Не для школы, но для жизни

На третий этап их запускали в аудиторию группами: Артемий со своей фамилией шел первым — жутко не выспавшийся и мечтающий, чтобы все это уже просто кончилось. Комиссии сидели тройками. Знал он не всех, но большая часть лиц была знакомой: за вторым столом даже неприлично самодовольного Данковского разглядел и мысленно порадовался, что попал к первой. Что-то подсказывало: этот бы и с ним дотошничал по полной. Сел за стол, уставился в первую задачу. "Больной К., 40 лет, доставлен бригадой скорой медицинской помощи в больницу с ножевым ранением груди..." Ну началось... Долго он ответы не расписывал — самое основное накарябал и поплелся сдавать: отмучиться бы поскорее да готовиться к защите с чистой совестью... Сел к Стаху, принялся бубнить ему про левосторонние гемотораксы и абсцессы правого легкого. Мимоходом вслушивался, как Данковский свою первую жертву пытает: и этиологические агенты ему не те нашли, и про патофизиологические механизмы кровохарканья не так рассказывают, и топографическую анатомию легкого нормально описать не могут... Доведет же сейчас до слез студентку эту бедную, скотина эдакая. Долетело его наигранно-скучающее: — Нет, не там, а перпендикулярно от места прикрепления третьего ребра. И как вы до шестого курса доучились? Потом заметил осуждающий взгляд Артемия и поднял брови. Кивнул Стаху через проход между столами: — Что у вас студент по сторонам глазеет? Стах покосился на Данковского и ничего не ответил, а вот Артемий оскалился прямо посреди предложения. Других развлечений в жизни нет, что ли? Или опьянел от мысли, что последний экзамен в этом богом забытом вузе принимает? Чудом не сбился с мысли: —...ну и на носилки его. Если сильная потеря крови, можно прямо там, в машине, начать вводить внутривенно эти растворы... Стах пощелкал пальцами у него перед носом — прекращай, мол, черта этого взглядом прожигать. — Какие? — Ну, эти, как их... Блин, слово из головы вылетело... Плазмозаменяющие! Глюкозу там, полиглюкин... Не выдержал — снова покосился на Данковского. Уже не мог отделаться от ощущения, что тот теперь слушает не студентку свою несчастную, а его — с таким-то ироничным заломом рта. — Ладно, — выдохнул Стах. — Обезбаливать как будете? — Эндотрахеальный инкубационный наркоз, — оттарабанил Артемий с листа. Стах наклонился: — Как-как? — Эндотрахеальный инкубационный... — тут уже сам осекся — еще и Данковский так вскинул брови, что скрылись за прилизанной челкой. Попытался собрать расползающиеся мысли в кучу, но куда там. Сбоку долетело занозистое: — Может, интубационный? Стах недовольно повернул голову: — Коллега, очень вас прошу, занимайтесь своим экзаменуемым. — Эндотрахеальный интубационный наркоз, — повторил Артемий сердито. Усилием воли отвел взгляд — последние мозги так растеряет. Способ торакотомии отчитал уже без запинок. Там не выдержал и снова глянул — выкусил? Данковский таращился куда-то ему за спину. Артемий, конечно, тут же обернулся. У дверей в аудиторию увидел незнакомую женщину — всю в черном цвете, от остриженных волос и наглухо застегнутой блузки до торчащих из-под длинной юбки сапог. Кожа на таком контрасте казалась совсем белой, прямо как у Данковского, когда тот выряжался в темное, но в остальном — ничего необычного: еще какая-то незнакомая преподавательница со строгим лицом — мало их тут, что ли? Только проходить никуда не спешила — встала у стены, скрестила руки на груди и скользила цепкими непроглядными глазами по отвечающим студентам и внимающим преподам. Мужчина с третьего стола поднялся, подошел к ней и что-то спросил. Ответ получил короткий, но, видимо, исчерпывающей, потому что других вопросов не последовало — мигом назад вернулся. Стах постучал пальцем по столу. — С контаминированной кровью в левом гематораксе что делаем? Артемий кое-как вернулся мыслями к вопросу. — Собираем, чтобы назад ее влить... — не удержался — снова покосился через проход. — Потом фильтруем через марлю... Таращиться ему за спину Данковский перестал, но и насмешливый задор экзаменатора, готового разить испытуемых каверзными вопросами, растерял начисто. Теперь разглядывал свои сцепленные в замок руки и угрюмо слушал продолжение сбивчивого ответа, только изредка вставляя короткие замечания. Кончики его пальцев были добела вжаты в тыльные стороны ладоней. —...