Не для школы, но для жизни

Артемий поправил последний съехавший заголовок в Приложении №5 и замер, таращась воспаленными глазами в экран. Все. Закончил. Проследил за рябящей полоской загрузки, убедился, что в графе "Кому:" адрес Данковского и щелкнул по "отправить". А потом завалился лбом на сложенные руки и беззвучно застонал. В окно заливалось утро. На кухне копошился Спичка. Заслышав шаги, обернулся, потряс крышкой кастрюли и, сморщив нос, объявил: — Гречка сдохла. — Что, совсем? — Ну да, ты понюхай, — еще больше сморщился, потом вдруг хихикнул. — Твое коронное блюдо. Мертвая каша. — Мое коронное блюдо? А кто опять кастрюлю в холодильник забыл убрать? — Артемий бессильно завалился на табуретку. Не глядя пошарился по столу. — Умоляю, скажи, что у нас хоть какая-то еда есть. Спичка сжалился и вытряхнул из корзины для хлеба пакет с парой ломтиков закаменевшего батона. — Это в чае размочить можно. — Я найду работу, — пообещал Артемий то ли ему, то ли себе. — Вот закончу универ... Спичка без особого воодушевления оттопырил большой палец. — Ну давай. Но Данковский говорит, мне лучше не шибко на тебя рассчитывать, а самому за ум браться. Артемий скривился. Данковскому рот давно зашить пора... — Да берись, кто ж не дает. — И возьмусь! Правду ведь говорит — должен кто-то семью содержать. Напряжение сумасшедшей недели взяло свое — Артемий расхохотался. Буйно так, протяжно. Спичка даже посмотрел с опаской. — Ты там нормальный? — Ага, — выдавил Артемий, задыхаясь. — Диссер вон закончил. От Данковского все три дня не было вестей, но, когда одиннадцатого мая, вернувшись со своих не-каникул в университет, Артемий завалился в лабораторию, — оказался на месте. Даже непривычно бодрый — бегал в белом халате, расставлял пробирки, сверкающие каплями воды в солнечном свете из окна. Приятный, все-таки, месяц — май. Светлый и сладкий. Даже лаборатория не такой стерильно-мертвой казалась. — А, Бурах, — Данковский махнул рукой, точно не было никакой дурацкой сцены в Многограннике. — Заходите. Да и сам он сегодня — не такой стерильно-мертвый. Артемий подгреб ногой стул. — Что, хорошо исследование ваше идет? — Очень, — и солнечные мазки по худым щекам расползлись, смягчая резкие черты. — Может, даже закончу до вашей защиты. В один месяц от этого университета освободимся — неплохо было бы, согласитесь. Артемий согласиться не мог. Сам-то хотел освободиться, а вот при мысли, что Данковский со своей работой покончит и больше его в городе ничто держать не будет, воротило страшно. Уедет ведь — первым поездом уедет, и поминай как звали. Вместо ответа сказал: — Вы мне правки финальные не прислали. Сейчас уже и не знаю, много ли можно успеть к полуночи. — Нет, к вашим любимым двадцать три-пятьдесят девять успевать не надо, — Данковский покачал головой и нагнулся поднять улетевшую под стол ручку. — Там слишком много надо было переделывать, я сам эти три дня сидел-бился. Что смог — поправил. Кроме той ссылки на несуществующую монографию в третьей главе — тут остается надеяться, что не заметят. Артемий растерянно молчал. Данковский распрямился, прошелся по нему насмешливым взглядом. — Не расслабляйтесь. Сейчас еще ничего сложного — на предзащите вас тут никто валить не будет, вы главное хоть пять минут связной речи подготовьте и что-нибудь осмысленное на вопросы ответьте, и вас с радостью допустят. А вот к самой защите придется как следует готовиться — это уже не шутки. Да какие уж тут шутки... Артемий поковырял носком пол. — А вы, честно, как думаете? Есть у меня вообще шансы? Данковский снова подставил лицо яркому дню в окне и прищурился. — Есть. Я бы с такой сырой работой, конечно, никуда соваться не стал, но люди, бывает, и не такое защищают. У вас хоть по существу что-то написано, и вы в свои идеи верите — это тоже немало. Да и я надеюсь, в здешней глуши пройдет проще, кого бы по окрестностям в диссертационный совет ни наскребли. У вас тут, все-таки, свой собственный мир. И отца вашего все помнят... Артемий кивал, а самому все-таки было не по себе. То ли опять подспудно загрузило сомнениями, то ли мысли об отъезде Данковского так подействовали — хотя страшная ведь глупость. Можно подумать, все это время не знал. Знал, конечно, просто не думал. Самое смешное, что раньше