Не для школы, но для жизни

Кусок ясного неба на востоке румянился бледно-розовым, и тонкая золотая полоска на горизонте едва-едва колола глаза. Снег стаял не до конца, но прогалины чистой земли потихоньку разрастались, и чем выше вставало солнце, тем проще было разглядеть пробивающиеся сквозь прошлогоднюю серо-бурую траву молодые побеги. Кое-где на зеленых стеблях пестрели крохотные цветочки, вплетаясь в запах сырой земли и талого снега тонкими душистыми нотками. Минут двадцать Артемий просто стоял и смотрел, как светлеет небо над степью. Потом пальцы ног в промоченных носках совсем закоченели, и он пошел дальше, глубоко вдыхая пьяняще-чистый воздух. Сам не заметил, как начал наклоняться и собирать — потому что привычка, потому что травы просились в руки. Потому что опять не спал всю ночь, и свежий ветер так приятно ласкал воспаленные натертые веки. Потому что перестало хоть ненадолго потрясывать от мыслей о поджимающих сроках и сгорающих дедлайнах. Потому что когда закрывал глаза — слышал голос отца. — Вы что, в болото провалились? — взгляд, которым Данковский окинул его мокрые до бедра штаны и вымазанные грязью ботинки, неубедительно прикрытые бахилами — их на Артемия с боем и воем натянула гардеробщица, — был далек от восторженного. — Нет, на болотах я в этом году еще не был, — покачал головой Артемий и сунул Данковскому пестрый пук стеблей и цветов. — Смотрите, я вам травы принес. Данковский аж дернулся. Нервно оглядываясь, прошипел: — Никогда не говорите такие вещи вслух, — и только потом воззрился на странное подношение. — Это что, цветы? — Ну да. Я подумал, "я принес вам цветы" тоже как-то не так прозвучит, но если вы предпочитаете... — Нет! — смотрел Данковский так, будто он ему гадюку из степи приволок. — Зачем вы мне это сюда притащили? Артемий пожал плечами. — Домой перед парами зайти не успевал, а деть куда-то надо. Решил вам занести. — А мне оно здесь зачем? Ну что за человек... Нет чтобы просто сказать "спасибо" и забыть — так нет же, целую сцену устроил. Он подавил вздох. — Да просто так. Как органы из морга таскать — так у вас нет вопросов, а как цветы — брать отказываетесь? Между прочим, от чистого сердца и загаженных почек дарю. Решил не углубляться в то, что "да просто так" таило тоскливое осознание: мелькнувший в мыслях чарующий образ не-одинокой прогулки по степи к реальности никакого отношения не имел. Как бы ни хотелось вытащить Данковского за город, подальше от шума, вони и суеты, и показать бескрайнюю степь, раскинувшуюся так беспредельно, что неделями иди — никуда не дойдешь. Не вытащится — к гадалке не ходи. Ножки мочить не захочет. Пусть хоть так поглядит на кусочек живой красоты в своей мертвой выхолощенной лаборатории. Но Данковский на его дар косился с прежним напряженным неодобрением. — Там небось еще клещи какие-нибудь. Артемий закатил глаза. Да уж, выведешь такого на природу. — Какие клещи в марте? — он уже жалел, что зашел. Лучше бы гардеробщице подарил — хоть немного бы умаслил. — Просто возьмите. Нормальные люди радуются, когда им цветы дарят. — Я не люблю цветы, — отрезал Данковский. — Они вянут, засыхают, все вокруг своими крошащимися лепестками пачкают, и еще мошки вечно слетаются. — Ну хозяйке своей передарите — на прошедшее восьмое марта. Поразительно, до чего молчание иногда бывает выразительнее слов. Данковский побуравил его тяжелым взглядом, потом покачал головой. — Меня ваши идеи с каждым днем все больше пугают. Но, к облегчению Артемия, потянулся в стенной шкафчик и вытащил большую мерную колбу. — А меня вот пугает, что у вас поэзии в душе ни на грош. Данковский фыркнул