Не для школы, но для жизни

На похоронах речи читали все: скорбно качающий головой мэр, снулый седой судья, Стах с бессонно-воспаленными глазами, нарочито-угрюмый Сабуров... Артемий перестал вслушиваться еще на первой: бессмысленные слова слились в вялую мешанину с завязшими в ней комками: "неоценимый вклад", "достойный представитель", "пример для подражания", "вечная память"... Все — до того пустое, будто они, как Артемий, восемь лет бродили черт знает где и как выглядел живой человек даже не помнили. Сам Артемий, в одолженной у младшего Ольгимского черной рубашке, сидел меж двух лакун пустого пространства и с каждой минутой все больше тупел. Накануне боялся, что будет горько— от догнавшего осознания, от колючих взглядов и шепотков, от душного запаха четных букетов. Боялся, что пойдет трещинами и на кого-нибудь кинется, или вовсе развалится грудой бесцветных осколков. Но горько не было — было пусто. Когда пришел его черед подходить к открытому гробу, он покойника даже не узнал. Вот смешно, если похороны попутал... Но нет, портрет в черной раме осуждающе смотрел из-под хмурых бровей. Захотелось, как в детстве после ссор, забиться в угол, поджать к груди колени и катать на упрямых губах слова извинений. Только он извиняться не умел — даже тогда. Потом — накинуть куртку и на воздух, смотреть, как гроб опускают в землю. Как только раскопали, промерзлую такую... Мороз жрал лицо, коченели спрятанные в карманы руки, остро жалили глаза снежинки, и все хотелось утереть копившиеся на кончике носа капли, только нельзя, наверное, сморкаться, когда на крышку отцовского гроба падают стучащие комья земли. Пум. Пум. Пум. Будто в дверь колотят. А в доме пусто. В царстве сугробов, белесого неба и серых могильных камней румяные лица горели нестерпимо ярко. Затесались в ряды почетных гостей с церемонии и дети — много детей. Кого на улице видел, кого на своем складе, и мальчишка Данковского тоже был тут — смотрел, как обычно, серьезно и исподлобья. Артемий вытащил руку из кармана и помахал онемевшей кистью. По новой порции косых взглядов понял, что опять сделал что-то вопиюще-неприемлемое. Спрятал руку и еще больше нахохлился, пытаясь утопиться в широком вороте куртки. Наконец, начали расходиться. Вечная память вечной памятью, а мороз и железо рвет. Но радовался рано — подошел Сабуров. — Уйдите, — швырнулся Артемий облачком пара. — Если в участок опять надо, я вечером зайду. Не ушел. — На чистосердечное не созрел? Деловитая зализанная падла в дорогом пальто. Если б Артемию нужно было кого убить — выбрал бы его. — Идите к черту, — от прорвавшейся сквозь немой туман ненависти заломило виски. — Отца мне похоронить дайте, а потом уже лезьте со своим дерьмом. Должно же в вас хоть что-то человеческое остаться. — А в тебе? — и спокойный такой... — Не думал, что ты придешь, когда тут все знают, что ты сделал. Артемий глянул по сторонам — на наблюдавшую издали Катерину Сабурову с поджатыми губами и напряженными глазами, на других зевак. Он был в шаге от того, чтобы сказать что-нибудь очень глупое и очень недальновидное. И в полушаге от того, чтобы набить Сабурову морду — прямо тут, над отцовской могилой, когда еще даже не все разошлись. Останавливало одно: этого, небось, и добивается. Доказательств все так же нет, вот и ищет повод упечь еще за что. За нападение на работника правоохранительных органов, например. Или хоть за угрозы. Одно неясно — чего, все-таки, так на него взъелся? Катастрофически нужно повышать раскрываемость дел? Шейные позвонки сковало ледяной коркой — отворачиваться и опускать голову пришлось с хрустом. Молчаливый пар растворялся в воздухе перистыми седыми облачками. Может, Сабуров еще что-то сказал. Может, даже еще кто-то подходил. Артемий стоял, пока совсем не перестал чувствовать кисти и лодыжки. Тогда только задрал голову к мутному небу и начал ловить обветренными губами снежинки. Ветер пробирал до костей. И чего он сдерживался? Сабуров же все равно повод найдет. Не одно, так другое. Все равно эта система его пережует и косточки выплюнет. По-другому не бывало. Только не здесь. Еще два цветка бледно шлепнулись к надгробию. Артемий не обернулся. — Вам на плечи по сугробу намело, — сказал Данковский. — Ага. — Пальцы