Не для школы, но для жизни

Были в истрепанных до серости нервах и плюсы — когда подкатил первый этап госэкзамена, Артемий уже мало что чувствовал. Не запомнил ни вопросы теста, ни свои ответы — в моменте казалось: знает, что отвечает, а потом — такая пустота в голове образовалась, что усомнился даже, точно ли не наугад отмечал. Решил зря об этом не волноваться — прошло, и ладно. Со всего потока этот его новообретенный фатализм разделяла только Клара, с непрошибаемой уверенностью твердившая, что точно знала ответ на каждый вопрос и руку ее направляли свыше. Может, конечно, она со всеми этими экзаменами окончательно рехнулась, но в любом случае — приятно было чувствовать себя не самым ненормальным. Распрощавшись с одногруппниками, которые к концу года вроде бы перестали его дичиться и даже проявляли некоторое дружелюбие — как к хорошо знакомому лешему из родного леса проявляют, — Артемий потопал к Стаху: узнать, нет ли вестей о дате защиты. Что вести есть и что они плохие, понял еще на подходе — услышал через дверь возмущенные возгласы. Не сразу даже узнал — до того не привык, чтобы Данковский тон повышал. —...за два месяца как минимум обязаны были уведомить! Это нарушает все регламенты! До аккредитации, до официальной выдачи диплома — да только-только госы пройдут — где это видано? Голос Стаха звучал куда тише — Артемий разобрал слова только потому, что уже к ручке тянулся: — Видимо, слишком близко к сердцу приняли наши уверения об исключительных обстоятельствах и мольбы побыстрее все устроить. — Вы прекрасно знаете, что дело не в этом. Надо требовать перенести — это издевательство какое-то. — Я не думаю, что мы в том положении, чтобы что-то оспаривать. Особенно вы, — Артемий уже держал ладонь на ручке, но тут замер — дослушать веские, безотрадные слова Стаха: — Раз мы оба понимаем, в чем тут на самом деле дело. После тягуче-тягостного молчания уже тише прозвучал Данковский: — Но это невозможно, вы понимаете? Это и прежде было почти невыполнимой задачей, а теперь попросту невозможно. Если нельзя перенести дату, надо хотя бы добиться, чтобы в комиссию назначили кого-то другого. Что здесь, поближе докторов наук нет, чтобы из столицы присылать? Вы лучше меня знаете, как тут дела делаются, — должен быть какой-то способ. С мрачным предчувствием Артемий надавил на ручку и просунулся в дверь. — Боюсь, как делаются дела тут, значения больше не имеет. С уровня "тут" это перешло на... — Стах осекся, заметив его. Устремил тяжелый взгляд. Видок у него был скорбный. — А, вот и ты. И тон такой, будто снова на отцовских похоронах речь толкает. Умеет же тоски нагнать... Данковский перед столом Стаха обернулся — резко, чуть карандашницу со стола не сбил, — и замер в какой-то нелепой позе: пальцы растопырены, локти к бокам прижаты — точно его за чем нехорошим застали. Артемий выгнул брови — тогда выпрямился, сперва будто смутившись, а потом — непонятно на что разозлившись. Отчеканил, буравя Артемия пронзительным взглядом: — А, Бурах! У нас тут две новости по поводу вашей защиты: плохая и очень плохая. С какой хотите начать? Стах за его спиной поморщился, но Артемий только пожал плечами: — Давайте с плохой. — Вы защищаетесь на следующей неделе. Вроде бы из их разговора о чем-то таком догадаться было можно. Вроде бы Артемий даже догадался. Но почему-то все равно почувствовал себя так, будто пыльным мешком по башке ударили. — Ага, — он покосился на календарь на стене и попытался убедить себя, что могло быть и хуже: ему могли поставить защиту на этой неделе — раз уж в мире больше не было ничего невозможного. — Подождите, это была просто плохая? А очень плохая? — А очень плохая — вот, — Данковский подхватил со стола распечатанный документ и тряхнул им. — Полюбуйтесь, кого вам в председатели диссертационного совета приписали. Артемий подошел и зарылся взглядом в строки текста. Снова поднял глаза на Данковского. — Я должен знать, кто это? Покосился на Стаха. Тот пожал плечами. — Я тоже не знаю — меня больше волнуют остальные, кого назначали. Эти спуску не дадут. Данковский швырнул распечатку обратно на стол, помотал головой и устремился к двери. Артемий успел обменяться со Стахом неуверенными взглядами и поспешил следом. Догнал уже в коридоре. — Ну и кто эта Аглая Лилич такая? Даже в желтом свете ламп лицо Данковского выглядело белым и сумрачным. — Доктор наук на вторую ставку. — А на первую? Не ответил. Кажется, летели они в лабораторию. Артемий не