Не для школы, но для жизни

Полночи Артемий проворочался без сна — решал, что делать дальше. Выбор, по большому счету, был невелик. Вариант первый. Пырнуть Оюна ножом. Этот ему нравился больше всего, но было два серьезных недостатка: во-первых, может ведь не сдохнуть с одного удара и успеть своими ручищами переломить ему хребет, а во-вторых, даже если пронесет — пятнадцать лет ведь за эту мразь потом сидеть. Терять-то не шибко много: ничего толкового из своей жизни так и не сделал, а все-таки обидно — вдруг бы еще получилось что путное? Хотелось, чтобы получилось. Хотелось сдать госы и чтобы Стах вручил ему с рукопожатием эту сраную корочку, чтоб не свербило больше стыдом за то, что первый из череды потомственных докторов доучиться не может. Хотелось диссертацию защитить, раз столько в нее сил и времени вгрохал, и клинику унаследовать, как отец мечтал. Хотелось нажраться, как свинья, на выпускном и наделать с Кларой дебильных фоточек, на которые потом всю жизнь смотреть будет стыдно. Спичку на следующий год в школу пойти заставить. И Данковского, наконец, поцеловать — ну хоть разок. Вроде ерунда все, а ведь хотелось. Жить хотелось. До дрожи. Вариант второй. Самому не лезть, а стрясти старый должок с Грифа. Не так рисково, но все еще — очевиднее некуда. Сабуров не дурак, два и два мигом сложит и найдет способ все те же пятнадцать лет навесить. Проще уж самому. Вариант третий. Вариант нормального человека: оставить пока все как есть, вернуть себе клинику, защитив диссертацию и закончив с универом и с проклятой практикой, а попутно — смотреть, не подвернется ли еще более неопровержимых доказательств. Сабурова-то, наверное, ничем не проймешь, даже если Оюн на лбу у себя намалюет "Я УБИЛ", но ведь можно попробовать и дальше толкнуться, должны какие-то пути быть... Только паршиво все это. Паршиво и воняет слабостью. И как ни прячься за громкие фразочки вроде "уважение перед законом" и "сохранить отцовское наследие", а так и так выходит, что не справедливую месть выбираешь, а себя. Хороший сын бы ведь не так поступил. Хороший сын придумал бы что получше. Только Артемий им никогда не был. При жизни отца не был, и даже после его смерти стать не смог. Остался каким был — собой. Артемий опасался, что Клара теперь вообще с ним разговаривать не будет, но нет — нашла, что сказать: — Я надеюсь ты понимаешь, что теперь мне по гроб жизни обязан. Я попрошу о чем-нибудь, и у тебя только один ответ может быть: "да, конечно, Клара". Запомнил? Артемий не удержался — фыркнул. — Да, конечно, Клара. А что, сильно влетело? — Нет, — пожала плечами. — Ему не до злости сейчас — разве не видел, какой усталый? Только опять заставил меня эту дурацкую штуку на телефон поставить, которая где ты показывает. Последний раз, когда мама это делала, у нее все так заглючило, что в ремонт нести пришлось, да видно не научились ничему. Усталый? Ему Сабуров показался скорее злющим, ну да не присматривался. Артемий помялся, решая, стоит ли спрашивать. Когда вырулили из гардероба — все же спросил. — А с Катериной что? Живая? А то стонала так — жуть пробирает. Я б в таком доме, наверное, и заснуть бы не смог. Клара пожала плечами. — А меня не пробирает. Люди с собой страшные вещи делают, а потом страдают — без этого никуда. Помогать им надо, жалеть, но не бояться. Так что я помогаю. У меня же руки волшебные — головную боль снимают. Артемий глянул на ее руки. Волшебными не выглядели: обычные, с краснющими костяшками после улицы и обгрызанными ногтями. Но спорить не стал — не его дело. В клинике было хуже. Другие работники, кажется, ничего не знали, но сгустившуюся тягостно-зловещую атмосферу чувствовали. Среди смены Артемия оторвали от пациента и вызвали на ковер к начальству. Оюн — драматичная громада спины на фоне заходящего в окне солнца, — добрых пять минут