отморозите — по клавиатуре попадать не сможете. Артемий выпростал из кармана руку, попытался сжать в кулак — не гнулась. Глянул за плечо. В сером дневном свете, без стен лаборатории вокруг, Данковский выглядел непривычно: еще бледнее, еще тоньше — как из бумаги вырезанный. В кожаном плаще странного кроя — еще "неместнее", еще неуместнее. С застрявшими в черных волосах снежинками и покрасневшим носом — болезненно человечный. Артемий потряс перед ним задубевшей рукой. — А, уже отморозили. Беспомощно пожал плечами: — Ага. Хотите погреть? Данковский сухо улыбнулся и перебрал пальцами в черной перчатке. — Глупости какие-то предлагаете. У меня руки всегда холодные, забыли? Такое забудешь. Артемий мазнул усталым взглядом по принесенному букету. Ну а сердце, наверное, все-таки горячее — жаль только Данковский не торопится распахнуть грудную клетку и пустить туда его озябшие руки. Хоть на пару секунд — чтобы закололо кончики пальцев, и по венам побежал красный жар. И подержать в ладонях влажный бьющийся комок. Очень нужно, когда свой — застыл серым камнем. — Ну как хотите, — сунул руку обратно в карман. — А вы так пришли, или меня искали? В здравом уме он бы нелепую надежду не озвучил. Но Данковский ответил не удивленным "с какой стати мне вас искать?", а кивком. — И это тоже. Я тут с Сабуровым говорил... Чего вы так смотрите? — Ничего, — проскрежетал Артемий, разом согревшийся одной злостью. — То есть — с чего вдруг? Я думал, вы с людьми вообще не особо разговариваете. — С чего это? — опешил Данковский. — Я тут полгода уже — конечно, у меня есть приятели. Спасибо хоть, что не друзья. Стоило представить Данковского, после работы пропускающего с Сабуровым по рюмочке, как сразу захотелось разбить кому-нибудь лицо в кровавые клочья. — Ну и? — глухо проворчал Артемий. — Что он вам понарассказал? Вместо ответа Данковский прищурился: — А почему, к слову, все решили, что это вы убили Исидора? — Вот у Сабурова своего и спросите. — Что вы как ребенок? Я у вас спрашиваю. Узнать бы уже, сколько ему лет — Артемия этот снисходительный тон мудрого взрослого порядком допек. — Потому что я в ту же ночь приехал и должен о наследстве мечтать, — рот скосило набок гримасой. — Которое я таким макаром к пенсии получу, но кого это волнует. — И все? — ну чего он так смотрит? Еще немного, и тоже можно будет в синий китель с погонами рядить. — А чего еще? — Я имею в виду, это все, что вы знаете? — Да со мной как-то никто материалами расследования делиться не спешит, — Артемий раздраженно ковырнул снежную корку носком ботинка. — Я покойника-то первый раз сегодня увидел. И тут же самого передернуло. "Покойника"... — Ясно, — Данковский качнулся с пятки на носок, отгоняя холод. — Мне Сабуров сказал, дело в том, что его в собственной постели зарезали, а дверь входная взломана не была. То есть — или стояла незапертая, или ключи были. Неужели вас про это не спрашивали? Артемий нахмурился. — Может, и спрашивали. Не помню, — бесконечные допросы давно слились в мутную неразличимую череду. — А незапертой не могла стоять, это бред. У нас в городе только психи дверь на ночь не запирают. В собственной постели... А ведь Артемий до сих пор не задумывался, кто на самом деле убил отца. Слишком много думал о том, как все вокруг записывают в убийцу его. А ведь этот человек где-то на свободе, ходит себе и горя не знает. Но кто? Зачем? — Ну да, у меня есть ключи. Только это же не значит, что их больше ни у кого нет. Просто куча неудачных совпадений, которые все против меня легли: что я именно в эту ночь приехал, что патологоанатом сабуровский налажал и точное время смерти установить не смог, ключи теперь еще эти... — Артемий потряс головой — сам не заметил, как унесся в поток бессвязных жалоб. Посмотрел на Данковского. — А вы чего это со мной откровенничаете? "Приятель" ваш вас не прищучит за то, что такие вещи главному подозреваемому рассказываете? Данковский небрежно пожал плечами. — Решил, что вам не будет лишним узнать. Так говорите, вскрытие плохо провели? А если бы смогли определить точное время смерти, вам бы это помогло? — Не знаю, может быть. Поезд в три двадцать ночи приехал, если это раньше было... Да что гадать. Уже ведь не установишь. — Установить, может, и