и повернулся к раковине набрать воды. — Сами-то хоть одно стихотворение наизусть помните? — Конечно, — у Артемия тут было преимущество — школу он закончил на два года позже, чем этот индюк. — Письмо Онегина. А вы? Был совершенно уверен, что получит в ответ обыкновенно-циничное "предпочитаю тратить память более рационально". Но Данковский шевельнул плечами и, не оборачиваясь, почти спрятав голос за шум воды, обронил: — Все летают черные птицы — и днем, и поутру. А по ночам мне снится, что я скоро умру. Это хорошо помню. Артемия передернуло. — Ну и жуть. — Вам не угодишь, — Данковский, устало глянув исподлобья, протянул ему колбу с водой. — Поставьте на подоконник. Практическая часть у вас как, движется? — Движется, — Артемий аккуратно всунул стебли в стеклянное горлышко, хотя раздражение в груди так и плескалось. — Только плохо. Мне на практике самых сложных пациентов дают, но это полбеды — просто мало всего. Уж на что я в науке пень, а сам вижу, какое куцее выходит исследование. — Да, — и не подумал возражать Данковский. — Пока выборка выглядит совершенно нерепрезентативной. Скажите, а вам не приходило в голову воспользоваться записями вашего отца? Насколько я знаю, он всегда тщательно собирал и копил материал, и не помню, чтобы что-то публиковал в последний год. Вполне мог оставить что-то, чем можно было бы дополнить ваше исследование. Артемий ошарашенно обернулся. — А что, так можно? — Нет, но проверять никто не будет. Что вы так смотрите? Разумеется, я вам этого не говорил, и вы это делаете полностью под свою ответственность, но ведь вам просто нужно защититься? — говорил Данковский так спокойно, будто будничную беседу о погоде вел, а не предлагал вещи, которые Артемий от него никак ожидать не мог. — Рубин мне рассказал эту вашу историю с клиникой Исидора. В другой ситуации я бы, конечно, просто предложил вам защититься позже, но раз выбора у вас нет — любые средства хороши. Артемий решил, что прощает ему историю с цветами. Только... — Только отец дома всякое такое не хранил. Оно в его кабинете в клинике, а меня туда не пускают. Данковский вскинул брови. — Учить вас вламываться в запертые помешения, я полагаю, не нужно. Не нужно-то не нужно, а попробуй вломись. Застукают — Оюн вытолкает его из клиники взашей и объявит практику проваленной. И так житья не дает — в некоторые дни казалось: то ли до увольнения по собственному желанию, то ли до самоубийства довести пытается. — Ну посмотрим, — Артемий передернул плечами. — Ладно, я... — Мне тут Спичка жаловался, что у вас в холодильнике мышь повесилась. Артемий снова вытаращил глаза — да что с Данковским сегодня такое? Стоит вроде как обычно, опять руки споласкивает, а разговоры — один другого безумнее. — Ничего не повесилась, — отрезал Артемий. — Ему гречку жрать надоело, вот и ноет. А по-моему, если какая-то еда не нравится — ты просто недостаточно голодный. Постарался не чувствовать себя сильно виноватым — на то, чтоб стать чьим-то кормильцем, вообще-то не подписывался. Детей пусть усыновляют толстосумы вроде Сабуровых, а на мизерную студенческую стипендию и одному-то прожить — едва-едва. А уж как еще один прожорливый рот добавишь... Данковский тщательно вытер руки и снова повернулся к нему: — Просто если вам жить не на что... Артемий уставился на него с нескрываемым ужасом: — Вы мне деньги предлагаете? Не надо, я не настолько нищий. То есть, конечно, именно настолько — по крайней мере, пока адская машина бюрократии не соизволит открыть ему доступ к отцовскому счету, — но это уж ни в какие ворота не лезет. Нужно хоть для виду каплю гордости сохранить. Данковский