Не для школы, но для жизни

Второй этап прошел даже проще — и потому, что у постели больного Артемий чувствовал себя куда увереннее, чем за столом с бумажками, и потому, что в городской больнице тоже были сплошь знакомые лица — как ни крути, успокаивало. День стоял ясный и теплый и больше всего хотелось развалиться на траве где-нибудь в парке и перевести дух, но это было роскошью непозволительной. Времени оставалось ровно на то, чтобы перехватить наскоро из ларька какую-нибудь сдобную мелочь и надеяться, что после визита к Грифу останется время нормально пообедать. А потом — тащиться в лабораторию. Табачно-алкогольная вонь в бандитском гнезде сегодня жгла глотку еще резче, зато ухмылка, которой встретил его Гриф, обещала хорошие новости. Если, конечно, хоть что-то в таком деле можно считать за хорошие новости. — Ну ты мне работенку, конечно, задал, — сообщил Гриф, бегая по Артемию вилявыми глазами. — Я-то думал, как два пальца будет, а вишь ты, как следует за ниточки подергать пришлось. — Ну ты сильно-то цену не набивай, — буркнул Артемий, не вынимая рук из карманов. В карманах было пусто — от заманчивой идеи прихватить из больницы скальпель он, подумав, отказался, — но пусть лучше не знает, чего ждать. — Баш на баш, больше, чем уже сделал, не предложу. Гриф посмотрел вприщурку — долгие, долгие две секунды. Потом помотал головой и хрипло гоготнул. — А, черт с тобой, стреляный воробей. Разнюхал я, кто твоей смерти хочет. Артемий бы удивился, будь оно иначе, а все равно холодок по спине пробежал. Вслух подтверждение услышать — это совсем по-другому. Но заставил себя говорить спокойно, даже подбородок чуть откинул. Горло открытое подставлять, когда Гриф рядом трется, — так себе идея, но по темным углам да за деревянными ящиками тут кто только не шныряет — пусть видят, что не боится. Слухи поползут — авось доползут и до кого надо. — Что смерти мне всякие там хотят — и так ясно. А вот настолько ли, чтобы еще за это платить? — О, уж будь уверен. И заплатили, и даже как-то к нашему неподкупному подмазались, чтобы ребят этих не закрыл. Вот где настоящая загадка, которую я не расщелкал: Сабуров если моих парней на горяченьком ловит — уже не отделаться, а тут чего? А тут чего — надо у Данковского спрашивать... Артемий покачал головой. — Это не ко мне, со мной Сабуров не откровенничает. Давай уже, Гриф, выкладывай. Кто там так жаждет меня угробить? Гриф встал совсем вплотную — жуткие усилия потребовались, чтобы не дернуться, когда еще и руку на плечо закинул и к самому уху наклонился. Горячее дыхание зашумело в ушной раковине: — Да Оюн этот. Из клиники батюшки твоего. Артемий зацепился взглядом за пустоту. Вроде бы вдоль и поперек уже эту мысль изучил и в голове перекатал. Даже не сомневался почти — если отца убил, чего бы за сына не взяться? Но гляди ж ты — все равно стены еще мрачнее надвинулись, а от спертого, пухнущего от дряни воздуха пуще прежнего затошнило. И привычная ярость в горле заклокотала — куда ж без нее? Голос Грифа уже откуда-то издалека летел: — Парней Браги подобрал, гниды этой отбившейся. Они берегов не знают, за копейку мать родную прирежут. Я бы, Бурах, на твоем месте не рассусоливал, решил бы проблемку-то, а то неровен час — уже на твои похороны город сгонять будут. Два раза пронесло, но знаешь же, что про троицу талдычат. Чикнут, и пока. От уха Гриф отлип, но руку с плеча так и не снял, давил тяжелой ладонью, точно пытался по колено в свои тяжелые намеки и грязные игры провалить. Артемий через силу выдохнул: — Посмотрим. Я ж такой, живучий — тараканы завидуют. — Да уж какой ни живучий, а