можно, — возразил Данковский. Вздохнул в ответ на непонимающий взгляд. — Спичку помните? Горе-лаборанта моего? Как я понял, он в ту ночь был у Исидора. Я его не расспрашивал — не мое дело, да и сам он, кажется, об этом говорить не хочет. Но если вы его поспрашиваете — может рассказать что-нибудь важное. Артемий вытаращил глаза. — И вы это мне только сейчас говорите? — Вы не спрашивали. — Я не... — Артемий прикусил язык, чтобы не сорвалось что-нибудь резкое. — Где мне его найти? — Пойдемте. Тут не так далеко. Все еще не веря в реальность происходящего, Артемий уставился в худую черную спину. Не шутит — так никто бы шутить не стал. Просто походя бросает к ногам надежду, даже не глядя, подымет или нет. Снова. Артемий побрел за Данковским, по детской привычке ступая след в след по дорожке отметин на хрустком снегу. Мальчишкой за отцом так ходил, пускай приходилось тянуться ногами так широко, что обледенелая земля норовила ускользнуть из-под пяток. Тут — наоборот, вынужден был ступать мельче, чуть ли не семенить. Так и вышли за ограду кладбища. Быстро смеркалось, зажигались огни. Даже отсюда было видно вспыхнувшую на том конце города неоновую подсветку Многогранника — отбаханной когда-то за эти восемь лет махины, от одного взгляда на которую воротило. Будто выброшенный посреди лесной поляны металлический хлам — до того неуместен был этот монструозный футуристический небоскреб среди жмущихся друг к другу грязных приземистых домишек. Да еще и вобрал в себя столько мест сразу, от офисных помещений до магазинов — голова кругом шла. — Чего морщитесь? — проследил за его взглядом Данковский. — Не нравится? — А кому в здравом уме понравится? Уродство настоящее — как будто пьянчуга в горячке из битого стекла лепил. Еще и огнями своими до эпилептического припадка довести может. Зачем каждый час с одного цвета на другой прыгать? А уж сколько электричества небось жрет... Данковский с сожалением поджал губы. — Вкуса у вас нет. — Зато здравый смысл есть. За такие деньги, какие на эту штуку должны были уйти, полгорода можно было б отреставрировать. А нет, пусть дальше разваливается и грязью зарастает, — Артемий тряхнул головой. Злиться на дурацкую постройку оказалось куда проще, чем думать обо всем остальном. — Если бы все так размышляли, у нас бы никаких великих памятников архитектуры не было. — Так и ну их, может? — Артемий глубже сунул руки в карманы. Быстрая ходьба разогнала кровь, он почти уже не чувствовал себя обледенелой статуей. — Людям тут, если только богачей всяких в расчет не брать, не памятники нужны, а теплая крыша над головой. Это важнее. — Это здесь и сейчас, — Данковскому в шевелюру намело уже столько снежинок, что казалось — поседел. — Но есть ведь и вечное. Артемий фыркнул белым паром. — Признайтесь, вам просто нравится, потому что столичные высотки напоминает. — Какого-то вы невысокого мнения о моем стремлении к прекрасному, — они остановились на переходе, пропуская тарахтящую по снежной каше легковушку. Рыжий свет фар высветил укоризненно поджатые губы, но искреннего упрека Артемий на лице Данковского не нашел. — Но я ведь прав? — Отчасти, — зябко ежась, Данковский снова ускорил шаг. — Там кофейня хорошая на первом этаже. Согласитесь, приятно, когда хоть где-то тебе могут сделать приличный раф. — Кого? — Никого, забудьте. Мы почти пришли. Артемий едва смотрел, куда идет, и только теперь обнаружил, что район не просто знакомый, но знакомый до дрожи. Раскиданные меж голых деревьев и покосившихся заборов дома угрюмо глядели занавешанными окнами. У переполненной помойки рыскали две тощие собаки, но даже когда залаяли — смотреть Артемий мог только на серую двухэтажку с рассохшейся дверью, неплотно заслонявшей облупленный подъезд. Даже страшно — до чего все такое же. Страшно, что жизнь идет, от кого-то убегает, а тут — зависла, как забальзамированный в формалине труп. — Сюда, что ли? — недоверчиво покосился он на Данковского. — Это же место преступления, неужели туда так просто можно?.. — Так просто нельзя, — подтянув подол плаща, чтобы не мести им порог и пыльные ступени, Данковкий скользнул в тусклый подъезд. В носу запершило — даже запах такой же... Дверной звонок давно был вырван с мясом — в обитую деревом железную