ну и обратно ее после смешивания, внутривенно, — закончил Артемий, сам едва себя слыша. Что происходит, он понимал смутно, но ясное дело — ничего хорошего. Данковский бы из-за ерунды так не поджался. Сосредоточиться на экзамене стало в десять раз сложнее, хорошо еще следующий вопрос был про ушивание раны сердца — любимый орган, все-таки. К счастью, Стах и дальше спрашивал не строго, да и с хирургией Артемий был на "ты". Вот когда пришла пора пересаживаться и отвечать по акушерству... Но в целом, остаток экзамена прошел гладко. Мешало только искушение коситься на Данковского каждые две минуты — проверять, не попустило ли. Нет — все так же хмуро принимал ответы, все так же резко перебивал очевидную чушь, все так же грыз ногтями кожу, покрывшуюся узором из вдавленных полумесяцев. Да еще — время от времени Артемий затылком чувствовал чужой взгляд. Больше не поворачивался, но — чувствовал. Заветное слово "сдал" отпечаталось в голове мутно — так долго мурыжили с анализом крови, что опять потерял связь с реальностью. Только перебравшись через порог и привалившись спиной к стене осознал: все. Защитится он на следующей неделе или нет, но университет закончил. Почти десять лет ушло вместо положенных шести, но — закончил. Жалко отец не дожил... Артемий встал подальше от аудитории — тут коридор был не так запружен, но все равно летели возбужденные возгласы тех, кто уже отстрелялся, и взволнованные вопросы ребят, которым испытание только предстояло. Кто-то очень громко жаловался, что Данковский валит как последняя мразь. Еще кто-то захлебывался то ли нервным хохотом, то ли рыданиями. Артемий прикрыл глаза. Снова открыл, когда на лицо упала тень. Вблизи ее кожа не казалась такой уж белой — просто нездорово-землистого оттенка, отличавшего людей, которые привыкли засиживаться за работой заполночь и брать выходной раз в три месяца. Артемий таких и среди отцовских коллег навидался, а последние полгода еженедельно наблюдал в лице своего научника. И, прямо как Данковский, эта женщина цепляла взгляд. Холодная, жесткая, стальная. Красивая. Совершенно точно — не отсюда, теперь Артемий не понимал, как даже издали мог принять ее за кого-то из местных преподавательниц. И говорила не как обычно девушки говорят, когда видят перед собой небритого детину с тяжелым взглядом — не опасливо и с подтекстом "пожалуйста, не бей меня по голове", — а резкими чеканными словами: — Вы — Артемий Бурах? Еще ни один разговор, начатый такой фразой и с такой интонацией, ничем хорошим не заканчивался. Артемий не удивился бы, если бы далее прозвучало: "вы арестованы". — Ну, я, — он вскинул подбородок. Может, это и не Сабуров, чтобы твердолобостью с ним меряться, но давить на себя он не даст. — А вы, наверное, Аглая Лилич. В темных глазах мелькнуло одобрение, и Артемий сам на себя рассердился — за то, что это было приятно. Вот что значит — в детстве недохвалили... — Верно. Нам нужно поговорить, — печатала слова Аглая все так же жестко, будто каменные блоки роняла, так что Артемий продолжал подсознательно ждать этого несчастного "ты арестован" в конце. Чего не ждал — так это пугающе безобидного: — Хотите выпить кофе? По-хорошему, он должен был отказаться. Но во-первых, он же не Сабуров, чтобы и слова человеку не дать сказать. Во-вторых, что-то подсказывало: если Аглая Лилич решила с кем-то поговорить, она своего добьется в любом случае, разница будет только в условиях. И в-третьих... В-третьих, ну не каждый день тебя зовет попить кофе симпатичная девчонка из столицы. Даже если эта девчонка — председатель твоего диссертационного совета, твердо вознамерившаяся завалить тебя на защите. И — личная