перо под ребро и не таких подкашивало. Смотри да не засматривайся, — Гриф отошел, подперев руками бока и покачивая головой. — Решишься — подваливай, сторгуемся. А то жалко ж тебя будет, рукастого такого. Да и есть, чай, кому по тебе всплакнуть — не семье, так хоть девчонке какой, а? Ого куда загнул. Сильно же ему подручного лекаря не хватает... Девчонки не было, а от Данковского и слезинки не дождешься. Зато вот про семью можно поспорить — нет-то нет, а ждет ведь кто-то дома. Артемий махнул рукой: — Понял тебя. Припрет — увидимся. Данковский сидел там же, где Артемий оставил его накануне — окончательно прописался в лаборатории, а за едой засылал Спичку. И нос от своих записей или ноутбука больше не отрывал, но это не мешало ему гонять Артемия по тексту будущего выступления снова и снова, каждый раз выискивая в нем новые недочеты, а потом — изобретая все новые каверзные вопросы, на которых Артемий застревал минут по пятнадцать. Сложнее всего было не огрызаться, когда Данковский по десятому кругу исправлял не нравящиеся ему формулировки и яростно накидывался на проскакивающие словечки-паразиты — будто с личными врагами воевал. Артемий, выползая в коридор, обтекал так, точно смену на заводе отпахал — куда там экзаменам. Смешно — недавно еще многое бы отдал за возможность видеть этого черта каждый день, а теперь — что вчера, что сегодня, — как на каторгу шел. Но, входя, он постарался особого уныния не излучать — если займутся этим вдвоем, как бы лаборатория от такого наплыва негативной энергетики не схлопнулась. ...Нет, надо все-таки меньше общаться с Кларой. — День добрый? Я экзамен сдал. — Восхитительно, — похвалил Данковский тоном человека, который уже лет десять ничем не восхищался и ближайшие десять — тоже не планирует. Когда Артемий приблизился к столу, яростно сморщил нос. — Что это за... Вы что, курили? Надо же — ему-то вонью в логове Грифа нюх до вечера отшибло, но та, похоже, еще и в одежду въелась будь здоров. — Нет, пап, это ребята курили, я просто рядом стоял. Данковский посмотрел совершенно мертвыми глазами: — Смешно. Знаете, если у вас есть время, чтобы по всяким злачным местечкам шататься... Артемий чуть не застонал. Поспешил перебить — а то начнется: — Да не шатался я нигде. К Грифу только завернул, но там по делу. — К уголовнику этому вашему? Какие у вас там еще дела? Все-то ему расскажи... — А вам на что? Данковский оскалился: — На то, что второй раз я вас из-за решетки вытаскивать не буду. Со мной и так теперь Сабуров здороваться перестал. — Какая великая потеря, — Артемий постарался не закипать, но выходило плохо — к чертям уже нервы расшатались.— Не занимаюсь я никаким криминалом — за кого вы меня держите? Я так, узнавал кое-что. Теперь вот думаю, надо громче трезвонить, что мне назначили непроходимую комиссию с какой-то лютой дамочкой во главе. Так, авось, и до дня защиты доживу — если весь город будет знать, что шансов у меня почти никаких. — А что, у вас в городе количество научных регалий коррелирует с желанием окружающих вас убить? — Данковский пощелкал ручкой о подбородок. — Это бы многое объяснило. — Не волнуйтесь, ваши степени тут не при чем — у вас просто лицо такое. А вот у меня — как вы сказали? коррелирует? — Артемий покачал головой: ну и словечко — язык сломаешь. — Короче, приплатил кое-кто, чтобы меня прирезать попытались — и накануне предзащиты, и в январе. И не просто кто-то — убийца моего отца. Чем не сюжет для криминальной драмы по нтв, а? Ручка перестала шкрябать бумагу и замерла над страницей. Данковский медленно повернул к нему голову. — Хотите сказать... — Ну