и проблемы бы никакой не было — если б так уж приперло, сам бы в столицу мотнулся, пускай такого гадкого, шумного, перенаселенного городишка во всем свете не сыскать. А вот нет, поздно — врос. В отцовскую квартирку, которую делил теперь со Спичкой, врос. В подвальный продуктовый напротив дома, где продавщица милостиво разрешала нехватавшую мелочь потом заносить, врос. В парк с кривыми сосенками, где после практики иногда "отмокал", врос. И в ларек с чаем за двадцать рублей, и в растушеванные по небу клубы смога из заводских труб. В кривые гаражи, которые теперь матерными росписями покрывал не он, но такие же мальчишки с дырявыми зубами и продранными штанинами, каким он когда-то был. В набережную вонючей Жилки, в которой ночью издали виднелись рябые красно-розовые отблески вывески "Разбитого Сердца". В гудящий вокзал. В улицы, где сквозь потрескавшийся асфальт, наперекор всему, лезла зеленая трава и топали в погоне за бурым обтрепанным мячом детские ноги. В шлепанье шин по паршивым дорогам, в сопение Спички на раскладушке, в случайный полночный звонок от Клары, потащившей гулять до рассвета по кладбищу и пить пиво из одной банки, так ничего и не объяснив, а только затирая свою ересь про какую-то очередную соционику, что ли. В отцовскую могилу, на которую приходил постоять и цветы из степи кинуть, в вой собак по ночам и писк шугающихся из-под ног крыс, когда мусор выносить выходишь. И вроде безрадостная какая-то картина, но — родная. Он в ней вырос, напитанный плеском Горхона и душистым степным ветром, как сочные весенние травы — талым снегом. И теперь сам не заметил, как не он в ней, а сама она в нем — снова проросла. И Артемий мог представить, как проживет тут и дальше — даже когда Данковский уедет, даже если не получится вернуть отцовскую клинику. Легко мог: пойдет работать в городскую больницу к Стаху, по пятницам — в барах будет накидываться с кем попало, и, может, еще ту замученную девчонку из ЗАГСа на свидание позовет... А все-таки — скребло что-то на душе. Вот так и прорастай корнями. И другим — у себя в груди прорасти давай. — Нос не вешать, — прозвучал над головой строгий голос. Артемий вырвался из кокона меланхолии, вскинул взгляд, щурясь от солнца. Данковский перед его стулом упер руки в бока и наклонился, странно раздраженный. — Я вам с самого начала сказал: хотите защититься — защититесь. Так что вставайте и идите изучать регламент защиты. Или к экзаменам готовьтесь. А мне на лекцию пора. Артемий вытаращился. — С каких пор вы лекции читаете? — А вот с этих самых, — Данковский бросил белый халат на стол и закатал повыше расстегнутые рукава рубашки. Слабый ветерок из окна от навалившейся на город жары не спасал. — Не у вас одного решающая стадия, мне теперь как никогда нужно, чтобы все без сучка, без задоринки. Мало ли когда новую проверку пришлют. Ах да, звонок тот... Артемий про него и забыл совсем. Кивнул, встал. Потянулся, локти за голову заводя — аж футболка на груди затрещала. Поймал недовольный взгляд Данковского. — Чего? — Ничего. Вы у Спички, что ли, одежду одалживаете? — Да нет, это мое, с первого курса еще осталась, — неясно даже, смущаться или злиться — с каких пор Данковский еще и к гардеробу его прикапывается? — Мне тут как-то не до походов по модным бутикам. Да и денег на это не особо. Данковский помолчал. А потом, скривившись, выдал: — Найдите работу. И работу Артемий нашел — подготовка подготовкой: и к защите, и к экзаменам, — а до смерти надоело кашей да горохом питаться. Вернее, работу-то эту тоже Данковский присоветовал, в марте еще, но только сейчас освободились руки и время удостовериться, что да, Стаматины и вправду ему готовы отваливать денег за травы из степи — даже очень охотно. Эти новые отношения Артемий, как мог, старался за рамки рабоче-профессиональных не выводить — и не столько потому, что напрягал дикий нрав Андрея или мутно-бездонный взгляд Петра. Разговоров боялся. Эти двое еще косились временами так хитро, точно секрет какой-то знали, а Артемию даже раздраженное "что?" на язык не шло — не уверен он был, что хочет знать — что. Куда ведь проще Кларе радостно под нос потыкать, от гордости сияя, — мол, смотри, что мне Данковский в отзыве написал: "работа написана на достойном уровне"! В