желчно уставился в ответ. — Размечтались. Вы зарплату мою не видели, если считаете меня способным на благотворительность. Я хотел предложить, если вам снова среди ночи приспичит цветы в степи собирать, — у меня приятели в городе есть, делают в своем баре крафтовые настойки на травах. Думаю, от лишнего поставщика не откажутся. "Разбитое Сердце" называется — может, слышали. Артемий кое-как проглотил дурацкую шутку — нашутился уже. А предложение заманчивое, жаль времени на это нет. Надо запомнить как план "Б" — если с защитой пролетит. Что с каждым утекшим днем казалось только вероятнее. — Ну спасибо за беспокойство. А со Спичкой он еще поговорит... — Не за что. Пара пять минут назад началась, идите. По чьей же милости он тут застрял так надолго? Артемий решил, что передумал: ничего он Данковскому не прощает. Мало своих проблем, так еще голова теперь пухнет от попыток совместить этот устало-раздраженный тон и... ну, заботой это язык назвать не поворачивался, но — участие, что ли? Вечно его бросает из одной крайности в другую. А Артемию — плавай в этом буйном море и цепляйся за проскакивающие в черных волнах деревяшки затянувшихся взглядов и дернувшихся, но не случившихся улыбок. Весь день он ходил и башкой тряс — до того запутался. Обещал себе, что Кларе больше жаловаться не будет — до смерти ее шуточки надоели, — но под конец последней лекции не выдержал и пожаловался-таки: — Вот как это объяснить? У меня то ощущение, что он на меня и смотреть не хочет, нос воротит, то наоборот — так смотрит, что... — вспомнился тот долгий взгляд, когда Артемий Данковского чуть ли не в стол вжал, разрываясь между желаниями заехать в морду и поцеловать. По затылку тут же побежала приятная дрожь. — Короче, ничего понять не могу. Клара черкнула что-то в тетради и рассеянно уронила: — У него просто Венера в Водолее. У Артемия аж ручка из пальцев выскочила. — Чего-чего? В смысле, венеричка? Клара посмотрела на него огромными глазами — казалось, хочет то ли взвыть, то ли по лбу его хлопнуть. И снова уткнулась в тетрадь. Странная она была сегодня: вроде вела себя как обычно, а вдруг губы дрожать начинали. И тени под глазами — жуткие. Сейчас, вообще-то, все паршиво выглядели — чем ближе придвигались экзамены, тем и они всем курсом — к коллективному нервному срыву. Но тут как будто что похуже. Артемий, поколебавшись, толкнул ее локтем: — У тебя там все нормально? — Нет, — отозвалась Клара с обезоруживающей честностью. — Меня из дома выгнали. — Ого, — а ему в детстве казалось — у него отец строгий. — В смысле, на совсем? — Да нет, конечно. К понедельнику отец одумается и на патрульной машине меня искать начнет. Это ерунда, не в первый раз. Просто... Вот ты мне, как бывалый бездомный, подскажи — где можно переночевать, чтобы не замерзнуть и не лез никто? На кладбище снова не хочу — там вороны слишком громко каркают. Артемий в очередной раз убедился, что чем меньше знает о жизни Клары, тем спокойнее себя чувствует. Вокруг засобирались — он тоже сунул тетрадь в рюкзак и встал. — У меня. Раз на кладбище спала — наверное, переживешь ночь в кровати, где человека зарезали? — А чего выгнали-то? — спросил он уже в подъезде, шарясь по карманам в поисках ключей. — Дурацкая история. Не хочу говорить. — Ну как хочешь. Наконец, нашарил ключ — тот вечно на самое дно кармана забивался, и не вытащишь. Все хотел соорудить какой-нибудь брелок, но забывал. Клара покосилась на ключ с любопытством. — Это дверной? Маленький какой-то. — Да тут холодно просто, — Артемий толкнул дверь. — Спичка! Ты дома? Из комнаты высунулась наглая белобрысая башка. — Чего орешь? Артемий