да, — Артемий раздраженно поскреб затылок. — Оюн парням Браги — это у нас тут второй большой бандюган, — деньжат отстегнул, вот они ножи и распускают. Ну и Сабуров ваш драгоценный все это покрывает, само собой. Так что вот. "Пережить защиту" — это не в таком уж переносном смысле, оказывается. Никак не мог понять, что там в глазах у Данковского — вроде не оторопь, но какое-то... замешательство, что ли? — Для человека, который только что узнал, что его целенаправленно пытаются отправить на тот свет, вы удивительно спокойны. — Ага, — согласился Артемий. — Да нет, я, вообще-то, такой злой, что кому-нибудь череп проломить готов. Просто стараюсь об этом не думать, потому что если буду — не выдержу и сам за нож возьмусь. А вы уже сказали, что не будете меня второй раз из-за решетки вытаскивать. — Я не про злость, — Данковский сощурился. — Неужели не страшно вам? — Нет. Как там, двум смертям не бывать, а одной не миновать? Попробуют меня в третий раз прирезать, я им и в третий раз наваляю. И посмотрим еще, из кого лучше охотник. Данковский помолчал. — Знаете, это ненормально. Артемий знал. Но черт его разберет, откуда у этой ненормальности ноги растут: может — злость все глушит, может — истрепали восемь лет, где что ни день — то новая история, а может — еще раньше смотреть надо. Он ведь, сколько себя помнил, вечно во что-то ввязывался. Глаза вовремя спрятать не умел, дорогу кому надо уступить не мог, по местам таким шатался, куда отец строго-настрого запрещал ходить. Да чего только ни вытворял. И не поймешь, тянуло его к этому, или само так получалось. Может, он и правда каким-то поломанным родился. Да только лучше так, чем в углу трястись от того, что кто-то перед ним ножичком помахал. Не на того напали. — Да и плевать. Все равно страх — дурацкое чувство. Думать не дает. — Страх перед смертью — это самое неотъемлемое человеческое чувство, — сухо возразил Данковский. — С теми, кто считает иначе, говорит естественный отбор. Это я вас не пристыдить пытаюсь, а предупреждаю, чтобы одумались, пока не поздно. Артемий отчего-то развеселился. — А то жаль меня будет, рукастого такого, и девчонка какая-нибудь всплакнет? Данковский моргнул. — Чего? — Ничего, — господи, да что он несет? — Не о чем тут спорить. Доживу до защиты — хорошо. Нет — ну, приносите мне цветы на могилку иногда, я вам спасибо на том свете скажу. — Не смешно, — снова оскалился Данковский. — Не надо так шутить. — А то что, накаркаю? Это ж деревенское суеверие. — А то я к чертям собачьим вас отсюда выставлю, — оскал Данковского стал совсем уж волчьим. — Что вы, языком сюда трепать пришли? Текст свой давайте читайте. Довольно быстро стало ясно, что ничего путного они сегодня не приготовят. У Данковского бессонные ночи брали свое, и он то в записях своих терялся, то Артемия заставлял по три раза повторять, что он только что сказал. Сам Артемий тоже норовил унестись мыслями в то, что к защите совсем не относилось, и сбивался вдвое чаще, чем вчера. Часа через полтора Данковский не выдержал и помотал головой: — Нет, с вами сегодня каши не сваришь. Идите лучше домой, к экзамену что-нибудь повторите. Сюда бы Спичку с его шутками про мертвую кашу... Вряд ли за эти полтора дня он выучит что-то новое, но спорить Артемий не стал. Попрощался, вышел из университета, щурясь на насмешливо-яркое солнце. Можно, конечно, было попытать Данковского еще разок — раз так с разговоров о смерти напрягся, авось и раскололся бы, что там о Сабурове знает. Только это, наверное, и не нужно уже — сложить два и два Артемий мог сам. Чем-то Оюн на Сабурова давил, а вот