ронял свои мерные и тяжелые, будто летящие в воду камни, слова о том, какой непоправимый ущерб будет нанесен репутации клиники, если просочатся наружу вести о краже. А Артемий мог думать только о том, что вот же, прямо перед ним на столе — тяжеленное пресс-папье в виде бычьей головы, и ничто не мешает его схватить и со всей дури обрушить на лысую макушку. Хотелось — хотелось так, что суставы сводило и ладони зудели, будто весь день крапиву рвал. Череп толстенный, может, с первого раза и не проломишь, но это ничего — можно еще раз ударить, и еще, и еще, пока не промнется в красную кашу с белыми осколками... Потом Оюн обернулся. Глаза у него были странные, бронзовые, прямо как падающее солнце за спиной. И Артемий, вместо того, чтобы схватиться за быка, натянул жалкую кривенькую улыбочку и спросил: — А мне-то вы это к чему говорите? От взгляда Оюна в груди растекся обжигающий холод. — Вот поэтому ты не годишься в преемники и продолжатели дела. Тебя никогда не занимали общие интересы — только свои, мелочные. Мелочные... Хорошо, что руки в карманах лежат, — было бы видно, как сухожилия вспучились. — Все еще не понимаю, при чем тут я. Кто-то украл данные пациентов. С чего бы мне иметь к этому отношение? Он ждал, что Оюн заговорит про ключ. Почти жаждал этого. Но тот только покачал головой. — Иди. Иди и подумай как следует, чего ты добиваешься. Не для себя — для клиники. Артемий вышел. Долго потом еще стоял в туалете, наклонившись над раковиной, и гадал — вырвет-не вырвет? Не вырвало. Хотя не помнил, когда последний раз так от себя тошнило. Вернуться после такого сразу домой не смог — пошел гулять. Совершенно случайно — на другой конец города. Совершенно случайно — именно в тот район, где жил Данковский. Почему нет? Ну, Многогранник этот уродливый торчит. Ну, неприлично, по сравнению со всем остальным городом, отреставрированные дома и не сильно раздолбанные машины. Зато набережная вон — не то чтобы чистая, но не так уж загаженная, и вырвавшаяся из-под льда темно-синяя река золотую рябь закатного солнца ловит. Почти красиво. Артемию часто последнее время казалось, что судьба сводит с ним какие-то личные счеты. А теперь, может, засовестилась и решила после такого паршивого дня выдать ему утешительный приз. Так он себе объяснил свою невероятную удачу (так — и тем, что он — совершенно случайно, конечно, — час шатался неподалеку от дома Евы), когда, в десятый раз обойдя квартал по кругу, на этой самой набережной увидал болезненно знакомую фигуру. Данковский стоял, навалившись локтями на железную ограду, перед самым заломом моста через Глотку. Ворот плаща — поднят до ушей, в руке — картонный стаканчик из-под кофе. Спать сегодня, видно, не планировал, раз в такой час кофеином накачивается... Артемий подошел, конечно, — чего бы не подойти? Остроносый профиль и не дернулся, только беглым взглядом скользнул. Закатный луч радужку подсветил почти в янтарный. Данковский насмешливо дрогнул губами — ну точно готовился отпустить какую-нибудь колкость, вроде "смотрю, у вас много свободного времени, если на прогулки хватает", — но не отпустил. Может, разглядел что-то в выражении лица. Вместо этого спросил: — Как с Сабуровым прошло? — Никак. Артемий тоже навалился на ограждение, подставляя лицо ветру, закату и густому запаху речной тины. Последнее к романтичной обстановке не располагало, но он на что-то такое уже не особо и рассчитывал. Какие бы мысли в голове ни проносились, когда думал о том, ради чего жить хочется, а правде в глаза пора взглянуть: вряд ли когда-нибудь наберется смелости просто взять и поцеловать. Спросить — еще может быть, к отказам чай привычный. А вот так, просто... Данковский кивнул. — Я так и думал. Что-то во всей этой истории нечисто, это с самого начала был понятно. Я пытался его пару раз на откровенный разговор