Не для школы, но для жизни

Артемий не сразу понял, где проснулся. Вокруг шумело, веки лизал золотистый свет, ноги тяжело ныли, и смозоленно дергало ступни. Все тело ощущалось неподъемным и зацепеневшим в старый цемент — пошевелись чуточку, и трещины пойдут. В голове было мутно, кожу в десятке мест терло и кололо, но открывать глаза он не спешил — что-то такое ему снилось, что хотелось удержать, уцепиться кончиками пальцев и вспомнить. Потом какая-то щекочущая пакость приземлилась на нос, и Артемий чихнул. Над головой было небо, больше золотое, чем розовое, — простиралось над ним неохватным куполом, и ни одного облачка, чтобы встающее солнце прикрыть. А шумела трава, встрепанная ветром и потревоженная шебуршанием проснувшейся природы. Она же и кололась — намело сухих стеблей с песком, — она же пощекотала нос омертвелым клоком, она же и в нос лезла свежим, чуть горчащим запахом. Степь. Артемий попытался вспомнить, какого черта он делает в степи. Вспомнил — на свою беду. И то, как в бреду перся черт знает куда, и как ноги себе все сбил, от мыслей пытаясь убежать, и как уже затемно свалился на каменном плато, остывающем от дневного накала, да так и провалился в беспамятство. Артемий Бурах, двадцать шесть лет, дипломированный специалист. Смешно. Смутно припомнилось, что вечером он должен был быть у Данковского — конечно, не предупредил. И Спичке опять ничего не сказал. Машинально потянулся за мобильником, но безвольно обвис рукой — в степи же не ловит. Кряхтя, сел, заломил шею, высматривая, что за спиной. Ага. Город — серо-коричневая полоса на горизонте. Вот и топай теперь назад — хорошо, если к вечеру дойдешь... А может, ну его? Дальше побрести, как мечталось помутненном разуму? До чего мысль-то заманчивая... Да только не сделает он этого. Конечно, не сделает. Артемий обернулся, опираясь ладонями на так и не остывшее каменное ложе, — и замер. Дальше, в каком-то метре от его вытянутых ног, свернулся буровато-серый клубок. Характерный темный зигзаг на спине он узнал сразу. Гадюка. Мелькнуло детское воспоминание: когда был мелкий совсем и гадюк от ужей еще не отличал, то, прохлаждаясь в августе на каменистом склоне, тут же, в степи, дал такой змейке себе на ногу заползти. Черт знает, зачем это понадобилось ей — они ж обычно сами к людям не лезут. Наверное, была как он — молодая и глупая. А он глаза восхищенно разинул и смотрел, как она голень его переползает, холодным чешуйчатым весом на кожу налегая. А там — передумала да так и разлеглась, о жар живого тела пригрелась. Он был уверен, что это уж — мальчишки постарше часто таких ловили и из степи в город волокли — старушек на лавочках у подъездов пугать. Так что не оробел ни капли — точно бы ручонки потянул, если б не боялся, что уползет. Отец его так и нашел. Артемий до сих пор помнил его странный взгляд, когда увидел змею, его голос, когда негромко предложил поиграть, кто дольше сможет продержаться, не шелохнувшись. Помнил, как бурлил в груди азарт, почти перекрыв неуверенное шевеление на подкорке: слишком спокойное лицо было у застывшего напротив отца, неправильно-спокойное, мертвенно-спокойное — такого у него никогда не было. Помнил, как ноги затекли, а он все равно не шевелился — так хотел победить. Помнил, как с тихим шелестом соскользнула, наконец, змея и, лениво извиваясь, поползла прочь — прятаться средь сухой травы. Как провожал ее завороженным взглядом. И как потом отец внимательно осматривал его торчащие из шорт худые ноги с ободранными коленками — три раза спросил, точно ли его никто не кусал. Только потом, убедившись, взял за руку и потащил вдоль склона, пока они еще одну змею не увидели — такую же, только подлинней и потолще. Вот тогда, встав за спиной и до боли впившись пальцами в плечи, принялся