чем... Попытался припомнить разговор, который из-за решетки слушал. Данковский сказал, что про Катерину знает... Ну да, что-то с ней должно быть. Она ведь болеет как раз — или что там за чертовщина с мигренями. А может, и не с мигренями? Иначе чем тут шантажировать? Так просто не угадаешь... Итак, жена Сабурова болеет — может, и чем-то очень скверным. Был только один простой способ, как Оюн мог об этом узнать. Если бы она в клинике лечилась. Это, конечно, странно — Сабуров на поклонника традиционной медицины не походил, и Артемий не припоминал, чтобы восемь лет назад он к ним частил, но когда кто-то близкий болен, люди за что только не хватаются. А этот вариант объяснял все — все защелкало, вставая на свои места: и Сабуров, устроивший такой произвол на работе, которую обычно выполнял с исступлением фанатика, и машина из клиники, которую Артемий неподалеку от его дома видел, и Данковский, который все это откуда-то знал. Все-таки, не показалось — что-то из того, что Артемий в квартире Евы на хранение оставлял, он к рукам прибрал. Выходит, когда в темноте отцовский кабинет обчищал, Артемий, сам того не зная, историю болезни Катерины прикарманил? Тогда ясно, чего Сабуров так взбеленился и почему с обыском в одиночку являлся — все огласки трусил. Но что, все-таки, за болезнь такая? Хотя какая бы ни была... Использовать ее, чтобы на мужа пациентки давить — это не то, что врачебную этику нарушает, это и чисто по-человечески надо полным ублюдком быть. Уж на что сам Сабуров сволочь бессердечная, а такого и он не заслужил. Ладно. Надо как-то всю эту путаницу до конца раскрутить. Тогда уже думать, что делать. Вдалеке загремел соборный колокол — шесть часов. Сегодня среда, не короткий день. Пока дойдет... Ну, как раз. У ограды его встретил уже знакомый обозленный лай. Артемий попытался разглядеть сквозь ворота, на свободе пес бегает или на цепи сидит, но ничего не увидел. Рискнуть и перелезть? Нет — себе дороже. Артемий потянулся к звонку и палец с него уже не спускал. Через пару минут дверь в дом отворилась, и на пороге объявилась Клара — ну как ей летом-то в шапке не жарко? Подошла к воротам. — И зачем так трезвонить? — Чтобы пустили. Разговор есть, — Артемий опасливо глянул ей за плечо. Пес все заливался своей взахлебной ненавистью. — И лучше бы не на пороге. Барбос ваш меня не сожрет, если зайду? — Не сожрет, он на цепи, — Клара отвела тихо скрипнувшую створку на себя. На Артемия смотрела не то подозрительно, не то просто устало. — Заходи, раз пришел. — А в чем смысл сторожевых собак, если они все время на цепи сидят? — поинтересовался Артемий, шагая за ней по дорожке. — Чтобы незванных гостей ими пугать, конечно. И на ночь еще спускают. Раньше и днем бывало, но он на меня иногда кидается, а иногда нет, так что больше не спускают. Ну, чего еще от псины Сабурова ждать... Они прошли гостиную, оказались в тусклом коридоре со зловеще-бордовыми стенами и нырнули в одну из дверей. Пес заткнулся — осталась только тягостная тишина. Комната Клары оказалась небольшой, даже поменьше его собственной, и, как и весь дом, выглядела опрятно, но мрачно. Странные все-таки люди — богачи: все средства есть, чтобы уют в доме устроить, а вишь ты, обносят участки уродливыми заборами, собак злющих заводят и живут в комнатах, похожих на разрезы скучных кукольных домиков. Клара уселась на заправленную бесцветно-бежевым покрывалом кровать, сложила руки на коленях и кивнула ему на стул. — Сядешь? Артемий выдвинул стул из-за стола и развернул, чтобы сесть лицом к лицу. Откуда-то взялось ощущение, что Клара уже знает, о чем он пришел