Не для школы, но для жизни

Но проснулся Артемий не один — в темной дремоте утра отчетливо слышалось, как сопит в подушку Спичка. Это было почти так же странно, как открыть глаза и увидеть над собой потолок своей детской комнаты. Почти так же странно, как встать под жаляще-горячие струи душа и дать им выесть вросшие в кожу грязь и холод. Почти так же странно, как согреть на газовой плите чайник и начать день с лошадиной дозы вязко-сладкого кофе 3 в 1 в старенькой чашке со сколотой щербинкой на ободке. Странно. И хорошо. Не то чтобы он ждал кардинальных изменений. Конечно, было чертовски приятно снова ходить с расправленными плечами (широко, но не очень — рану на животе еще иногда дергало). Еще приятнее, что перед ним сникше-устало, но вроде бы искренне извинился Стах. И — к концу месяца наконец-то разрешили въехать в отцовскую квартиру. Но — чего лукавить? — когда Артемий впервые со дня похорон ввалился в лабораторию к Данковскому (между прочим — гладко выбритый, одетый в чистое и даже сбрызнутый отцовским одеколоном), он ожидал чего-то большего, чем беглый взгляд и безучастное: "да, я почитал вашу первую главу. Скажите, слова "оформление сносок по ГОСТу" вам о чем-нибудь говорят?". Этого человека явно никто не знакомил с концепцией "мы в ответе за тех, кого спасли от уголовного преследования". В коридор Артемий вышел, нагруженный длиннющим списком мелких рукописных правок на трех листах и необъяснимым разочарованием. — Вот что с ним не так? — он в третий раз попытался разобрать нечитаемое слово, похожее на длинную загогулину, и в четвертый — задался этим вопросом вслух. Клара оторвалась от своей тетради, перегнулась через его локоть и заглянула в исписанный лист. — По-моему, он тут просто заснул, и у него рука поплыла. Бывает. —Да я не про это, — досадливо отмахнулся Артемий, едва сдерживая голос, чтобы не перекрыть сиплое бормотание лектора. — Он сегодня со мной в коридоре даже не поздоровался. Правда, несся куда-то сломя голову, так что, может, опаздывал, но все равно — мог бы хоть рукой помахать. — А, ты все об этом, — Клара снова заелозила в тетради карандашом, вычерчивая что-то, не имеющее никакого отношения ни к теме лекции, ни даже к строению человеческого тела. — Я же говорила, нужно перестать так зацикливаться на плохом. Тогда и дела сразу пойдут в гору. — Да дела-то мои и так идут в гору — особенно с тех пор, как твоему папаше пришлось объявить, что подозрения с меня сняты. Вот хоть ты мне скажи, ему что, доплачивают за то, чтобы он таким мудаком был? — Вознаграждение за наши труды часто приходит оттуда, откуда мы его совсем не ждем, — отозвалась Клара уклончиво. — Это ты сейчас так туманно намекаешь, что он берет взятки? — Вовсе я ни на что не намекаю. А что же — прямым текстом говорит? Соблазнительная мысль, но было одно "но": Артемий сильно сомневался, что хоть кто-то в этом мире к нему настолько небезразличен, чтобы еще деньги платить, лишь бы ему жизнь испортить. Проще уж поверить, что Сабуров припоминает ему какие-то мелкие грешки с подростковой поры, когда Артемий пару раз гремел за мелкое хулиганство. Точно отвечая на его мысли, Клара добавила: — Он на самом деле не плохой, обычный человек. Мы с ним очень даже ладим. По крайней мере, когда он не грозится выгнать меня из дома за то, что на камере в каком-то магазине якобы видно, как кто-то очень на меня похожий крадет колбасу. Артемий аж отвлекся от тяжких раздумий. — Ты крадешь из магазинов колбасу? — Нет, в том-то и дело, — Клара выглядела искренне раздосадованной. — Так что видишь, не у тебя одного в жизни случаются неурядицы. Ты на свои хотя бы можешь повлиять. — Это как же? — Взять дело в свои руки, — в ответ на непонимающий взгляд — только брови вздернула. — Ну что же мне, совсем все за тебя придумывать? Вон четырнадцатое февраля на носу, валентинку ему подари. Артемий от такого предложения аж поперхнулся. Ладно бы Спичка предложил — тому хоть двенадцать лет... — Спятила совсем? Во-первых, мы ж не в третьем классе, а во-вторых, ты валентинки тут вообще видела? Да эти обсыпанные блестками розовые жопы только кому-то в полном невменозе понравиться могут. Ну и девочкам десятилетним. Клара развела руками. — Не нравятся анатомически нереалистичные сердца — стащи настоящее из препарационной. Говорю же, весь мир открыт перед тобой, когда мыслишь шире, чем... — Забей, — простонал Артемий сквозь стиснутые зубы. — Просто... Просто