отставал: — Так что, вы знакомы? Отец говорил, в научных кругах все друг друга знают. — Я не отношу к "научным кругам" человека, для которого наука — это развлечение на досуге и который одним своим появлением на научных конференциях убивает там любые признаки разумной жизни и свободной дискуссии, — Артемий восхитился: сколько же яда, оказывается, можно влить в каждый звук каждого слова. — Не говоря уже о том, что давать "правильные" комментарии каждый раз, когда тебя просят об этом сверху, значит бессовестно нарушать научную и медицинскую этику. Нет, тут явно что-то личное — раз взбеленился так, что Артемий впервые в жизни от него на лестнице отстал. — Как можно докторскую степень "на досуге" получить? Купленная, что ли? — Да если бы купленная или за выдающиеся заслуги перед отечеством выданная, это было бы полбеды. Мы бы могли потом подать аппеляцию, шум поднять и, может, чего-нибудь бы даже добились. А тут — если завалят, то, будьте уверены, по всем правилам, — на последней лестничной клетке Данковский на пару секунд остановился, привалился к перилам, переводя дух, и снова припустил к лаборатории. — Скажите лучше, нет у вас какого-нибудь другого способа получить отцовскую клинику? Ого. Впервые он так прямо заявил, что дело труба. Артемий покатал на языке ставшую вязкой слюну. — То есть, вы считаете, шансов вообще нет? — Ad impossibilia nemo tenetur, — туманно отозвался Данковский. Плохо — Артемий уже уяснил, что латынью он чаще всего разбрасывается, когда больше сказать нечего. — А с чего вы вообще взяли, что она будет меня валить? В смысле — зачем? Что, вашу научную репутацию так уж сильно подорвет один незащитившийся подопечный? — Мою научную репутацию уже вряд ли можно подорвать сильнее, — Данковский раздраженно зазвенел ключами, пытаясь неровной рукой попасть в замочную скважину. — Я не берусь судить, что в голове у этой женщины или у тех, кто стоит за ней. Вряд ли они настолько наивны, чтобы считать, что смогут надавить на меня этим. А пока у них нет доказательств, что я занимаюсь здесь чем-то недопустимым, им меня не прижать — поздно спохватились. Ряд экспериментов, который мне осталось провести, уже ничего не нарушает. Пусть попробуют прикопаться. Дверь со щелчком отворилась, и Данковский, забросив саквояж на стол, немедленно зарылся руками в верхний ящик. Артемий привалился плечом к косяку и некоторое время наблюдал, как ездят под рубашкой острые лопатки. — Что же вы так всполошились, если вам ничего не грозит? — Этого я не говорил, — бросил Данковский, не оборачиваясь. — Только идиот стал бы недооценивать Аглаю Лилич — я жду от нее чего угодно. Вы на мой вопрос не ответили. Вопрос? Ах да, вопрос... — Нет, — ответил Артемий раздельно. — У меня другого способа нет. И, в общем-то, готов был получить коротко-безжалостное "что ж, очень жаль" через плечо. Но Данковский обернулся и прямо-таки вгрызся в него остервенелым взглядом. — Вы уверены? Обстоятельства ведь в самом деле исключительные. Если бы вы добились отсрочки хотя бы на... Артемий помотал головой. Как будто сам об этом не думал — много, много раз. — Все должно решиться к осени. Так уж заведено, и никакие "исключительные обстоятельства" не перевесят обычаи, которым черт знает сколько лет. Не когда есть вполне допустимый другой вариант. Здесь все не так, как в остальном мире работает, понимаете? Корни у всего глубоко очень. — А почему именно к осени? — Тоже давно так сложилось. В сентябре твирь цветет. Не помню уже, как это связано, но отсюда обычай пошел. С полминуты они смотрели друг на друга в мрачном молчании. Потом Данковский помотал головой. — Ну какая дурь. Нашли, конечно, обряд инициации. И после этого вы мне будете рассказывать, что не так здесь все плохо, и жить можно, и есть за что эту дремучую дыру любить? Я удивлен, что у вас железная дорога все еще рабочая — перерезали бы уж и эту пуповину, да гнили бы спокойно в обычаях своих замшелых. А то, все-таки, цивилизация какая-никакая проникает, нравы, понимаешь ли, растлевает. Артемий медленно выдохнул. Видно же, что Данковский зол и перепуган до чертиков, вот и щелкает зубами, как бешеный. Еще и, чего доброго, виноватым себя чувствует, даже если в жизни в этом не признается — ни ему, ни себе. Спорить было бессмысленно, лучше просто отгореть дать, а все равно с языка потянулось раздосадованное: — Ну так-то краски сгущать незачем. Никто ни в чем не гниет, и тут все тоже меняется, просто... своим ходом. Не