говорить, так что тратить время на пустую болтовню о прошедшем экзамене не стал. — Ты знала, что Оюн Сабурова на поводке держит? Клара и не моргнула. — Не так важно, что люди знают, как то, как они эти знания используют. — Это не ответ. — Не ответ. Это вопрос. Что ты теперь собрался делать? Призрачно-голубые глаза остановились на нем, и Артемию вдруг захотелось поежиться. Как же тихо в этом доме... Как-то погано по-потустороннему тихо. — Не знаю, — буркнул он. — Не разобрался еще. Ты мне лучше объясни — что у вас дома творится? Что с Катериной? Что Оюн Сабурову наобещал, что он принципами своими подтерся? Клара покачала головой. — Тут не только обещания. Тут морковка и палка — поровну. Ты сам знаешь — те люди, что чужую жизнь в руках держат, самой большой властью и обладают. Как же раздражала иногда ее расплывчатая манера выражаться... — Хватит вокруг да около ходить. Что с Катериной? — Зависимость. Короткое емкое слово — так спокойно уронила, что Артемий не сразу и осознал. — А. А-а, — действительно, мог сам догадаться. Это все и сразу объясняло — от чего лечилась, почему тайно... — И давно? — Давно. Еще до меня. Очень давно и очень серьезно. А в последний год — еще и так плохо, что действия пришлось предпринимать самые срочные. — Так, подожди, — Артемий нахмурился. — Я, допустим, согласен с тем, что как у нас в клинике с дряни снимают — способ самый действенный и самый для тела не стрессовый, даже если долгий. А Сабуров как до этого дошел? Деньги у него есть — ну, может, не на заграничный рехаб, но у нас ведь тоже места есть. Я бы от него ждал, что он в обычную клинику жену положит, а не... — Думаешь, не клал? — Клара улыбнулась — странно, одними губами. — И клал, и что только не пробовал. Но это ведь не только тело, это разум, а нет для человека ничего страшнее, чем собственный разум, сам собой расколотый и сам против себя обращенный. Знаешь, как я в этом доме оказалась? Артемий нахмурился. — Ну, из приюта, наверное? Что Катерина детей иметь не может — это давно еще был секрет Полишинеля. Вот тут, помнится, она и к отцу обращалась, но есть вещи, где любая медицина бессильна. — Нет. Я... ну, скажем, бродяжничала — давай так это назовем. Мама говорила, ей сон был, что она наткнется на меня там, где наткнулась. Сразу поверила, что я чудеса творить могу, и отец поверил — когда я ему доказала. — Погоди, ты про руки эти твои "волшебные"? Но ведь это... "Бред" он говорить не стал, но, конечно, именно так и подумал — и уж тем более так должен был подумать Сабуров. Одно дело — отходить от официальной медицины к другим веками испытанным практикам. Данковский может сколько угодно смеяться над "бабкиным знахарством", но традиционная медицина не просто так и по сей день процветает. А вот наложение рук всякое и прочие заговоры-наговоры... Но Клара и не поморщилась. — Кто людям помогает, тот и прав. Вернее уж — на ком отчаявшийся муж повиснет... Артемий не удержался от колкого: — И как, помогли твои руки? Клара молча посмотрела. Может, и хотела что-то сказать, но Артемий и сам почувствовал — больно жестоко прозвучало. — Сначала помогали, — произнесла Клара после кукожащей совесть паузы. — Потом... Потом всякое было. Не моя вина. А потом — выбора уже не осталось, пришлось к твоему отцу обращаться, потому что больше не к кому было. Ладно, без ненужных подробностей он как-нибудь обойдется. Меньше знает, что в этом доме за закрытыми дверями творится, — целее будет. — Значит, Катерина уже была на лечении, когда отца убили, а Сабуров теперь с крючка соскочить не может, потому что последняя надежда? Или потому что