающий понедельник, тем невыполнимее казалось даже смиренное "да мне бы только защититься и забыть все как страшный сон". Мерещилось уже, что курсор в глючном вордовском документе беззвучно над ним смеется, подмигивая из лакуны между "актуальность данного исследования заключается в" и "новизна данного исследования". В конце концов, пришлось поджать хвост и выкатить Данковскому в электронный ящик перечень вопросов, предварив оправдательным "извините, я давно не писал научные работы, не могли бы вы мне напомнить...". Данковский, разумеется, не ответил. К среде стало ясно, что "начало недели", каким бы растяжимым понятием ни было, прошло уже точно. Пришлось сцепить зубы и начать поиски неуловимого научрука заново. Удача улыбнулась под вечер следующего дня, когда университет уже затих в ленивой дреме, а за окном чиркали по черному небу острые снежинки. Завернув в до тошноты знакомый коридор, у дверей лаборатории Артемий обнаружил виденного в первый день мальчишку. Тот встретил его угрюмо, но пока Артемий сам не заговорил, зубы не показал. — Данковский там? Вот тут уже неодобрительно подвигал бровями, на миг даже обретя с вечно недовольным преподавателем смутное сходство: — Может, и там, а тебе на что? Сейчас бы еще перед этим тощим шкетом оправдываться... — Да все затем же — диссертацию у него пишу. Не волнуйся, твое почетное место перебить не пытаюсь, — Артемий нахмурился. — А ты вообще ему кто? Племянник какой, что ли? Да нет, слишком уж непохожий для родственника — светленький такой... — Как — кто? Говорил же, ассистент, — мальчишка выпятил худую грудь. — Я доктором потом тоже буду. Хорошим. Опять что-то в груди кольнуло, какое-то воспоминание. Отголосок детства, наверное. Когда был таким же мелким, светлым, угрюмым и ждал в этих стенах отца часами, разглядывая, как кружатся в солнечных лучах пылинки, и пытаясь хоть что-нибудь из приглушенных дверью, пестрящих длинными незнакомыми словами разговоров понять. Ждал — а теперь все. Никогда уже не выйдет. Артемий силой увел себя от мрачных мыслей: — И чем вы там занимаетесь? — Не могу сказать, — мальчишка важно надулся. — Государственная тайна. Артемий сдержал недоверчивый смешок. Неужели дети правда на такое покупаются? А мальчик все буравил его пытливым взглядом. — Чего смотришь? Не съем я твоего Данковского, не бойся. Тут же набычился: — Да вот еще, он тебя сам до косточек обглодает. Это тебе не... — смолк. Поковырял пальцем дырку в серой футболке. Наконец, снова вытаращился: — Так правда это, что говорят? Будто ты на станции поножовщину устроил, и еще старика Исидора... — Неправда! — хотел тихо сказать, а вышел такой рык, что мальчуган аж подскочил. Чего там, Артемий сам бы своего голоса шуганулся — такого: низкого, обдирающего, проржавелого от невыпущенного гнева. Шуганулся бы, если б его не глушил злой грохот крови в ушах. — Я отца своего любил, понял? Даже если восемь лет не видел. Даже если теперь борется с предательским желанием на похороны не приходить. — Что там Сабуров несет — на его совести, а я бы своего старика пальцем не тронул, даже если бы он сам меня зарезать попытался. Так что не болтай о чем не знаешь. — Ничего я не болтаю, я просто спросил! — бросил мальчишка с вызовом, но тут же как-то понурился. — Да я и не верил-то в это особо. Мало ли что придумают... Я слышал, другие мальчишки наоборот говорят, что ты их там как-то латаешь на складах. Тебе ведь за это небось даже не платят? Еще бы платили. Ну да знал, на что шел, когда решил всю жизнь пахать на работе, где средняя зарплата в регионах  — тысяч тридцать, если сильно повезет. Да и что сделаешь, когда вваливаются среди ночи такие, с раскровленными носами и вывихнутыми