менялось бы — я бы эту вашу "инициацию" кровавыми ритуалами проходил, а не диссертацию защищал. Наверное, не самый удачный аргумент — Данковского аж передернуло. — Что, и такое было? — Конечно. Год целый живете, а так ничего о местной истории и не знаете? Хоть бы в краеведческий музей сходили, раз такой ценитель культуры. — Если бы я интересовался варварскими обычаями, то пошел бы на антрополога. Когда-то Артемий не мог взять в толк, как вышло, что такой чопорный интеллигентишка, как Данковский, водит дружбу с неотесанным горлопаном Андреем и забулдыгой Петром. Теперь его больше удивляло то, что у Данковского вообще были друзья. — Ну и зря. Много любопытного бы узнали. Мне вот в детстве очень нравилось, когда отец про это все рассказывал. Представлять любил — и невест травяных, плясками травы из земли вызывающих, и червей недолепленных, бычьи стада перегоняющих, и... — Артемий почти заговорился — даже не своими словами, а обрывками отцовского голоса, но под конец споткнулся. Не то смешно, не то неловко стало: — Ну и себя, конечно, менху представлял. Семейное, все-таки, дело. Данковский, казалось, уже не слушал — уселся за стол, обложился своими тетрадками и какие-то числа сверял, но тут на секунду оторвался: — Кем-кем? — Ну, менху. У нас тут раньше вместо хирургов были, когда это еще чем-то священным считалось, и абы кто людей резать не мог. Не стал уж углубляться в тонкости про линии — когда нутром чувствуешь, как тело раскрыть. Все равно всерьез не воспримет, а Артемий и сам иногда сомневался — и здесь, и с идущими в руки травами, — точно ли это, или просто кажется так, потому что рос на отцовских наставлениях. Но чувствовал ведь. Мог бы, наверное, прямо на Данковском показать, если б тот к коже пустил и пальцами по груди поводить дал, отыскивая ту единственную верную дорогу к сердцу. Да такой разве пустит? Скорее пальцы отгрызет. Артемий вместо этого продолжил: — Кто-то и до сих пор считает, что так правильнее было, — вот их в городскую больницу силком не затащишь, только к нам. Поэтому все так и непросто с переходом клиники в новые руки. Она не наша по-настоящему — не нашей семьи, то есть — мы просто очень давно во главе у нее стоим. Стояли. Он и не заметил, как подошел ближе, прислонился уже к стене, рядом со столом. Отсюда хорошо было видно, как Данковский ездит глазами по бумаге и неприятно поджимает губы. Сам не знал, зачем все это рассказывает, но слова как будто забивали невидимую черную воронку, грозившую разверзнуться посреди комнаты и обоих их затянуть во что-то липкое и отчаянное. — Дурь, — снова припечатал Данковский. — Нет, правда, уму непостижимо. Двадцать первый век, а все еще деревенскими суевериями живут. А вы еще с таким придыханием все это описываете, будто не о вредных предрассудках в умах людей говорите, а правда — сказки красивые рассказываете. Как обычно — слышал только то, что хотел слышать. Артемий вздохнул. — Вас послушать, так ваш идеал — это какой-то стерильный мир, где и в головах у всех все по полочкам, и вокруг — сплошь выскобленный порядок. Но так же не бывает. Ну хоть не такой бледный уже. Пусть дурью считает, зато переключился — на дремучих горожан-то проще злиться, чем на свое бессилие. — И очень плохо, что не бывает, — Данковский потянулся к линейке и принялся вычерчивать на чистой странице новую таблицу. — Такой мир я бы действительно предпочел этому бардаку. — И не скучно было бы? Когда все правильно и предсказуемо? На миг Данковский вскинул взгляд — так коротко и мимолетно, что Артемий усомнился, не почудилось ли. Больно каменно прозвучал после секундной заминки ответ: — Нет. Скука — бич тех, кому не к чему себя приложить. Ко мне это не относится. Да и к вам сейчас не должно, — он щелкнул линейкой по столу. — Чего это вы без дела стоите? Tempus fugit, к защите за вас никто не подготовится. — Но вы же сказали... — Я не говорил, что нужно сдаться и ко дну идти, — ощерился так свирепо, что волк бы позавидовал. — Раз так сказки любите, лучше про лягушек в сметане вспомните. Досюда я вас как-то дотащил, может, и теперь успею во что-то приличное превратить. Артемий улыбнулся — такой Данковский ему нравился больше. Пусть лучше рычит, и зубами щелкает, и любому, кто руки потянет, пальцы отгрызть пытается. От мечты его сердце ладонями ухватить Артемий почти отказался, а вот к острой морде, меж ребер вгрызающейся, привык. Даже если больно и даже если недолго осталось — пусть грызет. Не жалко.