Немезида твоего научрука. Так что Артемий постарался не думать, что сказал бы Данковский, и покорно поплелся за странной гостьей по пыльным улицам. Даже попытался вытужить светскую беседу: как, мол, вам наш вокзал, не пытались ли вас еще зарезать на улице и вон тот собор — это вроде последняя постройка какого-то известного архитектора, который у нас-то и откинулся. Мерещилось даже, что Аглая слушает эти потуги с любопытством — правда, похоже было, что ее больше интересует не что он говорит, а как — и, черт, давненько Артемий не чувствовал себя таким косноязычным. Отвечала же в прежней манере — коротко и по сути, ни грамма словесного сора, без которого можно обойтись. Разговор не был неловким — просто странным. Как строгая черная фигура в веселом солнечном свете. Как сам Артемий — неопрятный, будто топором вытесанный оболтус, — рядом с этой фарфоровой куклой, которую в пору на полку ставить и пылинки с нее сдувать. Наконец, подвернулась какая-то приличная, почти пустая кофейня — не в Многограннике, и слава богу. Они устроились за угловым столиком: Артемий — спиной к двери, все еще грешным делом подумывая, не сделать ли ноги, а невозмутимая Аглая — напротив. У официантки она заказала простой черный кофе — надо же, не все столичные, выходит, навороченную муть пьют. И, наконец, вперилась в Артемия пристальным взглядом, под которым он себя почувствовал в край спятившим кроликом — пялится на такого удав, а у него инстинкт самосохранения сдох вместе с чувством страха, так что он радостно пялится в ответ. — Раз вы знаете, кто я, то должны догадываться, зачем я здесь. Артемий пожал плечами. — Завалить меня на защите? В темных глазах мелькнул намек на веселье. — Это опционально. Я вам не враг, Артемий. Может быть — им и не стану. Хорошо бы — Сабурова с Оюном ему и так по самую макушку. Да только не бывает ничего так просто. Артемий дождался, пока официантка поставит перед ними звякнувшие о блюдца чашки и отойдет на приличное расстояние. Потом выдохнул: — Дайте угадаю. Чтобы не стать вашим врагом, мне всего-навсего надо наплести с три короба про то, какой Даниил Данковский дерьмовый препод и как плохо он делает свою работу? Аглая невозмутимо отхлебнула кофе. — Нет. Ладно, этого он не ждал. — Нет? Она покачала головой. — Мне не нужно, чтобы вы изобретали ложные показания. Во-первых, я не работаю такими методами, а во-вторых, это без надобности. — То есть как — без надобности? — Артемий нерешительно потянулся к своей чашке. — Я думал... — Не будем играть в эти игры. Мы с вами оба знаем, что Данковского без всяких выдумок можно уличить и в нарушении преподавательской этики, и в пренебрежении должностными обязанностям, и — это, пожалуй, важнее всего, — в халатности в соблюдении техники безопасности при проведении экспериментов. То, что у меня нет прямых доказательств, не значит, что я не знаю, чем он занимался весь этот год. И я уверена, что вам все тоже превосходно известно. Артемий постарался сохранить невозмутимую мину, хотя сердце у него так и колотилось. — Да с чего вдруг? Я в чужие дела не суюсь. Чем там мой научрук в свободное время занят — понятия не имею. — Я уже сказала, что не хочу тратить время на эти игры, — Аглая нетерпеливо постучала ногтями по столу. — Любому, кто удосужится навести справки, очевидно, что ваши отношения давно вышли за рамки отношений студента и преподавателя. Артемий поперхнулся чаем — да так, что носом пошло. Судорожно закашлялся. Возмущенно вытаращился на Аглаю поверх ладони, которой ловил брызги, и почувствовал, как ползет по шее жгучая краска. — Не было ничего такого! Не с его стороны, по крайней мере! С чего вы вообще... Аглая вскинула брови. — То есть, он не вытаскивал вас из милицейского участка? Сложно было почувствовать себя еще большим идиотом, но Артемий почувствовал. Шея от этого меньше гореть не стала — наоборот. — Откуда вы... — К тому же, я читала вашу работу. Содержание специфическое, но это его слог и его манера структурировать информацию. Учитывая