объяснять: про зигзаги, про форму головы, про разницу в туловище и еще раз — зигзаг, зигзаг, зигзаг. Артемия в тот день испугало не то, что у него на ноге ядовитая змея погрелась, не низкий серьезный тон, да даже не оставшиеся на плечах синяки. Испугало, как, вдоль этого склона шагая, впервые в жизни почувствовал: у отца рука дрожит. Поэтому так накрепко запомнилось последнее: "а лучше — вообще со змеями не играй". И теперь вот — оживший детский страх. Медленно, мучительный миллиметр за мучительным миллиметром, Артемий подтянул ноги к груди. Из серо-бурого переплетения поднялась ленивая голова, посмотрела на него холодными бусинками глаз, щекотнула воздух тонким трепещущим язычком и снова опустилась. Видно, сочла ниже своего достоинства обращать внимание на странного гостя в своей степи. Артемий осторожно поднялся на ноги. Ничего — не бросилась, не зашипела. Отпускала. Он попятился — шажок за шажком, стараясь ступать легче, чем ветер по степи шагает. Под подошвами хрустели мелкие камушки. Долго пятился — все боялся спиной повернуться. Только когда камень под ногами кончился, а расстояние между ними раз в пять увеличилось — выдохнул и затопал назад к городу, ступая размашисто и шумно, чтобы уж точно всех чешуйчатых родичей распугать. Вот теперь он вспомнил, что снилось — вместе с детской памятью всколыхнулось. Отец ему снился — впервые с тех пор, как в город вернулся. Шел куда-то, раздвигая высокую траву, а Артемий, как в детстве, — следом, сквозь хлещущие колосья. Только тут — как ни бежал, угнаться не мог. Горло сорвал, окликая. Не дозвался. Глупый сон, без начала и конца. Глупый и тоскливый. А все-таки — и там солнце светило. Как и боялся, до города добрался только к вечеру, когда солнце из жгуче-желтого снова стало тяжелым и бронзовым. Ног Артемий почти не чувствовал, и страшно свербило в животе. Зато в голове, несмотря на голод и усталость, наконец-то прояснилось: ощущение — как после тяжелого гриппа, когда впервые за много дней температура спадает до благословенных 36,6. В университет ввалился под недовольный взгляд охранника. Тот демонстративно позвякал ключами и предупредил: — Через полчаса закрываю. Не успеешь — тут ночевать будешь. Артемий отмахнулся — вряд ли сломанный замок черного хода починят в ближайшие пять лет, раз в предыдущие пятнадцать не починили. Свет в лаборатории не горел, зато горел экран ноутбука, расплескивая вокруг холодный белый свет. Сгорбленная фигура не обернулась на звук открывшейся двери — с головой ушла в целеустремленный долбеж по клавиатуре. Артемию пришлось кашлянуть, чтобы удостоиться хоть косого взгляда. — Где вас носило? — В степи ночевал. — Странные у вас развлечения накануне защиты. — Ага. Еще и с гадюкой в ногах проснулся. Целую секунду Данковский боролся с желанием что-то спросить. Потом помотал головой и снова защелкал клавишами. Артемий постоял немного, пожал плечами и подошел к нему. Уселся на край стола, почти касаясь ногой колена Данковского, и сделал вид, что не замечает его недовольного взгляда. — Можем поговорить? — Надеюсь, о вашей защите? — Данковский настороженно отодвинул ноутбук в сторону, точно боялся, что Артемий на него бедром заедет. — Или вы настолько в своих силах уверились, что просто не считаете нужным больше готовиться? Вот не надоедает же ему зубами щелкать... — О защите тоже, наверное. Со мной Аглая Лилич говорила. Вряд ли существовали другие слова, способные вызвать у Данковского такую моментальную реакцию. Он отдернул голову, оскалился, заложив по бокам рта две глубокие морщины. Сузил глаза в две щелки. Процедил: — А я сначала не понял, что она на экзамене забыла. Хотя уж куда проще загадка... Ну и как вам она? — М-м... — Артемий ковырнул носком пол. — Да вроде бы не такая бестия, как вы мне ее