скорее удавится, чем позволит этому скелету из шкафа выпасть? Ну да, такое-то пятно на репутации... — Артемий потряс головой. — И он мне еще что-то со своих заоблачных моральных высот вещать пытался — вот же лицемер поганый. Клара нахмурилась. — Почему ты так хочешь самое плохое выпятить? Что он, не человек, чтобы в первую очередь думать о жене, а не о том, как лицо сохранить? Я вот думаю, если бы дело только в огласке было, он бы душу дьяволу продавать не стал. Но в его глазах это и правда последняя надежда. В мои чудеса он больше не верит. Потребовал даже, чтобы я их больше над другими людьми творить не пыталась, пока настоящую врачебную лицензию не получу — чтобы не было, если опять что, проблем. Что ему тогда остается? Все бросить и смотреть, как в Катерине жизнь последняя высыхает? — Ну даже не знаю, — у Артемия челюсть заломило — так стиснул зубы. — Может быть, не мешать креслу главврача перейти к кому-то, кто в жизни бы его для таких грязных дел использовать не стал. Или я в его глазах не лучше Оюна? Идиотский вопрос — ну конечно не лучше. Может, и хуже — с дьяволом-то договариваются, душу ему продают, а с бешеной собаки что взять? Снова засвербило в носу от гнева. Ну и как такому сочувствовать? — Но оно пока не твое. Полгода не твое, а может, никогда и не станет. Ты вот сам можешь поручиться, что получится у тебя все на следующей неделе? Поставил бы на кон в такой игре жизнь близкого человека? Артемий вбуравился в Клару тяжелым взглядом. — Что ты его так защищаешь? Что он, отец хороший? В жизни не поверю. Если бы любил — наверное, не выгонял бы из дома. Снова хватил через край. И что хуже — Клара даже не рассердилась. Только устало вздохнула. — И надо же тебе обязательно... Думаешь, человеческое сердце такое простое, что только одно чувство уместить может? Или — что понять его можно, разок со стороны взглянув? Ты же не знаешь ничего, а уже готов лбом упереться в то, что для себя решил. Нельзя так жить, чтобы только или одно, или другое. Компромиссы надо искать. — С Сабуровым-то поищешь. Артемий постарался угомонить кипящую кровь — Клара не виновата в том, что ее приемный отец творит. Виновата в другом — что черт знает сколько времени черт знает сколько знала, а сказать ничего не соизволила, только про протокол допроса тот. И почему все так и норовят что-нибудь от него спрятать, не договорить, соврать? Данковский с его "глупостей наделаете", Клара... Неужели так сложно просто говорить как есть? — А я бы попыталась. Вдруг послушает? Издевается она, что ли? Можно подумать, он не пытался — сколько раз уже... За стеной прозвучал тихий стон. Артемий вздрогнул. Ну да, Катерина ведь дома быть должна, а он забыл совсем... Клара встала. — Мама проснулась. Я пойду к ней. А ты — посиди подумай, если хочешь. Отец должен скоро вернуться. И, не говоря больше ни слова, вышла. Артемий с беззвучным протяжным выдохом запрокинул голову. Еще раз говорить с Сабуровым? Зачем? Ничего же не изменится. Мало он от этого человека уже получил? Клара не имеет никакого права упрекать его за то, что он к Сабурову несправедлив. Компромиссы с ним еще искать — как будто это возможно... Но и просто уйти — что толку? Вот он узнал, что мог, — а дальше что, если все в том же тупике застрял? Надеяться, что если и с третьего раза не угробят, если защитится и клинику отцовскую вернет, то доблестный страж порядка соизволит, наконец, сделать свою работу? А если Клара неправа, и Сабурову замолчать правду о жене важнее? Тогда что? Нет — так он только сильнее разозлится... Не об этом надо думать — а о чем? Артемий врылся пальцами в