дверь Данковский легонько постучался костяшками. Подождал минуту, вслушиваясь. Тихо сказал: — Это я. Щелкнул замок. С порога таращился — как там его Данковский назвал? — Спичка. Артемий, наверное, должен был возмутиться — мало городской детворе заброшенных складов, теперь еще и отцовскую квартиру обжить пытаются. Но не мог отделаться от паршивого чувства, что даже у этого шкета прав здесь находиться больше, чем у него. Вошли в узкую прихожую. Из замызганного зеркала на шкафу глянул, мрачно и загнанно, небритый олух в припорошенной снегом куртке. По полу поплыли бурые лужи слякоти. — Нельзя же так, прямо со входа, — укоризненно пробормотал Спичка, затворив дверь. — А ну увидит кто. — Боюсь, нам твоими путями не пробраться, — Данковский в потемках чуть не налетел на вешалку, с которой свисала — приметил Артемий с грудным еканьем, — старая куртка отца. —  Я сам ненадолго. Хотел попросить тебя рассказать Бураху, что ты той ночью видел. Спичка насторожился: — Зачем? — Затем, что он у меня диссертацию пишет, а носить ему правки в тюрьму мне не с руки, — большим запасом терпения Данковский и сегодня похвастаться не мог. — Ты же был тут, так? — Ну да, — Спичка отполз назад, к кухне. — Да вы зайдите, наверное, чего в прихожей-то... Только не следите. Артемий молча скинул тяжелые ботинки. Набросил куртку на вешалку, неправильно невысокую. И потолок вроде бы в детстве так не давил... Потянулся к выключателю, но Спичка на него зашикал: — Нельзя свет включать! Со двора же видно. Ну да, точно... Вломился, называется, в собственный дом. Кухня тоже была прежней: и газовая плита с тусклым чайником, и гудящий желтоватый холодильник, и стол под скатертью с травянистым переплетением узора... С подоконника сиротливо бурели подсохшие растения в горшках. Артемий с трудом оторвал взгляд от их зубчатых листков. — Ну рассказывай. Что ты вообще тут делал? Спичка взобрался на табуретку, уцепившись за край босыми ногами, точно птица на жердочке: — Ночевал просто — зима же, холодно по заброшкам околачиваться. Меня дед Исидор всегда пускал, если приходил. Учил чему-то, когда время было. Так что вот и был, — фонари за окнами едва дотягивались до кухни своим бледным светом. Тени на остром веснушчатом лице западали темно-синим. — Уже заполночь было, мы легли давно: старик у себя, я — в маленькой. А тут слышу сквозь сон — дверь входная открывается. Подумал, это я пропустил, как он куда-то выходил, а теперь вот вернулся. Только шаги для него тяжеловатые были, но мало ли что спросонья мерещится. А потом — возня какая-то, и... ну, звук такой нехороший, будто раковина засорилась. И снова шаги и дверь. Тут я перепугался, полез к нему стучаться. Не отвечает. Я зашел, ну и... увидел его в крови всего. Мертвого, это сразу ясно. Мертвых ни с чем не попутаешь. Артемий снова буравил взглядом цветочные горшки. Лицо Спички на периферии зрения расплывалось в бело-синее пятно. — И что ты сделал? — Деру дал — что еще? Как обычно: через балкон, по крыше на соседний дом и с него по дереву. Чуть вниз не полетел — она же зимой обледенелая вся, крыша-то. И все. На дно залег. Привалившийся к косяку Данковский, до того слушавший молча, прищурился. — А точного времени, когда это произошло, случайно не знаешь? Артемий затаил дыхание — только сейчас до конца прочувствовал, что лежит на весах. Спичка наморщил лоб. — Ну... Где-то между часом и двумя. Я с крыши Башню видел — она красным горела. До часу синим должна, а потом — зеленым, так что перепутать не мог. Данковский бросил на Артемия косой торжествующий взгляд — мол, выкуси. Тот ему этот маленький триумф простил без раздумий. Снова повернулся к Спичке: — А чего ж ты раньше милиции это не рассказал? От стольких проблем бы меня избавил. — Да мне-то откуда было знать? — возмутился тот. — Охота мне — с ментами связываться. Еще бы меня загребли — я же Сабурова знаю, ему лишь бы кого-нибудь за решетку посадить. — Не бойся, не загребут, — Данковский, не расцепляя сложенных на груди рук, отлепился от косяка. — Если со мной пойдешь. Сможешь? Рассказать в участке все, что нам сейчас рассказал? Это важно. Спичка нерешительно покосился на Артемия и снова — на Данковского. — А точно мне за это ничего не будет? — Точно. Лично прослежу. — Ну