забей. Артемий совершенно точно не рассматривал предложение Клары всерьез. Как не рассматривал витрины ларьков, пестрящие глупыми газетными заголовками и — еще более глупым — красно-розовым скоплением слащавых открыточек с цветочками, плюшевыми мишками и котятками. И уж тем более — не раздумывал — даже гипотетически, — так ли сложно стащить из университетского запаса органов целое сердце. Хотя, может, и стоило — просто чтобы посмотреть на лицо Данковского, когда перед ним, прямо на записи с результатами его таинственных экспериментов, шлепнется мокрый склизкий комок заспиртованной плоти. На всю жизнь запомнит. Правда, вряд ли после этого с ним разговаривать станет, но они и так-то говорили не много... В конце концов, не выдержал даже Спичка: — Ну что ты вздыхаешь все? Спать невозможно! Артемий приподнял голову с подушки и сделал страшные глаза. Ну наглец мелкий — живет в его квартире, питается на его стипендию, и еще на что-то жалуется! Сперва он думал, что против воли обзавелся надоедливым младшим братом, но теперь склонялся к мысли, что скорее кота завел: бродит себе где-то целыми днями, приходит пожрать и бока погреть, а чуть что не по душе — шипит и шерсть дыбит. — Хочу и вздыхаю, чего привязался? — Говорю — спать не даешь! Так совсем в деда Исидора превратишься — тот тоже все ходил вздыхал. А потом помер. Вот и думай теперь. За ухо бы его оттаскать да вставать лень. Вместо этого Артемий снова завел глаза на потолок и неожиданно для себя спросил: — Слушай, а знаешь может, что Данковский вообще любит? Раскладушка под Спичкой удивленно скрипнула. — Это в каком смысле? — Да в прямом. Он же тоже человек, должно ему что-то нравиться. — Ну... Когда глупых вопросов не задают и делают все как следует. Это нравится. С этим Артемий точно в пролете. — Я имею в виду, поматериальнее что-то. Конфеты там какие-нибудь, или... не знаю, книги? — Так ты что, ему что-то на двадцать третье дарить собрался? А мне подаришь? Ну, святая наивность... Спичка помолчал. Громко зевнул. — Не знаю. Антисептик вон подари, он без них жить не может. Можно я посплю уже? — Да спи, кто же не дает. Артемий помрачнел еще больше — теперь уже на себя досадовал. Чего дурью мается? Не собирается же в самом деле... Мало того, что идиотом себя выставит — в какой уже раз, — так еще и очевидное проигнорирует: будь он Данковскому хоть как друг интересен — уж наверное показал бы, а не морозился за своими "вы вот тут кавычки забыли" и "вот тут формулировку поправьте, ненаучно звучит". То есть, это все важно, конечно, но можно ведь и еще о чем поговорить — хоть иногда. Но слова Клары не шли из головы. "Взять в свои руки"... Ну правда, что он, слюнтяй какой, что ли, что не может один раз храбрости набраться и позвать куда-нибудь? Это ведь тоже еще ничего не значит — обычная любезность коренного жителя заезжему гостю. Опуская, конечно, тот факт, что в этом городе-восемь-лет-спустя Артемий сам ориентируется постольку-поскольку. И много еще что опуская. Так что набрался храбрости и пошел. Чувствуя себя полным идиотом и вооружившись новым вариантом второй главы, как щитом, но пошел. Данковский, слава богу, был на месте — сосредоточенно сузив глаза, капал пипеткой на предметное стекло. Пришлось ждать, пока закончит. — Так, — обернулся к Артемию, только когда сполоснул руки. — Какими же вопросами вы меня сегодня обрадуете? Артемий потряс распечатанными листками. — Вторую главу поправил. — Хорошо, а распечатали зачем? Я же говорил все на почту отправлять. — Так вы опять неделю не отвечаете. Данковский и не моргнул. — Si vis vincere, disce pati, Бурах. — А по-русски? — А по-русски — стыдно на врача учиться и латыни не знать. Еще пара таких реплик, и проблема решится сама собой — Артемий уже задавался вопросом, а точно ли оно ему надо. Попробовал зайти с другой стороны: — Вы знаете, у вас цвет лица не очень здоровый. Почаще надо на солнце бывать, воздухом свежим дышать. Сложновыполнимый совет, учитывая, что солнечных дней тут выдавалась хорошо если парочка на всю зиму, а за свежим воздухом надо было отправляться за черту города в заснеженную степь, но ничего лучше Артемий не придумал. — Благодарю за ценный совет, — лицо Данковского яснее любых слов говорило, что он об этом совете думает. — Как только обретете достаточный научный авторитет, чтобы я с уважением относился к вашему профессиональному мнению, непременно им воспользуюсь. Артемий