запястьями? Не восвояси же отправлять. — Орехами иногда делятся, — Артемий решил сбавить градус собственной филантропичности. — Ладно, мне к Данковскому надо. А то и правда до костей обглодает. — Ага, — мальчишка передернул костлявыми плечами. — Ну ладно. Тогда пока. И, еще разок покосившись на Артемия, потопал к лестнице. — А, Бурах, — Данковский за столом старательно вычерчивал что-то в толстой потрепанной тетради. — Я уже решил, вас снова ножом ткнули. — Чего это? — Артемий принюхался. В воздухе отчетливо пахло паленым. — Не могу выдумать другую уважительную причину, почему я все еще не видел хотя бы введения к вашей диссертации. — Меня крыса на днях укусила, — попробовал то ли в шутку, то ли наудачу Артемий. Даже продемонстрировал распухший палец, в основание которого мерзкая серая тварь своими зубищами впилась. — Это даже больнее. Данковский не оценил — даже головы от записей не поднял. Прохладно проронил: — Пальцев у вас еще девять, печатать можете. Конечно, может — знать бы только что. — Я вам вопросы отправлял, — напомнил Артемий уже кислее. — Вы на почту принципиально не отвечаете, да? Череда быстрых щелчков ручкой обозначила крайнюю степень раздражения. — На глупые вопросы я принципиально не отвечаю, — и куда делись померещившиеся раньше проблески человечности? Такого сухого официозного тона Артемий даже в ЗАГСе не слышал. — Вы дурака мне тут не валяйте. Я должен поверить, что вы до последнего курса доучились и до сих пор не запомнили, чем предмет исследования отличается от объекта? Уж эссе какие-то вы точно должны были писать. Артемий неуверенно помычал. Данковский, скривившись, перечеркнул что-то внизу листа и перевернул страницу. — "Эмнгуэн"? Это ваше последнее слово? — Не писал я никаких эссе, — вывалил Артемий. К черту — хуже уже не сделаешь. Да и кто, в конце концов, этот Данковский, чтобы так бояться показаться перед ним дремучим болваном? Если он такой умный, то какого черта тут забыл? — Не давалось оно мне никогда, я в другом хорош. Я такие работы по-другому закрывал. — Это как же? — Да как-как — студенческой жизни будто не знаете. Где с одногруппниками друг за друга что делали, где с интернета качал, где преподу машину мыл, — и не за что тут краснеть совсем. Хочешь жить — умей вертеться. — Я-то никогда на все эти невдолбенные научные степени не... Не мечтал о них, короче. Думал, корки получу и пойду работать — все. А тут вон как. — Очень душещипательно, — еще бы зевнул нарочито в ладошку — а то так ведь не поймешь, до чего ему плевать. "Нет у тебя души — не за что щипать, черт столичный." Данковский чиркнул в тетради и соизволил, наконец, глянуть на Артемия. — Послушайте, Бурах. Я понятия не имею, с чего вам, с вашей очевидной непредрасположенностью к научной деятельности, взбрело в голову писать диссертацию, да еще и в такие сжатые сроки. И, говоря откровенно, меня это мало интересует. Я даю вам шанс это сделать, а как вы этим шансом распорядитесь — дело ваше. Но я тут не прохлаждаюсь, а провожу крайне важное исследование, и времени у меня тоже в обрез. Если вы сами не в состоянии отнестись к своей работе серьезно — я вам не помощник. Как ни глупо, Артемий все равно ощутил себя то ли пристыженным школьником, забывшим сделать домашку, то ли побитым щенком. Потом разозлился — он не мальчишка, чтобы так его отчитывать! Потом — в носу особенно рьяно защекотал горелый воздух, и он чихнул. После этого злость забухала в висках уже не так громко, Артемий смог даже съязвить: — И чем это вы тут таким важным заняты? Лабораторию пытаетесь поджечь? Данковский блеснул неживым оскалом. — Государственная тайна. — Это вы для своего "ассистента" поберегите. Я-то не сопливый шкет. Прозвучало