Не для школы, но для жизни

Впервые в жизни Артемий был рад экзаменам — пока готовился, безумие подвыветрилось, и он перестал пугать Спичку тем, что через неравные промежутки времени ни с того ни с сего долбит себя рукой по лбу. Мысли снова стали серьезные и тяжелые, да еще Стах объявил, что предзащиту назначили на пятницу. Тоже сказал — больше формальность, но процедура есть процедура. Удачи пожелал. Судьбу лишний раз не испытывают, но Артемий все равно спросил: — А университету-то ничего не будет, если вы меня допустите, а я не защищусь? Стах удивленно моргнул. — Будет, конечно. Репутационные издержки — и нам, и особенно твоему научному руководителю. Так что ты уж постарайся, пожалуйста. — Разве в стараниях дело — теперь-то? Стах "работу" видел — в том едва узнаваемом варианте, который вылепил из его потока сознания Данковский. Даже так — Артемий кожей чувствовал, как у всех тут витают сомнения по поводу него и его обреченных барахтаний. — В стараниях тоже. Хотя я, конечно, больше рассчитываю на фамилии "Бурах" и "Данковский" на титульном листе. Еще тяжелее навалился на плечи невидимый груз. Артемий потер затылок. — Нехорошо я как-то себя чувствую, что всех в эти риски втягиваю. Стах помолчал, перебирая ртом. Пожал плечами. — Совсем не рискуя жизнь не проживешь, даже если хочется. А шанс все-таки есть — значит, мы должны его тебе дать. Для меня — и для всех остальных, я думаю, — это долг перед твоим отцом. Да и теперь мне кажется, ты еще большую службу городу и всем нам сослужишь. Так что давай, не опаздывай в пятницу. Разговор этот всю неделю не шел из головы — крутился где-то на изнанке черепа. И пока последние допуск-тесты писал, и пока спорил с Кларой, разрешат ли пересдать, если скажет, что за нее на экзамен пришла ее умственно отсталая сестра-близнец, и пока невзначай таращился на вывешенную внизу доску с расписанием. Лекции у Данковского в четверг были поздние, только в семь вечера кончались, но надо ведь было его хоть раз перед предзащитой повидать. Зачем? А черт знает зачем. Черновик речи Артемий ему на почту отправил и получил обратно с поправками, вроде бы даже выучил. Напутственное слово? А нужно оно разве? В конце концов, нашел повод — сбыть проклятую стаматинскую бутылку, которая одним своим видом покоя не давала. Сразу полегчает — может, даже память о том бредовом разговоре отформатируется. Артемий нашел нужную аудиторию, привалился спиной к стене и стал ждать. Разобрать что-то из-за прикрытой двери были невозможно — когда за плечом не стояли суровые столичные инспектора, Данковский связки не утруждал, и негромкий голос смазывался в мирное монотонное пятно звука. Укутаться бы в это пятно, как в покрывало из темного шелка... Почти задремал — встрепенулся, когда нараспашку открылась дверь, и в коридор хлынули замученные студенты. Артемий выждал, потом нырнул в аудиторию. Данковский собирал с кафедры и упаковывал в обратный путь свои бумажки. Артемия приветствовал рассеянным кивком. — То-то я думаю, вы куда-то запропастились. Готовы к завтрашнему дню? На губы сама собой набежала улыбка. Это он-то запропастился? — Готов, вроде, — Артемий прикрыл за собой дверь. Не чувствовал себя готовым, ну да черт с ним — еще целое утро будет себя погрызть. Потянулся в рюкзак. — Я вам принес вот. За труды. Данковский мазнул взглядом по вынутой бутылке. Брови у него поползли вверх. — Это что, знаменитое стаматинское "Многотравье"? Артемий подошел ближе, поскреб ногтем приклеенную этикетку из плотной коричневой бумаги. — Так тут написано. — Вы только спаивать им себя не давайте, а то станете как Петр. Такая светлая голова была... Горестно щелкнули застежки на саквояже. — Так возьмете? — До защиты? Это