общем-то, Артемий догадывался, что вечно это не продлится, но никак не ожидал, что закончится так быстро — в одно воскресное утро, когда занес очередной "товар", Андрей попросту схватил его за руку и усадил рядом с собой за стол, где они с братом выручку пересчитывали. Вернее, Андрей пересчитывал — Петр, как обычно, обнимался с бутылкой и водил рассеянным взглядом по потолку, вычерчивая что-то пальцем в воздухе. — Ты, Бурах, погоди, не спеши так. Разговор есть. Артемий от зубастой улыбки Андрея сразу напрягся, и даже когда перед ним сначала поставили полный до краев стакан, а потом и выпить заставили — не отпустило. Андрей, не слушая его вялых протестов, наклонился налить еще. — У вас же там год в университете заканчивается, да? — Ну, не в мае еще, — Артемий покрутил стакан в руке. А, черт с ним — больно приятная на языке штука, будто жидкий степной ветер пьешь. Хлебнул. — В июне кончится, да, как мелкие сессию закроют, а мы госы сдадим. И у меня защита еще — в июле, наверное. А что? — А то, — Андрей прищелкнул языком. — Слушай, я в такое обычно не лезу — все свободные люди, что хотите, то и творите, можете хоть до пенсии кота за яйца тянуть. Но только вот мне чертовски не хочется, чтобы Данька из города сваливал, понимаешь? Нравится мне, когда старые товарищи под боком — такой вот я, привязчивый. Чужих грызу, а за своих просто зубами цепляюсь. — Ага, — сказал Артемий, чтобы хоть что-то сказать. Еще отхлебнул. — Ну я рад, что вы такие закадычные приятели. А я тут при чем? Петр вдруг захохотал — всем телом вздрогнул, из своего пьяного транса выныривая, и захохотал. Потом снова помутнел, завалился локтями на стол, а подбородком — на ладони и уставился на Артемия из-под темных волос, ссыпавшихся на лицо тонкими слипшимися прядями. Глаза — светлые, улыбка — рассеянная. Мечтательно пробормотал: — Видишь, брат? Меня ругают, что я мозги последние пропиваю, а что с того, если вокруг такие же вот блаженные бродят, без всякой твири? Все одно — благословение. Артемий поерзал. Петр — чудак страшный, но такими выходками его еще не донимал. Блаженный... Это он-то — блаженный? — Нет, пить тебе правда надо поменьше, — буркнул Андрей. — А тебе, Бурах, глаза пошире разунуть. Дурачка деревенского перед Даней играй, он любит себя самым умным чувствовать, а с нами давай по чесноку: сильно он тебе нравится? Артемий яростно взбурлил содержимым стакана. Отфыркнулся, утер мокрые губы ладонью и возмущенно уставился на Андрея. — Во-первых — понятия не имею, о чем ты, а во-вторых — не твое собачье дело. С парнем, который тебе деньги платит, по-хорошему, так говорить не стоит, а уж если этого парня зовут Андрей Стаматин — тем более. Но грудь уже пожаром охватило — то ли от бури чувств, то ли от спирта. — Да ну брось ты, я ж по-дружески, — Андрей, вопреки обыкновению, из себя не вышел, наоборот — по плечу еще хлопнул со всей дури. — Просто если сильно — нравится, в смысле, — то собирай орехи в кулак и действуй давай. В койку, что ли, завали. А то правда ведь уедет, собака такая, и платочком не помашет. Долго ли ему там еще со своими колбочками возиться. Артемий по-рыбьи хватанул ртом воздух. Замер на секунду, раздумывая, не двинуть ли сразу в морду. Потом вспомнил, что Андрей таскает в кармане кастет, и решил пока повременить. Вместо этого — выдохнул сквозь зубы шипящее: — Да ты рехнулся совсем! В какую еще койку? Он препод мой! — Ну да, — фыркнул Андрей. — А то у вас тут студентки от преподов не залетают, что ни год. Херня это все. Живешь у черта на рогах — так пользуйся. И то правда — это Данковский ему голову задурил своими столичными закидонами. Над этиками всякими пусть ломаки вроде Каинов глазки закатывают, а в жизни оно по-всякому бывает. Только не в этом ведь дело. — Не в этом дело, — проговорил Артемий вслух. Переносицу заломило — так брови свел. — Ну черт с тобой. Твоя правда — плевал я с вашего Многогранника, что он мой препод. Просто куда я полезу? Ему ж это сейчас нахрен не упало. Петр свистяще выдохнул в горлышко бутылки — хихикнул, что ли. Андрей отреагировал несдержаннее — громогласным "ха!". И оба замолчали. Переглянулись. Решали, что ли, телепатической близнячьей связью, кто говорить будет? Если решали, то решили, видно, что Петр. Опять он заглянул