волосы. Стиснул череп, пытаясь стук в голове унять. Что бы отец сделал? Тут же разозлился на себя за эту мысль — да разве может он знать? Восемь лет не виделись, и до этого еще — черт знает сколько нормально не говорили, потому что Артемий нормально разговаривать не умел, а отец — то ли тоже, то ли просто не хотел. И теперь все — не поговорят уже, потому что одна мразь его в собственной постели зарезала, а вторая — глаза на это закрыла. "Вдруг послушает" — Кларе легко говорить! Вдруг послушает... Артемий не знал, сколько прошло времени, прежде чем снова щелкнула входная дверь. Солнце уже заваливалось к земле, и тлеющие рыже-золотые пятна расползлись по полу гостиной, когда он вынырнул из коридора и замер на пороге, вглядываясь в замершего, не опустив руки с ключами, Сабурова. Попытался разглядеть человека за отутюженной формой с погонами и зализанной прической. Но даже в собственной прихожей этот выдолбленный из камня человек продолжал казаться тем, чем казался всегда: загребущей железной рукой, только и ждущей случая сграбастать тебя за шкиряк и потащить в участок. — Какого черта ты опять делаешь в моем доме? — спросил Сабуров, даже без возмущения, с усталой угрюмой злостью. Рука с ключами, тихо звякнув, опустилась в карман. "Да уж не в гости проведать пришел." — Поговорить хотел. — Не о чем нам разговаривать, — Сабуров показал на дверь. — Считай, повезло — нет настроения тебя сейчас в участок везти и составлять протокол за нарушение неприкосновенности жилища. Ну до чего невозможный тип... Артемий скрестил руки на груди. — Уж поверьте — есть. Я все знаю теперь: и про Катерину, и про Оюна. Эффекта разорвавшейся бомбы, как тогда в участке, это не произвело. Сабуров только глянул на него промерзлыми глазами и так же промерзло осведомился: — Данковский рассказал? — Нет, — Артемий скривился. — Этот-то плачется, что вы с ним не здороваетесь больше. Неважно, кто рассказал — знаю, и все. Сабуров наклонился поставить кожаный портфель у стены и снова выпрямился. Тоже скрестил руки на груди. — И чего же ты хочешь? — Вы знаете, чего я хочу. Арестуйте убийцу моего отца. Рот Сабурова странно удлинился: улыбкой это было не назвать даже близко, гримасой тоже — просто очень глубоко вдавилась линия рта. — Даже ты должен понимать, что человек не может разорваться. Шантаж, Бурах, дело не такое уж тонкое — побеждает тот, у кого рычаг давления сильнее. И это не ты. Голова в миг налилась таким жаром, что закат за окном поблек. — Да вы спятили, что ли? Я вас не шантажирую, я хочу, чтобы вы сделали свою работу — все! Что тут такого сложного? Что вам, в конце концов, стоит упрятать Оюна за решетку, откуда он ни вам, ни вашей жене ничего сделать не сможет? Клиника же не закроется сразу, а дальше я... — Дальше ты что? — странная трещина въелась в лицо Сабурова еще глубже. — Сможешь продолжить то, что делает он? Как будто мне есть разница, чья рука на горло давит. Не говоря уже о том, что никто в здравом уме не верит, что ты эту свою диссертацию защитишь. Тебя всю дорогу всюду из жалости тащат — что Данковский, что Рубин и весь ваш университет. И раньше так было — везде. Не потому, что ты кому-то сдался, а потому что отца твоего жалко. Ты один достойный поступок в своей жизни совершил — убрался отсюда к чертовой матери. Только не возвращаться совести не хватило. Не держал бы руки сцепленными — сцепил бы их на горле Сабурова. Артемий не помнил, когда его последний раз так трясло — чтоб коренные зубы друг о друга замолотились, а перед глазами красно-черные вспышки замелькали. По языку поползла ржавчина — что-то прикусил в кровь, черт