ткнул пальцем в свою спутницу. Та помахала рукой. — Это Клара, ночевать у нас будет. Не доставай ее, понял? Спичка присвистнул. Артемий нахмурился. — Чего свистишь? И так денег нет. — Да ничего, удивился просто, — сверкнул вдруг дырявой ухмылкой. — Ты ж девчонок домой вообще не таскаешь, я и думал уже, ты больной какой. К деду Исидору вон один мужик ходил, у него без травок не... — Я тебе сейчас по шее надаю! — Артемий покосился на Клару, но та с совершенно невозмутимым видом стягивала сапоги. — Кто Данковскому сказал, что у нас жрать нечего? — Так это правда! — Спичка надулся. — Надеюсь, ты любишь гречку, Клара, потому что у нас ничего другого уже месяц нет. — Гречку не люблю, — отозвалась та с сахарной улыбкой. — А вот детей — очень. На ужин особенно. — Ха-ха, — буркнул Спичка. — Да вы оба, гляжу, шутники — обхохочешься. И хлопнул дверью. — Не обращай внимания, — посоветовал Артемий, скидывая куртку. — Данковского, по-моему, нельзя к детям подпускать — у них чувство юмора атрофируется. Остаток дня просидели на кухне, занимаясь именно тем, чем полагается заниматься наедине молодым парню и девушке с последнего курса медвуза, — готовились к контрольной в понедельник. Постелив вечером Кларе постель в отцовский спальне, Артемий даже облегчение испытал — хоть одну ночь не будет терзаться, что в кровати лежит, а не долбит клавиатуру. Все равно на сонную голову выходила ерунда, и то и дело приходилось себя ловить, чтобы в бездумные развлечения не съехать под предлогом разгрузки мозгов и нервов — курсор сам тянулся то в какое-нибудь дурацкое приложение зайти пощелкать, то кое-чьи фотки в поисковике найти. Пожелав Кларе спокойной ночи, Артемий пошел к себе и с неудовольствием обнаружил на своей подушке вихрастую макушку Спички. Бесцеремонно тряхнул его за плечо: — Ничего не попутал? Тот осоловело захлопал глазами. Возмутился: — Да ну тебя! Я думал, ты там спать будешь. — С чего бы? — Артемий ткнул на раскладушку. — Иди отсюда. Спичка, ворча, вылез из-под одеяла. Артемий уж не стал уточнять, что пока они живут под одной крышей, он бы, если б и было кого, — сюда бы ни за что не потащил. Даже в фантазиях было проще представлять старую конуру на складе — воображаемый Данковский, к счастью, был не такой брезгливый, как в жизни. Игнорируя Спичку, недовольно сверкающего глазами с раскладушки, Артемий вытянулся на кровати, но закрыть глаза не успел — почудилось шмыганье носом. Быстро покосился на Спичку — да ладно, не мог он настолько эту раскладушку ненавидеть! Тот закатил глаза и скорчил рожицу: — Я б на ее месте тоже зарыдал. Ты точно больной. — Это ты у меня сейчас больным станешь, — Артемий вздохнул и с обреченным кряхтением вылез из кровати. Вышел в коридор, стукнул в дверь отцовской спальни, просунул голову. Может, и показалось — Клара лежала на нерасправленной постели, закинув ногу на ногу, и читала книгу в потрепанной мягкой обложке. Артемий пригляделся — почему-то был уверен, что Клара, с ее заскоком на магической чепухе, будет читать какую-нибудь фэнтезийную муть про вампиров и оборотней, и здорово удивился, разобрав название. — Тебе в жизни чернухи мало? — А? Да какая тут чернуха — это ты рассказ про кишки не читал. — Читал, к сожалению. С тех пор решил его книги вообще не трогать. — Ну и зря. Этот роман — великая вещь. Знаешь, он... — Клара мазнула пальцами по воздуху, скребя в поисках нужных слов. — Он чувствует. — Чувствует что? — Жизнь. Артемий покачал головой и привалился плечом к косяку. — Как скажешь. А спишь ты тоже в шапке? — Ты сегодня столько вопросов задаешь — не думал тоже в милицию пойти? — Ну Сабуров-то меня