все сопутствующие обстоятельства, я не думаю, что он стал бы вкладывать так много времени в редактуру диссертации просто какого-то студента. Вот теперь она начинала его пугать. Людям не положено столько знать и уж тем более — быть настолько уверенными в своих выводах. Артемий покачал головой. — Я не понимаю. Вам, кажется, и так все на свете известно — на кой черт вам я? — Показания, — все та же непрошибаемая прямолинейность. — Я не желаю быть голословной и чинить произвол. Мне нужны доказательства. Вашего слова будет достаточно. И не спешите отказываться. Послушайте сперва, что я предлагаю взамен. — Не валить меня на защите? — кисло предположил Артемий. Аглая наклонила подбородок. — Это само собой. Как председатель комиссии, я обладаю правом решающего голоса, не говоря уже о том, что как минимум половина диссертационного совета проголосует так, как я скажу им проголосовать. Но это мелочи. — Ничего себе — мелочи! — возмутился Артемий. — Моя судьба, вообще-то, решается! Что ж тогда не мелочи, по-вашему? Пауза ему не понравилась — после таких пауз обычно летят разрывные снаряды. — А то, — сказала Аглая, — что мои полномочия позволяют мне отстранить от должности Александра Сабурова — по подозрению в злоупотреблении служебными полномочиями. И — арестовать убийцу вашего отца. Артемий так и замер с открытым ртом. Мысли взвились лихорадочным вихрем. Это был сон — должен был быть. Не могли ему в один миг предложить на блюдечке с золотой каемочкой все, над чем он безуспешно рвал задницу последние полгода. Вчера еще — недостижимая мечта, сегодня — низко висящий фрукт: протяни руку и сорви. — Одно ваше слово, и я сделаю это хоть сейчас, — Аглая смотрела прямо на него, и Артемий вдруг почувствовал себя ужасно беспомощным — и от того, как резко вычертилась бесплодность его предыдущих метаний, и от того, как взрезала душу эта забрезжившая вдруг надежда. Аглая помолчала и добавила: — Разумеется, после того, как вы дадите нужные мне показания. Как давящая могильная плита. Артемий закрыл глаза, пытаясь привести мысли в порядок, но те то лепились друг на друга в драчливой давке, то исчезали вовсе. А Аглая заговорила снова: — Я понимаю, что для вас это сопряжено с определенными моральными терзаниями. Верите ли — они не чужды и мне, однако свои этические дилеммы я разрешаю просто: по букве закона. Все, что происходит сейчас, Данковский сам навлек на свою голову, хотя его предупреждали, и предупреждали неоднократно. Он по-своему незаурядная личность, однако не видит дальше своего носа. Даже если каким-то чудом ему удастся завершить свое исследование и опубликовать результаты, это ничего не изменит. Найдут кого-нибудь, на кого это повесить, кто-нибудь громко выразит свою озабоченность, общественность побурлит несколько недель, и все обо всем забудут, как только прогремит следующая большая новость. Однако ради этого он не только пожертвовал своей карьерой, но поставил на карту все, включая свою жизнь и безопасность людей вокруг. Если я верно понимаю суть его исследования, эти эксперименты с легкостью могли выйти из-под контроля и подарить нам новую вспышку смертельной эпидемии, о масштабах которой, если бы не удалось снова контейнировать ее в пределах одного города, страшно и думать. Человек, который борется за истину или за то, чтобы такое больше не повторялось, так далеко бы не зашел. Нет, Данковский борется за свое тщеславие — и сам должен понимать, на что себя обрек. Выражаясь его любимой латынью — suum cuique. Самым чудовищным было то, что ее слова имели смысл. Легко отшвырнуть нападки, от которых за версту несет предвзятостью и сведением личных счетов. А вот от каменной беспристрастности и веских аргументов так не отмахнешься — больно тяжелые. Вот только... — Если так уважаете закон, — проговорил Артемий угрюмо, — могли бы и без вот этого всего справедливость навести. Раз уж у вас такие... широкие полномочия. — В рамках большой картины точечная благотворительность обладает крайне ограниченной