описывали. Ей бы в отпуск на пару месяцев, чтобы не так шарашило этим вашим фанатизмом трудоголиков, а так... ну, человек. Вроде даже не самый плохой. Чай вон мне купила. — "Человек". Не устаю поражаться вашей феноменальной способности к очевидным наблюдениями, — Данковский скрестил руки на груди. — Этот "человек" принял непосредственное участие в кампании по дискредитации моих находок, относящихся к тому инциденту. Но я, конечно, глубоко тронут тем, что в свободное время она покупает чай бедным студентам. Впрочем, учитывая, сколько ей должны платить за ее услуги — не думаю, что последнее от сердца отрывала. — А-а, — Артемий наклонил голову. — Так это все-таки личное. Данковский только больше ощетинился. — Называйте как угодно, но я был прав, а она — нет, и мы оба знали это уже тогда. Конечно, я сглупил, когда полез в бой, не имея достаточных доказательств. И конечно, ее позиция выглядела убедительнее — ну кто в здравом уме верит в вирусы из секретных лабораторий? Но во второй раз я так не ошибусь, и дурака она из меня больше не сделает. Артемий уставился в его мрачные глаза, бликующие отсветами монитора. И спросил: — Зачем? В смысле, вы правда верите, что это что-то изменит? На секунду вопрос застал Данковского врасплох. Он моргнул. Помолчал. Потом откинул голову и уставился на Артемия в ответ — нехорошим пристальным взглядом. — Все-таки влезла вам в голову, да? Она это хорошо умеет. Молчание затянулось. Данковский первый отвел глаза — к монитору. — Хотите правду, Бурах? Я не знаю. Может, и правда ничего это по-настоящему не поменяет. Найдут способ позатыкать рты, найдут, на что внимание перевести. Может, весь этот тяжелый неблагодарный труд выхлопом в пустоту окажется. Только я не думаю, что это достаточно веская причина, чтобы ничего не делать. Истину искать и за нее бороться — всегда тяжело и неблагодарно, а очень часто и бесплодно. Так можно и про науку сказать, и про прогресс, и много про что еще. Но если бы никто эти тысячи бесплодных попыток не совершал — ничего бы вообще никогда не менялось. Кто-то должен делать то, что правильно — иначе на что вообще нужны люди? Его речь прозвучала бы проникновеннее, если бы он параллельно не щелкал по клавиатуре, вбивая что-то в громоздкую экселевскую таблицу. Но, может, оно и хорошо — где пламенная высокопарность, всегда слишком много фальши. Артемий потер подошву о подошву, выковыривая застрявшие в щелях камушки. — Вот вы красиво говорите, про идеалы эти, а все-таки — больно много в вас злости. Это ведь не только про борьбу за истину, правда? Данковский раздраженно покосился на него. — Что вы хотите от меня услышать? Да, я искренне и по-человечески ненавижу Аглаю Лилич. И многих других, кто, как и она, воплощает то, что я на дух не переношу — систему, глухую к доводам разума, неспособную признавать свои промахи и обеспокоенную только тем, как шкуру свою спасти. Для вас это взаимоисключающие вещи? — Высокие идеалы и личные обиды? — Артемий поскреб щетину на подбородке. — Не знаю, у меня-то первых отродясь не водилось. Но как там Клара сказала? Человеческое сердце не такое простое, чтобы только одно чувство умещать? Да — наверное, все-таки права была. Она вообще часто оказывалась права — особенно когда чушь всякую про скорпионов в водолеях не несла или Сабурова оправдывать не пыталась. Хотя если тот последние полгода жил в таком же перекореженном состоянии, в каком Артемий вчера проходил... Ну, жалеть его, конечно, нечего, но и ненавидеть с прежним остервенением уже не получалось. — Аглая мне предложение сделала, — продолжил Артемий без перехода. — Знаете какое? Щелканье клавиатуры стихло — он снова завладел вниманием Данковского. Взгляд, который тот на него бросил, был быстрым и косым, но от того — не менее