знает — что, плевать — что. — Да как у тебя... язык поворачивается... что-то мне говорить о моем отце? — дыхание жгло глотку, горло дергало ломкими судорогами. — Ты же ни черта не делаешь. Ты. Его убийца на свободе разгуливает, а ты — ни черта не делаешь. Я вернулся — потому что он меня позвал. Потому что хотел, чтобы я вернулся. Хотел, чтобы доучился, хотел клинику передать. Какая к черту совесть. Какое к черту... — Да уж много ты добра своим приездом Исидору сделал! — Сабуров повысил голос: разумом — негромко, ушами — оглушительно. — Если бы не это, ничего бы и не случилось. Все бы шло своим чередом, умер бы в свой срок своей смертью, и Оюн бы не задергался, что пост главврача у него из-под носа уйти может. Но нет, надо было о блудном сыне вспомнить, вбить себе в голову, что из тебя еще можно наследника вылепить — хотя слепому ясно, что ты пропащая душа. А тебе — надо было приехать... Да всего, всего этого могло бы не быть! Взмахнул рукой, в этой своей странной изломанной манере, но закончить жест не успел — или Артемий не успел увидеть — потому что не выдержал, потому что голубые глаза сверкнули совсем близко, потому что руки сомкнулись на лацканах темно-синего кителя, дернули вверх — черт, а он и не замечал раньше, что Сабуров так его ростом ниже, по детской привычке высоким считал... — Закрой рот! — рык не царапал горло, он его раздирал. — Не смей это на меня валить! Что, никак не смириться, что я его не убивал? Или ты с самого начала и это знал? Вряд ли Сабуров был сильнее, но служебно-боевую подготовку проходил — мог бы и попытаться дать отпор, а нет же — обвис, как тряпичная кукла, и смотрит своими ледышками — как будто даже довольный, как будто только и ждет, чтобы Артемий ему затылок о косяк расколошматил, чтобы потом окровавленными челюстями, от костной крошки и ошметков мозгов отплевываясь, продекламировать, сколько лет ему за очередную сраную статью полагается. Артемий замер, тяжело дыша. Не тряс — но руки дрожали так, что ткань натягивалась и трещала. О косяк так и не приложил — хотя стоило, черт возьми, конечно, стоило. Такого только могила исправит. Могила все исправит, всех сравняет. Зря Данковский боится смерти и цветы не любит. Сырая земля и траурный венок — вот что любую грязь спрячет, любое непонимание разрешит. Сырая земля и траурный венок — вот он, единственный настоящий компромисс. — Убери руки, — процедил, наконец, Сабуров. На запрокинутом бескровном лице пятнами цвета горели только глаза. — Думаешь, Данковский тебя до конца жизни из-за решетки вызволять будет? Его песенка спета — доигрались вы в свои игры. И как бы всех нас вместе с собой не доиграли. Артемий моргнул, ничего расплавленным сознанием не понимая. — Что? — Знаю я, кто сюда едет. И ведь столько времени так спокойно жили... Ну посмотрим, что теперь будет. Убери руки я сказал. Толкнул в грудь — а Артемий позволил себя оттолкнуть. В голове еще бухало, но красный жар уже не сжигал грудь, только раздраженно и изодранно жег. Безумие отступило. — Ничего его песенка не спета, — Артемий сам поразился, как уверенно прозвучал голос. — И моя — тоже. Считай меня чем хочешь — хоть псиной бешеной, хоть душой пропащей, а я и тебе, и всем докажу. Мой отец во мне не ошибался. Сабуров не ответил. И правильно сделал. Артемий молча протолкнулся мимо него к двери и вышел во двор. В лицо пахнуло стоптанной травой, остывающим асфальтом и скорой ночью. Снова захлебнулся в бессильной злобе пес. К черту Сабурова. И компромиссы к черту. Путь был только один, решение — одно, победа — одна. Вот только какого черта ее так трудно достичь?