эффективностью. Нет — совершенствовать нужно систему. Артемий стиснул зубы. — Ну не знаю — мне вот очень эффективно поможет, если ублюдок, который убил моего отца и несколько раз пытался убить меня, окажется за решеткой. Аглая пожала плечами. — Вы знаете, что для этого нужно сделать, — она тихо выдохнула — показалось даже, что это отзвук человеческой усталости с той стороны бетонной стены. — Я понимаю, как это должно выглядеть в ваших глазах, но мы все вынуждены играть теми картами, что имеем на руках. Вам нужна справедливость, мне — выполнить свою работу. Я думаю, что действуя заодно, мы оба останемся в выигрыше, а что думаете вы — решайте сами. Времени у вас до понедельника. До понедельника, а потом? Потом... Потом она разнесет его на защите к чертям собачьим, а Оюн получит отцовскую клинику и будет жить припеваючи со своим ментом на поводке. Артемий снова поднял взгляд. Честно попытался возненавидеть сидящую перед ним женщину, но не смог. Может, потому что не чувствовал ответной неприязни — ни к себе, ни к Данковскому. А может, потому что Сабуров был прав, и он досюда-то добрался не столько своими усилиями, сколько благодаря тому, что ему всю дорогу помогали и в спину подталкивали. Ну понадрывался полгода — а мог бы просто с самого начала жить по-человечески: отца не бросать, не скитаться по чужим краям, а учиться нормально. Тогда бы и университет давно закончил, и сейчас бы защищал не слепленный на коленке диссер, который держится-то на одном честном слове да гениальной редактуре Данковского, а приличную, честную работу. И в такой ситуации попросту бы не отказался. Если пенять на кого, начинать нужно с себя. Аглая, точно не замечая, какую бурю в нем навела, спокойно попросила счет. Артемий задержался взглядом на ее неподвижном лице. Потом, не выдержав, спросил: — Откуда вы столько всего знаете? Про то, что у нас тут происходит? Не то чтобы он сильно надеялся на вразумительный ответ — удивился больше тому, что Аглая ему улыбнулась — самыми кончиками губ. — Работа у меня такая — все знать. Ну любят же эти приезжие ребята загадачности на себя напустить... Принесли счет. Цифры Артемию не понравились, но черт с ним — полез за бумажником: — Я заплачу. Аглая вздернула бровь и жутко в этот момент напомнила Данковского — их там в столице, кажется, на одном заводе клепают. Пробежалась глазами по его растянутой футболке, качнула головой. — Нет. Я заплачу. Артемий собрался возмутиться, но пока разрывался между "у нас тут так не принято!" и "да есть у меня деньги!", Аглая уже невозмутимо хрустнула сторублевыми купюрами. Ладно, не на одном заводе — где-то все-таки вживляют прошивку, с которой понимаешь, в какое захолустье заехал, а не ноешь каждый раз, когда бабулька в ларьке отказывается принимать твою блестящую кредитку. Аглая встала из-за стола. — Надеюсь увидеться с вами раньше понедельника. Подумайте о том, что я сказала. Все необходимое, чтобы прийти к правильным выводам, у вас есть. И, не дожидаясь ответа, зашагала к двери. Артемий проводил ее растерянным взглядом. Тут правда было о чем подумать, но он вместо этого запоздало задался вопросом, как это Аглая Лилич все еще не свалилась с тепловым ударом — кто ж в такую жару во все черное кутается? Покачал головой — да что он в самом деле... А что он — в самом деле? Разве есть тут о чем думать? Есть. Есть — и это самое жуткое. Что-то внутри скукожилось в такой невероятной судороге, что наизнанку вывернуться захотелось. Артемий медленно выдохнул. Встал — лучше выйти, пока чашки бить не начал. Но на улице лучше не стало. Есть о чем подумать... Хотелось себе голову об стену расшибить, чтобы вообще ни о чем уже не думать. Хотелось прыгнуть на первый проезжающий товарняк и унестись под стук колес на край света. Хотелось уйти в степь и просто переставлять ноги — вечно, бесконечно, пока ветер не стреплет кожу и мясо, а солнце — не выбелит кости. И больше всего — хотелось вернуться на полгода назад и никогда не возвращаться в этот город.