может быть расценено как взятка. Они молча замерли друг напротив друга. Взгляд у Данковского был нечитаемый, но сдался он первым. — Ладно, давайте сюда. Последний день все-таки. Артемий не сразу понял. — Последний день чего? — А вот этого, — Данковский обвел подбородком ряды вытянутых столов. — Никаких больше лекций, учебных планов и бегающих за мной студентов с зачетками. По крайней мере — здесь. Во рту должно было загорчить, но не загорчило. Может, потому что Данковский казался сегодня странно и заразительно легким. Вроде выглядел как обычно: волосы аккуратно зачесаны к ушам, лицо все так же обгрызано худобой, с подцвечеными хроническим недосыпом веками... Разве что майской жары не выдержал и перелез в рубашку с коротким рукавом, открыв жилистые предплечья и колкие локти, но одежда тут не при чем. Просто сегодня он был полон каким-то светлым дрожанием под кожей — предвкушением ли, а может, правда облегчением от конца учебного года. — Н-да, — у Артемия снова дернулись губы — то ли улыбнуться, то ли скривиться. — А Андрей говорил, вы любите, когда за вами бегают. Данковского перекосило. — Андрею болтать меньше надо. — Тут я с вами спорить не буду, — Артемий протянул ему бутылку. — У меня, если что, и стаканчики есть. Ну — раз день последний. — У кого-то, кажется, завтра предзащита. — Так она только в пять. Я бы и Новый Год успел отметить. Данковский поколебался, но махнул рукой. — Тащите ваши стаканчики. И, кажется, тут же пожалел о сказанном — особенно как эти стаканчики увидел. — Серьезно? С кулера, что ли? — А что? Поставили же его зачем-то под конец года, — Артемий, хрустнув тонкой пластмассой, выставил два стаканчика на стол в первом ряду. — То, что это переходит грань дурного вкуса и заступает на территорию неприкрытого варварства, — Данковский с возмущенным скрипом отодвинул стул и уселся со скрещенными руками. — Стыдно. — Ну пускай. Такая уж у нас земля тут — варварская, — Артемий устроился на соседнем стуле и разлил медово-золотистую жидкость по стаканчикам, придерживая, чтобы не опрокинулись. Поднял свой, сквозь мутно-серый бок разглядывая настойку на свет. — Ну, за скорое и удачное окончание вашего исследования, что ли? Прозвучало неискренне — он сам почувствовал. Данковский хмыкнул. — Давайте лучше за то, чтобы вы защитились нормально. А я и без этого — скоро и удачно. Выпили. Вроде даже не сильно крепко — но согрело, и на языке будто мягкие цветы распустились. Уж на что Стаматины на голову больные, а руки у них откуда надо растут... Артемий украдкой посмотрел на Данковского. Тот задумчиво покачивал в худых пальцах стаканчик, глядя куда-то сквозь. С той стороны, из окна, его профиль обливал тягучий золотой закат, только слегка приглушенный распластанными по небу облаками вперемешку с заводским дымом. С языка дернулось: — Что вы, очень рады будете отсюда уехать? Данковский не пошевелился, но ресницы у него дрогнули. Ответил просто: — Очень. Артемий рассмеялся, хотя не знал — чему. — Неужели у нас до того паршиво? — Да как вам сказать. Назовите меня излишне приземленным, но я все-таки ценю, когда на другой конец города можно доехать на метро, на каждом углу продается нормальный кофе, а вечером никто не пытается разбить тебе лицо, потому что плащ "сильно моднючий". Артемий хмыкнул. Метро... На кой черт метро, когда город из конца в конец можно пройти за пару часов? На худой конец — есть тряские автобусы. Кофе — вообще ерунда какая-то. А что гопники цепляются — ну, тут или проще надо одеваться, или одному по темноте не шляться, вот и все. Вздохнул. Все, да не все. Данковский действительно другой породы человек. То ли столица его таким выточила, то ли сам себя слепил, то ли вообще в пробирке