слабовато — как раз гнусавил из-за забитого носа. Спасибо еще, что насморк, а не воспаление легких, с его-то жилищем. Не давая Данковскому времени на этот счет сострить, Артемий поспешил добавить: — Почему у вас тут вообще ребенок отирается? Это точно безопасно? Это Данковского цепануло — поморщился. Вот и хорошо. — Тоже мне защитник детей выискался. Поверьте, я не от большой любви к неоплачиваемому детскому труду его держу, он сам ко мне прицепился. Что до безопасности — я вам не какой-нибудь дилетант, чтобы натворить глупостей. У меня все под контролем. Артемий шумно принюхался. Данковский покосился, недовольно поджав губы. — Вы закончили? — Нет, — Артемий шагнул вперед. И еще — пока не оказался у самого стола. Данковскому пришлось оторваться от своей дурацкой тетради и уставиться на него снизу-вверх, раздраженно раздувая ноздри. Хотелось разразиться решительной тирадой, но голос дрожал от напряжения, и, черт, Артемию вообще было трудно вязать слова в предложения, когда Данковский на него снизу так глазами сверкает. — Слушайте, я понимаю, как это все выглядит, но дело не в том, что я несерьезно к делу подхожу или совсем дурень непробиваемый. Я просто не знаю, с чего начать, и чем дольше пытаюсь разобраться, тем больше запутываюсь. Конечно, я для всего этого вашего академического не создан, но так уж вышло, что мне нужно эту несчастную диссертацию защитить. Я просто... — Начните с первой главы, — вклинился в его сбивчивый поток бесцеремонный совет. Артемий моргнул. — Чего? — Первую главу писать начните, — терпеливо повторил Данковский. Не больно ласково, но хоть перестал делать вид, что походя отгоняет жужжащую над ухом муху. — А введение потом. Просто хоть что-то мне пришлите, чтобы я смог где надо галочку поставить. Дедлайны-то ваши не я и не из вредности выдумываю. Артемий распахнул глаза. Заторможенно поинтересовался: — А что, какие-то официальные есть? — Ну конечно, — отозвался Данковский с не меньшим удивлением. — Тут же везде — серьезная бюрократия. Вам их Рубин должен был прислать, неужели забыл? — Да нет, это я, наверное, проглядел... — Артемий потер затылок. Не признаваться же, что письма от отправителя "Станислав Рубин" он днями не мог открыть — боялся рано или поздно увидеть набранное в сердцах "УБЕЙ СЕБЯ". — Хорошо, так и сделаю. Данковский кивнул. Опустил взгляд на его свитер. — Живот ваш как? Заживает? Это просто нечестно. То кажется самым невыносимым типом на земле, то — проявит вот так на секунду крохотное участие, и как в насмешку снова разворошит в груди что-то благодарно-горячее. Убить его за такое мало. — Заживает, — буркнул Артемий, переступая с ноги на ногу. Прибавил после паузы: — Хотите посмотреть? — Зачем? Уж это вы, я думаю, в состоянии сами определить. "Затем", — подумал Артемий с клокочущим в горле разочарованием. "Затем, что хочется, и все тут". Нет, ну какой он все-таки дурень. А Данковский — Данковский еще смотрит спокойно-насмешливо, будто и не понимает ничего. Или, наоборот, понимает все. Да нет, не может понимать — кто в здравом уме до такого додумается? А сам Артемий бы скорее удавился, чем рассказал, например, про сны, где в той несчастной кладовой Данковский, задрав ему свитер, все так же стоит на коленях меж его расставленных ног. Только орудует совсем не иглой, пускай и с тем же серьезным видом, безумно сосредоточенный на своем занятии. И еще изредка поглядывает вверх блестящими глазами из-под съехавшей челки. После таких снов Артемий просыпался с паршивым чувством регресса в подростковый пубертат. Не то чтобы стыдно — себя стыдиться, уж какой ни есть, последнее дело, а все-таки сложно не чувствовать себя озабоченным мальчишкой, когда в