решил, что нужно идти до конца. — Нет, серьезно. Вот вы все сидите тут в четырех стенах, а жизнь мимо пролетает. В городе же еще полно всякого интересного, кроме этого вашего Многогранника. — Например? Например, крысиные гонки, которыми Артемий неприлично увлекся еще когда не съехал со склада — но в таком можно признаваться только на третий год брака. — Ну, собор вон например. И нового владельца театра еще хвалят — вроде что-то интересное ставит. И... Артемий подвис. Если уж на то пошло, его самого городские достопримечательности никогда не привлекали. Природа — да: мальчишкой целыми днями мог пропадать в степи, просто шастая часами в зарослях травы ему по плечо. Но сейчас зима — какая тут природа. Данковский, к счастью, его перебил: — Я был в соборе. И в театре бываю. Что вы вечно из меня какого-то затворника делаете? Верите ли, моя хозяйка тоже чрезвычайно озабочена расширением моего культурного кругозора. Артемий аж воздухом поперхнулся. — Какая хозяйка? Взгляд впился во влажные руки Данковского — как будто его длинные пальцы не разглядывал уже сотню раз и не заметил бы, поблескивай на безымянном кольцо. — Хозяйка квартиры, в которой я снимаю комнату, — этот устало-терпеливый тон Данковский обычно берег для Спички. — А-а, — ну да, не в гостинице же все эти месяцы живет — просто в голове Артемия так прочно сросся с университетом, что он об этом и не задумывался. — Тогда... Тогда я за вас рад. Рад он, разумеется, не был. Уж точно не тому, что на душе заскребло — а с чего бы? С того, что у Данковского есть какая-то своя жизнь за стенами вуза? Это Артемий и так знал. С того, что вокруг него какие-то девушки крутятся? Было бы странно, если б не крутились — приезжий чертила, который говорит умно, одевается не в мешок из-под картошки, какую-никакую стабильную работу имеет, да еще и на лицо недурной — да таким тут единицы могут похвастаться. Только странно, что... — А что вы до сих пор тут сидите, когда вечер уже? Есть ведь, наверное, с кем провести праздник. Данковский растерянно моргнул. — Какой праздник? Ладно — может, он и поспешил с выводами. Будь у Данковского девушка — уж наверное бы помнил. — Ну как, четырнадцатое февраля, день влюбленных. — А, вы об этом, — Данковский качнул головой. — Я сам бы и не вспомнил. Ерунда это, а не праздник. И времени у меня нет — работы много, — он повернулся к столу. Острый профиль в тусклом свете лампы вдруг показался Артемию жутко усталым, и впечатление только усилилось, когда Данковский, скрипнув по полу ножками стула, сел: худые плечи опущены книзу, подхваченная ручка бездумно покачивается на сгибе среднего пальца — точно собираясь с силами, прежде чем начать яростно изливаться на страницу чернилами. По губам вдруг скользнула блеклая улыбка. — Да и смело с вашей стороны предполагать, что есть с кем. В груди заколотилось так, что Артемий сам испугался. Но тоже улыбнулся — неуверенным пересохшим ртом. — Да бросьте, наверняка отбоя нет от желающих бросить вам сердце к ногам. Данковский издал странный звук — будто масло на сковородке вскворчнуло. Даже не смешок — недоверчивый скрежет. — Издеваетесь? — И не думал, — Артемий едва понимал, что несет. — Ходите тут весь из себя сумрачный и загадочный — девушкам же такие как раз и нравятся. — Ну да. Некоторые даже сбегают не в первую минуту после того, как я открою рот, а во вторую. Почему-то мало кому нравится слушать про инфекции и эпидемии, а поддержать дискуссию на достойном уровне и вовсе никто не может. Что уж говорить о моих более... узких интересах, — Данковский тряхнул головой, мазнул по Артемию рассеянно-темным взглядом и снова чуть слышно фыркнул, точно по второму кругу сказанную им нелепость в голове прокрутил. Склонился над тетрадью, почти завесив глаза волосами, и на грани слышимости добавил: — А ведь я бы и впрямь от сердца у ног не отказался. Артемий размашисто подошел ближе — точно крюком подтянуло. — Хотите? Данковский, замерев ручкой над бумагой, вопросительно выгнул шею. — Хочу что? — Сердце вам достану и к ногам положу. Может, излишне драматично, но Артемий так и чувствовал: будто ничего не стоит прямо сейчас грудную клетку раскрыть и колотящийся бешено комок наружу выдрать — все равно ведь к этому рвется. Данковский вперился снизу огромными удивленными зрачками. Горло под вычурно завязанным красным галстуком напряглось, и голос тоже вышел напряженный: — Бурах. Я рискую серьезно