острым. Предположил с мрачной насмешкой: — Такое, от которого невозможно отказаться? Других она обычно не делает. — Это как посмотреть, — Артемий помолчал, перекатывая слова на языке. Потом пожал плечами — что ему? Все равно придется сказать вслух. — Пообещала Оюна за решетку отправить и Сабурова от должности отстранить. Ну и на защите не валить, конечно. Если я ей "засвидетельствую", что вы тут всякими нехорошими вещами занимаетесь. Он не знал, какой реакции ждет — наверное, все-таки гнева, а может — страха. Но не этого мертвого оцепенения. Добрую минуту Данковский просто таращился в стену: белый человек в белой рубашке, снова — будто вырезанный из бумаги. Потом пробормотал: — Да, это умно. Встал. Посмотрел на Артемия. Снова они стояли так близко, что протяни руку — щеки коснешься. Только сейчас Артемий бы скорее рискнул утреннюю гадюку пальцем потыкать — такие у Данковского были глаза. Слова — не ядовитые и не злые совсем, даже миролюбивые, а вот глаза... — Полагаю, никто не вправе просить человека стольким пожертвовать ради другого, так что и я не стану. Пожалуй, я вас даже не осуждаю. В конце концов... — А, вы опять за свое, — Артемий устало взлохматил волосы. Вроде не должен был себя разочарованным чувствовать — а почувствовал. — Такой ученый человек, а совсем ничему не учитесь. Обязательно надо из себя великодушного страдальца построить — хотя знаете же все: и что я влюблен в вас по уши, и что... — А что, — перебил Данковский с какой-то совершенно жуткой улыбкой, — вы еще на что-то рассчитываете? Если вопрос в этом... Артемий врезался в него тяжелым взглядом. — Я вам сейчас по морде дам. Без шуток. Скажете вслух, о чем сейчас подумали — я вам нос разобью. У Данковского дрогнул подбородок. Сквозь белую маску просочилась неуверенность. — Я вас не понимаю. Артемий выпустил воздух сквозь стиснутые зубы. Снова взрыл волосы пальцами. — Да идиот потому что, вот и не понимаешь. Идиот и есть. Опять двадцать пять. И за что я только... — осекся — не хватало еще в самом деле "Идиота" начать цитировать. — Да не в том дело, что я по тебе с ума схожу или, прости господи, хочу в постель затащить. Просто мне с собой еще жить потом. Ничего не щелкает, не? Данковский молча смотрел исподлобья сухими напряженными глазами, и Артемий уже не знал, чего в нем самом больше: досады или жалости к этому невыносимому, усталому, подточенному непрерывной работой человеку, который так прочно в недоверии к миру застрял, что даже своим хваленым эмпирическим данным не верил. Может, и несправедливо его в этом упрекать, когда самому пришлось к черту на рога переться, чтобы мозги прочистить, но все равно — мог бы уж догадаться. Данковский покачал головой. — Нет, мне в самом деле сложно понять. Если бы на одной чаше весов лежали дело моей жизни, торжество справедливости и все остальное, что у вас лежит, а на другой — да что угодно, я бы и раздумывать не стал. — Верю, — Артемий вздохнул. — Только я не такой. Не знаю уж, что это обо мне говорит... Справедливость, праведная месть и долг — это все замечательные слова, но мне люди важнее. Живые люди: я и вы, например. А отец... Отца не вернешь, и я никогда не узнаю, что бы он мне на все это сказал. Может, и отделал бы последними словами. Но хочу думать, что тоже бы не захотел, чтобы я так себя ломал. Вот вы говорите, люди нужны, чтобы истину искать и за нее бороться, а мне все-таки кажется, что если нас что от животных по-настоящему и отличает, то это совесть. Такая вот мысль. Данковский молчал так долго, что Артемий всерьез испугался, не закоротило ли у него там чего-нибудь. Вид у него, по крайней мере, был... не растерянный даже, а какой-то совершенно потерянный — как у ребенка, которого родители в незнакомой части города оставили. Нет, жалко все-таки больше, чем досадно. И откуда только такой взялся... Артемий вздохнул. — Ладно. Спишу на то, что вы... сколько уже не спали? —...