тогда ладно, — натянутые напряжением плечи обмякли. — Если уж вы просите... Артемий поверить не мог, что все разрешилось так просто. Вернее, не все — конечно, не все, а только одна из сотни его проблем, вот только ни университетское безумие, ни бюрократический ад, ни даже судьба клиники ни в какое сравнение не шли с тем, чтобы смыть, наконец, с себя клеймо отцеубийцы. — Замечательно, — коротко подытожил Данковский. — Тогда приходи ко мне завтра с утра, и проведаем вместе Сабурова. — А... — горло неуверенно пересохло. — А я? — А вам присутствовать необязательно — у вас же пары. Будет обидно, если после всего этого вас исключат за прогулы, — Данковский поплотнее закутался в плащ. — Что ж, мне пора. Не забудьте мне к понедельнику главу прислать. Артемий растерянно хлопнул ртом. Ну не может он так просто уйти. Не после такого разговора. Не после того, как одним махом вытащил его из болота, в котором Артемий по уши завяз. Он нагнал Данковского в темной прихожей — тот с окружающим мраком почти сливался. — Погодите, вы... Меня хоть подождите. Там темно, и собаки, и вообще — опасно в этом районе одному. Различить что-то было сложно, но, кажется, Данковский закатил глаза. — Я в городе не первый день живу. Уж доберусь как-нибудь до дома без телохранителя. А вы лучше тут заночуйте — если правду говорят, что вы с мальчишками в заброшенной норе живете, оно всяко лучше. Хоть в душ сходите. Одного у Данковского не отнять — любые проникновенные сцены он умел убивать на корню. Артемий онемело закрыл за ним дверь и повернулся к выглядывающему с кухни Спичке. — Это он мне сейчас сказал, что я воняю? Тот пожал плечами. — Ничего, меня тоже постоянно заставляет антисептиками руки тереть. Заскоки какие-то столичные. Но горячая вода тут есть. — Знаю, что есть, — но сейчас сил ни на какие души не было. Безумный день навалился могильной плитой — хотелось лечь и не вставать сутки. — Ты небось в моей старой кровати спишь? — Ну да, — не больно даже смутился. — Исидорову всю ободрали, когда тут рыскали, да и как-то жутко там было бы теперь спать. Но я на полу могу — мне не привыкать, главное, чтоб к батарее поближе. — Не надо на полу. В кладовке раскладушка должна быть, — Артемий и не сомневался, что она все еще там, даже восемь лет спустя. И точно. Скрипучая, торчащая пружинами, но вполне рабочая. Спичку устроило вполне, только в комнату еле влезла. Комната его, по сравнению с комнатой из воспоминаний, тоже скукожилась, но все было на месте: деревянный стол с ящиками, забитыми школьными тетрадями, шкаф с пожелтелыми книгами, ворох одежды в комоде, из которой давно вырос... Даже постер с панк-рок группой, о которой Артемий и не помнил уже, еще висел над кроватью. Тянущий из окна сквозняк вяло перебирал цветастые занавески. Артемий подошел к шкафу и снял с полки круглый пыльно-серебряный CD-плеер. Уже и не вспомнишь, когда последний раз такой видел. Подергал мертвый узел наушников. Распутал. Сунув в ухо, с удивлением обнаружил, что все работает до сих пор. Спичка наблюдал за ним с порога. В полутьме — вылитый призрак другого белобрысого мальчишки, который до дыр заслушивал эти самые диски, листал обслюнявленными пальцами страницы этих самых книг, карябал упражнения по русскому в этих самых выцветших зеленых тетрадях. Точно услышав его мысли, Спичка отвел глаза. — Я на кухне еще посижу. Еда до сих пор какая-то осталась, так что если есть захочешь... — и, не договорив, убежал. Одному было почти так же странно, как с ним. Артемий постарался ни о чем не думать, но прогнать странное ощущение застывшего времени не выходило. Пришлось принять, дать ему пропитать себя до костей. Артемий разделся и нырнул под одеяло. Облупленная батарея под подоконником изливалась благословенным жаром. Мутно белел потолок. Вроде и должно быть жутко от того, что за стеной, буквально в паре метров, две недели назад убили отца. Но почему-то не было — не вязалась эта мысль со старой комнаткой из детских воспоминаний. И с мягкой подушкой под головой не вязалась. И с позабытой песней, бурлящей в наушниках. Вытянулся. Закрыл глаза. Заслушался памятью. И — строчками, которые, как оказалось, все еще помнит. "Когда я проснусь — снова буду один под серым небом провинции..."