полседьмого утра, укрывшись с головой дырявым покрывалом, разбираешься с последствиям жарких ночных видений. Появилась, называется, одна красивая морда на сотню привычно-упитых, заросших грязью и унынием горожан. История, достойная "Подслушано: Горхонск". — Чего вы так смотрите? — Данковский прищурился, и Артемия как током прошибло. Ну о чем он опять думает? — Ничего, — он передернул плечами. — Извините, если странно себя веду. Мне отца послезавтра хоронить, вот я и немного не в себе. "Вернее, не мне, а всему городу. Я тут так, сбоку припека." Прищур Данковского стал еще уже, и Артемий мысленно себя поздравил — так поддерживать разговор и без спроса вываливать на собеседника душевные терзания надо уметь. — Да, точно, — насмешки в голосе не осталось — только невозмутимо-черная озерная гладь. — Я знал вашего отца, Бурах. Наши взгляды во многом расходились, но я искренне его уважал. Примите мои соболезнования. Странно и горько, что даже с Данковским, тех, кто выразил соболезнования, а не полез вешать на него труп, можно было пересчитать по пальцам одной руки. И что Артемий от этих слов почувствовал себя таким тронутым — как будто что-то из рук вон выходящее, а не простая вежливость со стороны научного руководителя, которого он видит третий раз в жизни. Как же просто от человеческого отношения отвыкаешь... — Спасибо, — Артемий очень постарался, чтобы голос не дрогнул. Не хватало еще расплыться прямо тут в жалобно-жалкую кашу. — Приходите тоже, если хотите. Я... Я думаю, он был бы рад, если бы вы пришли. Самому от своей лжи сделалось не по себе — как же, знает он, что бы чувствовал отец, которого восемь лет не видел. Но все проще, чем сказать то, что на самом деле на языке вертелось: я — я был бы рад, если бы вы пришли, я — это меня тошнит от одной мысли, чтобы стоять там в толпе людей, которые так запросто поверили, что я монстр, и ни одного дружеского лица не видеть. Конечно, проще. Не говорить — оно всегда проще. Данковский покачал головой. — Извините, Бурах. У меня под ложечкой холодеет, когда я в упор вижу смерть. Я ее ненавижу. Артемий моргнул. Несколько секунд ушло, чтобы сориентироваться в закоулках памяти: — Это вы меня заради изящного отказа цитатами из Булгакова глушите? В темных глазах мелькнуло удивление. — Надо же. А вы не выглядите как человек, который после школы хоть раз брал книгу в руки. — В поездах много катался, — разозлиться бы, да не выходило. Отозлился уже на сегодня. — Да сказали бы просто "нет", чего ужимничать. Я ж вас не на свидание зову. А позвал бы — наверняка б получил куда более прямое и бесцеремонное "нет". Данковский ответил долгим темным взглядом. Потер переносицу. Повторил: — Извините, Бурах. Но я в самом деле ненавижу похороны. — Верю. Я, кажется, тоже, — Артемий подавил вздох. — Ладно, я пойду. А вы тут что, ночуете? — Иногда, — уклончиво отозвался Данковский и снова притянул к себе тетрадь. — Идите. И главное — начинайте писать. Неважно как, исправить потом проще, чем над пустыми листами сидеть. — Ага, — уходить не хотелось, особенно когда подумал о безжалостной метели и безрадостном ночном пейзаже. Только говорить больше не о чем, а дураком он себя сегодня и так уже выставил по полной. — Ну, до свидания. В коридоре было тихо и сумрачно — половина ламп перегорела. Артемий с тоской глянул за окно. Потом на дверь, которую за собой закрыл. Вот поэтому так страшно на одном месте. Хоть немного прорастешь — а ну как придется с кровью себя выдирать? Страшно — и сразу хочется запрыгнуть в ближайший поезд и стучать, стучать отсюда прочь, пока не исчезнут из виду и похороны, и заботы, и ответственность. И — весь тернистый комок несносных чувств. Но поздно. Город держал.