Дня два? Ясно, умножай еще на два. — А не ели? — Со вчерашнего, — Данковский нахмурился и сразу стал похож на себя прежнего. — Лаборант мой совсем обленился, отлынивает. Премии ему урежу. — С лаборантом вашим я поговорю, — пообещал Артемий. Потом положил руки Данковскому на вздрогнувшие плечи и нажал, толкая к дальней стороне лаборатории. Тот от неожиданности чуть не упал, против воли попятился, снова глаза распахнул. — Вы чего делаете? Артемий проигнорировал его беспомощные попытки врыться каблуками в пол. — Спать вас укладываю. Сами-то о себе позаботиться не можете. Гневный румянец тоже проигнорировал — до самой двери в подсобку дотолкал, несмотря на вялое сопротивление. Нашарил за его спиной ручку, открыл, перепихнул через порог — и в угол. Данковский сел, продолжил таращиться на него с койки. Можно подумать, первый раз в жизни видит... — Чего? — Артемий скрестил руки на груди. — Ложитесь. Тут уж как-нибудь без меня, а то я понял уже, что у вас фантазия больная. Подбородок у Данковского снова дрогнул — будто хотел что-то сказать, но передумал. В самом деле лег. Даже не лицом к стене — на спину. И оттуда уже, непривычно беззащитный с запрокинутой на изголовье головой, выдохнул: — Вы садитесь, если хотите. Артемий удивился, но сел. Не такая уж узкая эта койка была, на краешке примоститься смог, пускай в низ спины ощутимо впилась острая тазобедренная кость. Данковский смотрел краем глаза, головы не поднимая, и точно пережевывал какие-то мысли. Наконец, выдал: — Я, честно говоря, не знаю, что сказать. Артемий мысленно похлопал себя по плечу — за такие достижения грамоту должны выдавать. — А вы не говорите — спите лучше. Все равно каждый раз, когда рот открываете, только новые проблемы создаете. — Ну, знаете... — Не знаю. Спите. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Какого-нибудь "ладно, проваливайте с моей койки" Артемий так и не дождался — да и ждал ли? Все эти полгода отношение Данковского к нему казалось сплошным противоречием, а теперь вдруг сложилось в голове во что-то почти осмысленное. Всего-то и нужно было представить холодное существо, привыкшее в своей темной щели сидеть и оттуда на всех шипеть, а потом — все равно выползающее на солнце погреться. Потому что тепло всем нужно. Артемий не выдержал — наклонился и мягко потрепал Данковского по лбу. Тот не шелохнулся, по руке не ударил. Только смотрел. В груди стало так тесно, что пришлось отвернуться. Достал телефон, чтобы отвлечься. От Спички ничего — обиделся, наверное. Ну ладно, потом извинится... От Данковского, конечно, тоже ни одного пропущенного — дождешься, как же... Артемий уже хотел убрать телефон назад, но тот вдруг тихо дрогнул — сообщение. Номер был незнакомый, но все равно, еще прежде чем открыл, нутром почувствовал — от кого. "Еще не передумали?" Артемий глянул на маленькие циферки в углу экрана. "Аглая, час ночи, рабочий день закончился." Снова вздрог вибрации. "Рабочий день — это социальный конструкт, а значит, его можно регулировать по своему усмотрению. Так не передумали?" Артемий покосился на Данковского. Тот уже закрыл глаза, дышал тихо и размеренно. Почти неподвижный — только грудь слабо вздымалась да черные ресницы чуть трепетали. Во сне у него было совсем другое лицо: губы в тугую черту не сжимал, челюсть расслабил, и морщины все почти разгладились. Артемий часто забывал, что разница в возрасте у них всего два года, — такие уж у Данковского были покровительственно-пренебрежительные повадки, — но сейчас тот казался даже младше него. Младше и уж точно — уязвимей. Артемий отвел глаза. Выбил в окне сообщения короткое: "Нет." И выключил телефон.