вывести, но бесполезно, запирается. Артемий уныло кивнул. О Сабурове он уже почти не думал. Думал о себе. Данковский отхлебнул из стаканчика. Тепло пахнуло взбитым молоком и корицей, а потом снова — речной тиной. Прищурился. — Что-то вид у вас совсем неважный. Артемий очень бы хотел на такое ответить чем-нибудь вроде "на себя бы посмотрели", но не мог — злость, которая весь сегодняшний и вчерашний день в нем клокотала, выгорела и теперь лежала на дне души бесполезными потухшими углями. Устал. Да к тому же — неправда это. Данковский даже сейчас ему казался невозможно красивым — с разметавшимися черными волосами, усталыми, чуть слезящимися то ли от сильного ветра, то ли от затяжной работы, глазами и своим дурацким стаканчиком из-под своего дурацкого и наверняка возмутительно дорогого кофе. Особенно — сейчас. — Да как-то оказалось нелегко — с убийцей своего отца работать и еще кривляться, будто не знаешь ничего. Понятия не имею, как я остаток практики вытерплю. — Так и вытерпите. Как все остальное — по часу за раз. Спокойный голос должен был отрезвлять, да разве от тоски такой, терпкой, гадливой, смертной, — протрезвеешь? Артемий потряс головой и обвис, перегнувшись через ограду почти по пояс. Уставился в мутную воду. — Прыгать только не вздумайте. Сухая шутка. А может — и не шутка. Данковский же сам что-то такое рассказывал, когда о своих столичных злоключениях откровенничал. — Не прыгну, не бойтесь. Если так отчаюсь — лучше пойду и ублюдка этого зарежу, — из рябой воды на него таращилось размытое злое пятно. — Я и должен, наверное. Должен, но не сделал почему-то еще. Почувствовал, что сейчас из него посыплются, как зерно из распоротого мешка, все полночные терзания. Что сам вот-вот посыплется. Упрямо сжал губы, но слова все равно пролезли — еще более упрямые. — Знаете — смешно. Меня в Сабурове сейчас удивляет, что он работу свою так дерьмово делает. А то, что он ко мне относится, как к собаке, — не удивляет. Он меня никогда не жаловал — все говорил отцу, когда тот меня из участка приходил забирать, что, если не найдет на меня управы, — я и дальше буду по наклонной катиться и кончу, конечно, за решеткой. Отец еще за меня вступался — мол, дурь подростковая, перебесится, и я ему, наверное, все же верил, а Сабуров вот нет. Я уверен почти, что он так легко был готов на меня все грехи навесить, потому что я с самого начала в его глазах конченным человеком был. Ну, должны же их там в школе милиции учить, как на глазок будущих уголовников определять — вот и определил, видимо. Ушей коснулся неторопливый стук ногтей по перилам. И спокойное: — Что же тут смешного? — А то, — Артемий совсем забыл, что нужно моргать — так яростно свое размытое отражение глазами буравил. — То смешно, что я, если за решетку сейчас отправлюсь — ну, за убийство, то есть, — то только так, наверное, и смогу себе доказать, что я, если не приличный человек, то хоть сын не дерьмовый. Услышал, как Данковский качает головой. — Себе-то вам это зачем доказывать? И так должны знать. Вас много как обозвать можно, но плохим сыном — по-моему, ни у кого язык не повернется. Рот устало потянулся краями вниз. — Я даже не заплакал ни разу. Второе отражение в реке, темное и худое, извернуло бледное пятно лица. — Что? — Ну, как узнал. Ни когда мне сказали, что его убили, ни на похоронах, ни после. Вроде же нужно плакать? Когда отца-то родного хоронишь. Обычно нельзя, а тут наоборот — нужно. Если ты нормальный человек, конечно, — Артемий потер глаза. Сухие — как обычно. Он вообще не помнил, когда плакал последний раз — в детстве, наверное. — Вот я и думаю, что все-таки ненормальный, наверное, и прав был Сабуров. Нормальный человек бы не упер в восемнадцать лет черт знает куда, потому что в родном городе себя чужим ощущает. И ведь сам не знаю, чего искал. Наверное, думал, что