выводили, а все-таки — другой. И не в столичных шмотках дело, не в латинских фразочках и списке публикаций. Просто — в нем. Может, поэтому и свел с ума — так быстро, так прочно и так безнадежно. Данковский по-своему истолковал его вздох. — Что, за малую родину обидно? У вас-то, кажется, ненавидеть это место поводов даже больше. Только вернулись, и сразу получили нож под ребро, обвинение в убийстве и еще вагон неприятностей. Я бы после такого мечтал, чтобы все тут синим пламенем сгорело. — Ну нет, — Артемий тряхнул полупустым стаканчиком и допил в один глоток. Стало еще теплее. — В том, что конкретные мудаки мне жизнь подпортили, эти конкретные мудаки и виноваты. А город тут не при чем. Я... Знаете, я могу на него без умолку жаловаться. Тут столько всего не так, столько всего работает криво, вечно дичь какая-то творится, на которую те, кто что-то изменить могут, просто глаза закрывают, а то и хуже делают. И люди есть совершенно жуткие, их даже немало. А все-таки — люблю я его, город этот. "Люблю". Громкое, слезливое слово — даже неловко как-то. И Данковский вон как насмешливо скривился опять. — Что же тут любить? Знакомых некоторых — допустим, я и сам тут хороших людей нашел. Места отдельные — может. Но город? Это ведь самая настоящая дыра. Тут нет будущего. Народ дремучий, все разваливается, нравы застряли не то в девяностых, не то еще раньше. Вы вот — башковитый ведь парень, вам бы в нормальном месте устроиться и в люди выбиться, а вы — добровольно выбираете тут гнить. Сдалась вам, в самом деле, эта клиника — ну свою бы открыли, мало ли в больших городах чудаков, которые в бабкины травки верят больше, чем в официальную медицину? Артемий снова потянулся к бутылке. Не разозлился — стаматинская настойка и злость, и грусть притупляла. А может — закат этот золотистый... — Я бы объяснил, да вы не поймете, наверное. Это просто... чувствовать надо. Я раньше не чувствовал, а теперь вот — может, повзрослел, а может, просто понял, — Данковскому он тоже подлил, столкнулся краем стакана с его, уже без всякого тоста. — Так и не опишешь, это не как в песнях про родимые березки. Но это мой город, понимаете? Я тут вырос. А до меня — мой отец, и его отец, и так — очень далеко. И все вокруг — такие же. Мы одним воздухом дышали, по одним улицам ходили, одни и те же вещи, что тут случались, помним. И на одном, своем, только где-то на подкорке живущем и нам понятном, языке говорим. Тут школа стоит, в которую я мальчишкой ходил, и театр, куда нас на экскурсии водили, и стоматология эта паршивая, где мне в детстве не тот зуб вырвали. И речка течет, куда я осенью в шестом классе на спор прыгнул и три недели с воспалением легких лежал, а отец меня выхаживал, и... И тут на каждом углу это — что было, что было, что было. Не с кем-то — со мной. И со всеми остальными, кто здесь живет. Вот что мой город для меня такое. И это никакие Сабуровы с Оюнами не испортят. Это мой город. Не их. Он боялся, что Данковский засмеется. Но тот просто слушал. Когда Артемий закончил — помолчал, поднес стакан к губам. Покачал головой. — Вот уж не думал, что вы такой романтик. Это... пугает даже. — Пугает? Это почему же? — Не знаю. Наверное — потому что слишком в физическое укоренено — то, о чем вы говорите. Я так на мир смотреть не могу — мне идеи дороже вещей. Вещи можно забрать, спалить, по ветру развеять, а вот идеи — это вечное. Даже когда человек умирает или ему затыкают рот. Идеи бессмертны, и мысли остаются жить. Взгляд у него тоже поплыл — эк их от пары стаканов развезло. А вроде не крепкая ведь, настойка-то. — Да вы сами, кажется, романтик не меньший, — проворчал Артемий и, вопреки всякому здравому смыслу, налил еще. — Даже если цветов мертвых