там с распростертыми объятиями примет. Ты, часом, не созрела рассказать, что он на тебя так взъелся? Полегчает авось. Клара помрачнела. — Да говорю же — дурацкая история. Кто-то влез в его архив и пошарился по материалам одного дела — протокол допроса утащил. — А ты тут при чем? — А при том, что он их потом у меня в сумке нашел. Артемий свел брови вместе. — В смысле, это ты их украла? — Нет! — Клара потрясла головой. — Просто... такое случается. Кто-то что-то ворует, а находят у меня. Артемий не знал, что на это вообще можно ответить. — Слушай, клептомания, если что, реальный диагноз, и оно лечится вроде бы. Я не осуждаю, у меня все равно выносить нечего, просто говорю. Клара сжала губы в нитку. — Если я умею взламывать замки и периодически у меня находят что-то, что мне не принадлежит, это еще не значит, что я воровка. Жизнь — она сложнее, чем ты думаешь. Его бы с такой линией защиты уже упекли лет на десять, но хорошо, наверное, когда папаша — мент. — Ладно. Ну и что там за протокол? Или ты не читала? — Читала, конечно. Ты бы не прочитал, если бы такое в своей сумке нашел? Артемий благоразумно промолчал. — Допрашивали парней, которые зимой с кем-то у железнодорожной станции устроили потасовку. Выходит, что даже ножом пырнули — правда, ни ножа, ни жертву не нашли. Они считай что признались, как человека пытались зарезать, только про мотивы почему-то ничего нет — будто специально из протокола изъяли. И их не посадили, ничего — до суда даже дело не дошло. Загадочно, правда? Артемий почувствовал, как сонливость утекает из него холодным потом. Он впился взглядом в Клару, но так и не смог понять, есть ли в ее словах двойное дно. — Так, — голос прозвучал сухо и шершаво. — То есть, Сабуров взбесился из-за того, что ты вот это вот открыла? Клара пожала плечами. — Я думаю, у него было много поводов взбеситься. Я, все-таки, "сложный ребенок". — Да уж не больше, чем он — "сложный отец". Взгляд Клары уплыл под потолок. — У каждого свой путь и свои ошибки. А любви, все-таки, все заслуживают. Да уж только не Сабуров. И не те ребята, которые его у станции чуть не зарезали. Не мутноглазые дознователи, которые пытались вытащить из него признание в убийстве собственного отца, и не тот ублюдок, кто на самом деле убил. Не те, кто косились злобно на похоронах. Не лоснящиеся столичные проверяльщики, пытавшиеся Данковского к ногтю прижать. Не житья не дающий Оюн, не... Список людей, которых Артемий ненавидел, оказался бескрайним, как степь. А когда попытался посчитать, сколько людей он если не любит, то хоть немного близкими считает — оказалось, по пальцам можно перечесть. Ну да — ненависть всегда давалась проще. О ней заботиться не надо — сама себя прокормит, а если и издохнет — невелика потеря. А вот что-то светлое — как прихотливый цветок: тронешь неправильно, и все. Может, не зря Данковский цветы не любит за то, что они вянут и сохнут. Грустно это — мертвый цветок. Но всю жизнь с пылью дорог в груди тоже не проживешь. Нужна живая почва, нужно, чтобы что-то росло. И если приходится по пальцам считать, это уже много — гораздо больше, чем Артемий привык. Спичка, Рубин, Клара даже... И один совершенно невыносимый тип, от которого грудь аж распирало. Это много. Так много, что казалось — ребра треснут. — Слушай, — Артемий встрепенулся. — Так ты, говоришь, замки взламывать умеешь? Хорошо? Клара сложила губы в тонкую улыбку. — Лучше взломщицы не сыщешь. — А хочешь... — Артемий нервно облизнулся. — Хочешь мне ответную услугу оказать? Клара захлопнула книгу и соскользнула с кровати. Глаза у нее заблестели. — Говорят же — долг платежом красен.