Артемию в глаза — проникновенно так, как делал только на последних стадиях опьянения. Обычно-то все в пол пялился. — Дражайший Бурах, — "дражайший" — словцо-то какое выудил... — Позволь мне тебя заверить — я ведь, знаешь, один из немногих, кому удавалось напоить Даниила Данковского до... до того, когда с него сползает фасад циничного интел-л-лектуала. И открывается живой человек, с кровью и нервами. Точно. С кровью и нервами. Так вот, как такой человек — я тебе ав-то-ри-тет-но зявляю. Ты ему совсем не как подающий надежды студент нравишься. Артемий еще яростнее замотал головой. Чуть шею не свихнув, обернулся к Андрею. — Ну ладно Петр, у него вся башка твирью пропиталась, но ты-то хоть слышишь, какая это чушь? Какой еще фасад? Он же и есть циник и умник, на своей науке помешанный. — Ну да, — не стал спорить тот. — Циник, умник и помешанный — фасад, знаешь ли, такая же часть здания, как все остальные. Но человеком-то живым ему это быть не мешает. — Да я не говорю, что мешает! — Артемий чуть не сбил со стола стакан. — Я говорю, что бред это все — про то, что он... Про то, что я... Сердце гулко колотилось где-то в глотке. — Ой, все, Бурах, задрал ты меня. Вы двое, конечно, друг друга стоите — то один какую-то пургу несет, то другой... — Андрей потер ладонью лицо и подался вперед, сверкнув глазами. — Давай так. Я тебе скажу, первым правилом хорошего другана подтеревшись: нам Даня вот прямо за этим столом ныл, что он, как ты ему сердце тогда из морга притаранил, тебя из головы выкинуть не может. А ты прекратишь сопли на кулак мотать и признаешь очевидное: купил ты нашего рафинированного интеллигента захолустной харизмой своей. Артемий открыл рот. Ничего не придумал. Закрыл. Поднес к губам стакан и очень долго, цедя мелкие глотки, допивал настойку. Начинал понимать Петра — хорошо, когда в голове блаженно пустеет. Очень хорошо. Оч-чень. На последнем глотке все-таки закашлялся. Андрей хлопнул его по спине — раз, другой... Набросил примирительное: — Ну ты не нервничай только. И смотри — я тебе всего этого не говорил. — Я не нервничаю, — ответил Артемий, очень сипло и очень неубедительно. — Мне просто... переварить это надо. — Переваривай, переваривай. Только не очень долго, — Андрей потянулся под стол и вытащил откуда-то еще непочатую бутылку, призывно поблескивающую пухлым зеленоватым боком. — Это вот тебе, гонорар. Какой-нибудь особый случай отметить. Ну или на дорожку. Артемий встал и сгреб бутылку. — Спасибо. Я, э-э, пошел. К... К экзаменам готовиться. Петр вяло помахал рукой, а что там на прощание гаркнул Андрей, Артемий уже не разобрал — рванул к выходу что было мочи. На улице полегчало. Немного. Хоть смог напомнить себе: все, что говорят Стаматины, надо делить надвое — начетверо, вернее. Но хрипловатый голос Андрея так и долбился о стенки черепа. "Из головы выбросить не может"... "В койку, что ли, завали"... Не выдержал — привалился пылающим лбом к каменной кладке дома. Постоял, вдыхая влажную рыбно-тинную вонь Жилки. Какой-то обросший бродяга похлопал его по плечу: — Парниш, ты в порядке? — Нет, — вымямлил Артемий заплетающимся языком. — Я в препода своего по уши втрескался. Поразительно, до чего проще было признаться в этом случайному бомжу на улице, чем самому Данковскому, или Андрею Стаматину, или даже самому себе. Старик крякнул, обдав его застарелым перегаром. — Ну, эт бывает... Красивая хоть? — Очень, — сказал Артемий. И здорово так хлопнул себя ладонью по лицу. Старик снова крякнул — сочувственно. — Ну не грусси, не грусси. Все у вас будет, вот увишь. А полтосика старичку на водочку не найдешь? Артемий опустил руку в карман и молча сунул ему смятую сотку. Из-под потока благодарностей поспешил убраться — домой ему надо, вот что. Правда, к экзаменам готовиться — на неделе последние внутренние, а там госы... И... И черт знает что. Доучиться надо. Доучиться, защититься и... Господи, да какая еще "захолустная харизма"?! У этих двоих последний разум алкахой поотшибало — что у одного, что у другого! Имбецилы столичные... И Данковский не лучше: если брехня это все — не лучше, а если не брехня, и он просто так ему полгода мозги трахал... Артемий мрачно уставился на бутылку. Об чью-нибудь голову он ее точно разобьет, только еще не решил, об чью.