где-то все-таки есть место, где я себя правильно буду чувствовать. Не понимал еще, что можно сколько угодно дорог изойти и изъездить, сколько угодно городов, вузов и работ сменить, а все бесполезно, потому что вот, — кулак тяжело хлопнулся об грудь. — Вот она проблема — здесь. И от нее на поезде не уедешь. Да я и не хочу уже от себя убегать — устал. Хочу прорасти корнями. Хочу, чтобы было ради чего оставаться. Только теперь вот снова себе в глаза смотреть тошно. Из-за мыслей этих — что не плакал, что раньше не приехал, что за нож до сих пор не взялся, раз по-другому тут справедливости не добиться. Такая вот ерунда. — Ерунда, конечно, — согласился Данковский рассеянно. Артемий покосился на него — тоже на воду смотрит. Ну да — куда еще смотреть? Не на него же. Вывалил на бедолагу всю душевную муть — странно, что не сбежал еще или заткнуться не предложил. Можно подумать, самому нравилось, когда случайные попутчики в плацкарте напивались и среди ночи спать не давали душевными излияниями. — Знаете, Бурах, я вас жизни учить не хочу — не моя это работа. Артемий добела сцепил пальцы. Чувствовал себя страшным дурнем. — Да я и не прошу, я просто... Данковский махнул на него рукой. — Я мог бы вам сказать, что ваш отец наверняка предпочел бы, чтобы вы жизнь свою нормально прожили, а не кровавую вендетту устраивали. Да только вы это сами знать должны. И это — и то, как с диссертацией своей несчастной надрываетесь, и как вам все это, видимо, важно, раз до сих пор не плюнули. А что там про вас Сабуров думает, или те, кто говорит, что на похоронах непременно в три ручья рыдать надо, если покойника любили, вас волновать не должно. Вы уж, наверное, лучше знаете. Артемий мотнул подбородком. — Да конечно знаю. Только от этого ведь не легче. Данковский вскинул брови. — А кто сказал, что должно быть легче? Легче не будет, дальше только хуже. Жизнь — это череда сожалений и несбывшихся чаяний. Только жить ее все равно нужно. Смерть-то хуже — там уже всяко ничего нет. А тут — в промежутках между сожалениями и разочарованиями, бывает, даже счастливым успеваешь побыть. Если повезет. Артемий с шумом выпустил воздух сквозь ноздри. — Знаете, у вас отвратительно выходит людей утешать. Данковский кивнул. — Знаю, конечно. Поэтому и не пытаюсь. — Нет, серьезно. От таких речей и впрямь утопиться захочешь. — Так что же не прыгаете? И губы еще кривит — вот же... Артемий глянул вниз. Невысоко. — А вы искусственное дыхание делать умеете? Данковский помотал головой. — Я вам боюсь на такие вопросы отвечать. Вытаскивать вас не буду, не надейтесь. Сами выплывайте. — Да я-то выплыву, а вот ваша драгоценная преподавательская этика-то как? По ней нормально студента до попытки самоубийства доводить? Данковский закрыл рот стаканчиком с кофе, но Артемий все равно услышал — фыркнул, тихо так, как ветерок по траве пробежался. — Нормально. Я же знаю, что не прыгнете. Сами сказали. Да и слишком вы для этого обозленный на весь мир. Тут мы с вами одинаковые: только вас, видимо, от этого тянет все бросить и убежать, а я наоборот — в землю ногами врываюсь там, где умнее было бы плюнуть, — он снова отвернулся: белый профиль на темнеющем небе. И золотая рябь на воде. — Но ничего, до таких лет дожили, и дальше проживем. Рано еще сдаваться. Обозленный на весь мир... Сейчас Артемий себя обозленным не чувствовал, а Данковский — не выглядел. Меланхоличным, скорее. И тонкая прядка к пятнышку кофейной пенки у губ прилипла, протянулась через впалую щеку черной линией. Данковский почувствовал — то ли взгляд, то ли волосы. Провел рукой, отводя с лица. Глянул вбок — опять жидкий янтарь, а не радужка. — Что вы смотрите? — Да ничего, — Артемий сам не знал чему, но улыбнулся. — Красивый вы. Данковский долго молчал. Потом покачал головой. — А вы чудак. И, махнув рукой, зашагал в сторону дома.