нарушить преподавательскую этику, если в самом деле попрошу вас вломиться в морг и достать мне свежее сердце. Понадобилось сердечных ударов так десять — быстрых-быстрых, — чтобы до Артемия дошел смысл сказанного. Потом — захотелось садануть себя по лбу так, чтобы череп разлетелся. — Вам... — слова беспомощно разъезжались. — Зачем вам сердце из морга? — Свежее сердце из морга, — поправил Данковский. — Это важно. Мне нужно посмотреть, как то, что я изучаю, будет взаимодействовать с тканями сердца, которое только недавно перестало функционировать. Без этого мое исследование грозит зайти в тупик. В городском морге-то недостатка в свежих трупах нет — зимой каждый день кто-нибудь то до смерти замерзнет, то под не справившуюся с управлением на обледенелой дороге машину попадет, то в поножовщине душу богу отдаст. Только Артемий все никак не мог оправиться — скорее даже от того, что сам сказал, чем от недо-просьбы Данковского. Надо же такое ляпнуть... Данковский по-своему истолковал его молчание. — Я вас об этом не прошу, — повторил он уже тверже. — Просто... поделился заботой. Как коллега с коллегой. — Правильно, не просите, — согласился Артемий без выражения. — Преподавательская этика вещь важная, зачем зря нарушать. Приятно было некоторое время ощущать над Сабуровым моральное превосходство. Это превосходство Артемий променял на сердце опухшего алкаша и горячительную игру в догонялки с охранником морга, которого быстро сбросил с хвоста, петляя по кривым улочкам и темным дворам — до сих пор их помнил как свои пять пальцев. Не очень даже измотался — только черная балаклава, впитав все сбитое горячее дыхание, обледенела и примерзла к лицу. Но сердце Данковскому Артемий притащил. К ногам, правда, кидать не стал — во имя науки же, а не ради красивого жеста. Хотя кого он обманывает... Данковский выдал что-то длинное и взволнованное, сводящееся по смыслу к "вы полный псих, я вам очень благодарен", и сразу же приступил к работе. Артемий — развалился на стуле, вытянув ноющие отпущенным напряжением ноги, и принялся смотреть. В процесс не особо вдумывался — нет, все-таки устал, а как с адреналиновой погони на морозе очутился в тепле и безопасности, так сразу разморило. И свет, прежде раздражавший своей тусклостью, теперь наоборот казался мягким и уютным. Приятно было мутными плавающими глазами глядеть на Данковского за работой: как тот остро и четко работает скальпелем, как глаза свои карие щурит, как возбужденно бормочет что-то сам себе, как подергиваются крылья тонкого длинного носа — будто у пса, добычу вынюхивающего... Ну как такому сердце не принести? Да хоть в сотню моргов вломись и от сотни охранников деру дай. Стоит ведь того. Конечно, стоит... Кажется, он задремал — потому что когда на лицо упала тень, и Артемий разлепил липкие веки, лаборатория уже была прибрана, а пухлая тетрадь на столе чернела новыми густыми записями. Данковский стоял над ним, усталый, но точно подсвеченный изнутри. — Вы сейчас со стула свалитесь. Не надо тут спать. Артемий медленно, как через кисель, выпрямил накренившуюся спину. Потер глаза, стискивая горлом рвущуюся наружу зевоту. — Гоните уже-е? — зевок-таки прорвался, мешаясь с по-сонному пьяной улыбкой. — Только сердце и нужно было от меня, да? — Ну что вы, — покачал головой Данковский. — Мне еще от вас третью главу хотелось бы к понедельнику увидеть. — И это вся моя благодарность? — И это — мы в расчете за Сабурова. Ну какой же все-таки черт... И до чего хочется его, вот прямо так, сквозь войлочную сонную муть, притянуть к себе за талию и носом в шею потыкаться. Уж там-то, под подбородком и на скате к плечу, точно теплый. А если нет — дыханием согреет, или губами... Данковский кивнул на дверь — не в коридор, на другую. — Там койка стоит в подсобке, я сам на ней часто ночую. Идите лучше туда — все равно же через несколько часов на пары. Тело было мягкое, желейное, но Артемий устоял перед соблазном завалиться бесформенной массой на Данковского. Больно тощий — еще сломает ему что. Только на пороге подсобки уже не удержался, оглянулся через плечо все с той же пьяно-сонной улыбкой: — Со мной не хотите? Данковский криво изогнул губы. — Не поместимся. И снова повернулся к столу. Артемий прикрыл дверь и с упоением растекся по узкой койке. В тяжелой голове мелькнуло: да понимает он все небось. Понимает и смеется. Но ни обиды, ни раздражения не было — только теплая густая нега.