боитесь. — Не боюсь, а не вижу в них смысла, — взвел палец Данковский. — Это другое. — Ну конечно. Другое, — Артемий вздохнул. Голова была тяжелая и приятная. И закат — какой же сегодня красивый закат... Такие только в мае бывают. — Домой бы уже надо, — заметил Данковский. Но не пошевелился. Артемий промычал что-то неопределенное. Потянулся мыслями к предзащите, но медленно, лениво... — Какие-нибудь советы на завтра? Данковский повернулся к нему — тоже медленно и лениво. — Рубашку чистую наденьте. И... побрейтесь, что ли, — он снова поднял палец и то ли ткнул, то ли проехался мимолетно Артемию по заросшей щетиной скуле. — Презентабельнее надо выглядеть. Впечатление хорошее произ... Осекся на полуслове, когда Артемий перехватил его запястье. Не думая, машинально. Просто чтобы руку не отвел. А потом — прижался губами к основанию ладони, где торчали сквозь бледную кожу клочком синеватой паутины вены, и пульс бился. Пальцами почувствовал, как выступили на напрягшемся предплечье сухожилия, но дернул рукой Данковский так слабо и неубедительно, что сам, кажется, смутился. — Бурах... — нет, надо было ему рот зашить давно еще... — Ну что за цирк... Слава богу, не договорил — прервался дрогнувшим вдохом, когда Артемий пальцами и ртом скользнул выше, к локтю, обводя влажными губами эти самые — нет, не сухожилия — перетянутые струны, звенящие под языком немыми яростными нотами. На сгибе руки пульс тарахтел еще жарче и чаще, вкачивал в ладонь эхо грохота, который Артемию так уши забил, что он собственных мыслей не слышал. Зажмурился, впитывая этот грохот кожей, сердцем. Потом медленно растворил веки. Никогда еще он не видел у Данковского таких огромных зрачков. В них не то что утонуть — в них на космическом шаттле можно было лететь. Было же у кого-то, чтобы через черные дыры в другие галактики ныряли... Вот и он нырнул. Наклонился и, цепляясь свободной рукой за спинку стула, нырнул. В несуществующую галактику, где несуществующий Данковский поперхнулся, но не вмазал ему по лицу, не приложил бутылкой о затылок, а развел дрожащие губы и попытался что-то сказать, только не смог, конечно — у них воздух тут был один на двоих и до отказа забит травянистым привкусом настойки, слюной и каким-то нечеловеческим жаром. Рука сорвалась со стула, скользнула Данковскому на талию, на острый хребет, пересчитывая торчащие позвонки. Рубашка была заправлена в брюки — Артемий дернул, залез ладонью, вплавился ей в выпуклую россыпь родинок на спине. По рези в груди понял, что уже черт знает сколько не вдыхал. Почувствовал, как Данковский рванул его за ворот футболки. Сначала показалось — ближе притянуть пытается, потом — что вбок оттянуть. Он и оттянулся, проехал влажной чертой Данковскому по щеке, морщась от впившейся в шею ткани. Равновесие уже сам не понимал, на чем держит — то ли навалившись коленом Данковскому на бедро, то ли на невнятном переплетении их рук, вжавшихся в стол позади, то ли на грохотании сердец — и своего, и чужого, которое даже через два слоя ткани грудью чувствовал. — Бурах, какого черта вы... — голос у Данковского был сдавленный, точно содержимое колбы, которая вот-вот разлетится. — Прекратите немедленно, я не... — Да что с вами такое вечно? — смешно, но он умудрился прозвучать еще беспомощнее. Данковский своего добился — от лица его Артемий отлип и дышал теперь в шею, тяжело и рвано, как загнанный зверь — загнанный в угол — в угол между шеей и плечом — господи, да сколько же можно... Не выдержал, расцепил их руки, полез пальцами в волосы, стиснул, как утопающий — единственную деревяшку в бурном море. Затылок у Данковского был мокрый, точно под дождь попал. — Что ты вечно играешь... Я, может, дурак, но не слепой же — вижу, что ты тоже хочешь... Так какого... Не договорил — колотящийся пульс — теперь на шее — рот забил. И какая там деревяшка, он ко дну шел так быстро и так охотно, что целая бригада спасателей уже из этих вод не вытянет. Утонуть бы, утонуть бы поскорее и навсегда, пока это море еще здесь, и волны обступают со всех сторон, и прибой, теплый и безумный, шумит на губах, и Данковский дышит вот так: короткими судорожными вздохами, будто тоже тонет, будто тоже готов вместе с ним на дно пойти. Несколько секунд они не двигались. Потом Данковский толкнул его в грудь — быстро, резко, Артемий чуть на пол не слетел — чудом за край стола уцепился. Губы у Данковского были красные и вплюснуты друг в друга так, будто по меньшей мере извержение вулкана сдерживали. Но когда он заговорил — голос вспенился только шипящим шепотом: — С ума сошли? Вы мой студент, какого черта вы себе позволяете? Артемий улыбнулся — так жалко, как даже Оюну не улыбался. — Да бросьте. Я не ваш студент — я студент в том же университете, где вы преподаватель. Из которого, к тому же, без пяти минут выпустился, а вы — без пяти минут уволились. Данковский оскалился. — А это никого не волнует. Выпуститесь — поговорим, а пока я ваш научный руководитель — держите руки при себе. Мне проблемы не нужны. Проблемы — все с ним вечно какие-то проблемы... На языке вертелась тысяча резких ответов, но Артемий только выдохнул — длинно, звучно, изможденно, — и уставился на Данковского исподлобья. — Нравится же вам... с сердцами играть. Данковский уже был на ногах. Лицо у него было каменное, на меловых щеках горел гневный румянец. Чтобы не протискиваться мимо Артемия, завернул крючище через весь стол — господи, боится он его, что ли? Чего, спрашивается? Или просто рядом больше находиться не хочет? Горло подпер очередной невыпущенный вздох. Как, ну вот как такого поймешь? Хлопнула дверь. Артемий покосился на бутылку. Хотелось хряснуть ей хорошенько об пол — чтобы зеленые брызги полетели, а Данковский потом объяснял, откуда после его лекции алкогольное пятно на полу. Но не хряснул — уборщицу пожалел. Отскоблил себя от стола. Одернул футболку. Губы горели — и лицо, и ладони: где руку сжимал и из спины жар тянул. Яростно потер щеки и приложился к горлышку. Надо было все-таки эту проклятую бутылку разбить — стольких бы проблем избежал... Да только не хотел избегать. Не Данковский, все-таки. Проблемы, риски, шансы — что это, если не жизнь? Но как же теперь тоскливо и зло. Артемий накинул на плечи рюкзак, снова подхватил бутылку и сутуло зашагал к выходу. На улице уже стемнело, и даже ветерок дул зябкий. Куда шел — не особо замечал, пока не налетел на кого-то — вернее, сразу на двух "кого-то", — с очень недобрыми взглядами. Инстинкты сразу затрубили тревогу — глаз на такое был наточен. А с языка полезли забористые ругательства. И почему старый-добрый мордобой в подворотне свалился на него именно в тот день, когда ему раз плюнуть этот мордобой в смертоубийство перевести? Да ведь это и не подворотня даже — просто тускло освещенная улица, даже прохожие какие-то... Поток мыслей оборвался, стоило в свете погано мигающего фонаря блеснуть лезвию. Только после уже подумал, что все это до смешного походило на первую ночь спустя восемь лет. А сейчас — с хрустом впечатал дно бутылки детине с ножом в нос, выплеснув остатки настойки себе на руку. Парень завопил, схватился за окровавленное лицо. Звучно звякнул о канализационную решетку нож. А Артемий уже сцепился со вторым, молотя кулаками, куда мог дотянуться. Стало хорошо — так хорошо, как с хлопка дверью еще не было. Костяшки горели, кто-то визжал, грудь ходила, как кузнечные меха. А потом в уши вонзился вой милицейских сирен.