Не для школы, но для жизни

Железнодорожную станцию в их городе было стыдно называть вокзалом — так, каменный сарай с парой скамеек и билетной кассой, да примостившаяся сбоку платформа. Людей тут почти не бывало: пассажирские поезда ходили редко, а товарняки обычно разгружались по ночам. Так что Артемий чувствовал себя особенно глупо, сидя в полном одиночестве на проржавелом металлическом сидении и таращась из здания станции на перрон. Данковский никак не мог распрощаться со своим ненаглядным Блоком — полчаса уже о чем-то спорили, качая головами и по очереди руки на груди скрещивая. О чем — Артемий гадал, но выяснять бы не поперся ни за какие коврижки: оказалось, проще признать себя неблагодарным свинтусом, чем собраться с силами и сказать "спасибо" человеку, одним махом решившему половину твоих проблем. Черт с ним: занимался Блок всем этим точно не ради него, так что сильно виноватым Артемий себя не чувствовал — ни за это, ни за то, что откровенно радовался его отъезду. Больно важная птица для их города — нечего таким тут делать. Наконец, свершилось — поезд резанул воздух пронзительным гудком. Артемий встал и принялся мерить шагами крохотный зал. Запретил себе коситься на платформу — стать случайным свидетелем какой-нибудь душещипательной сцены точно не хотел. Так и ходил, пока не лязгнула дверь. Стук колес неспешно растворялся вдали. Артемий повернулся и оглядел Данковского с ног до головы. Кольнуло странным чувством, будто что-то не так, как обычно. Хотя вроде все тот же: щуплый, бессонный, пахнущий слишком крепким кофе и осевшими на ладонь приторными чернилами из дешевой шариковой ручки. Выжидающе посмотрел на Артемия: — Как прошло слушание? С похода в ЗАГС они больше недели не виделись — может, отсюда и ощущение это мутное? — Нормально. Двадцатник впаяли, — Артемий дал бы и больше, но черт с ним — устал уже хотеть слишком многого. Заседание суда так его вымотало, что хотелось выкинуть поскорее из головы. Он кивнул на платформу. — А вы там что за дебаты развели? Данковский запрокинул голову и принялся разминать шею. — Вам-то что? — Да просто интересно, — Артемий сунул руки в карманы. — Что он, этим же поездом вас уговаривал ехать? Данковский весь перекосился — то ли так быстро выбесился, то ли не мог расщелкнуть заклинивший шейный позвонок. — Нет, конечно. Наоборот, — что-то в выгнутой шее хрустнуло, и он испустил вздох облегчения. — Пойдемте, а то опоздаем. Вы же первый в списке. Артемий на миг растерялся, но Данковского все равно догнал в два широких шага. Толкнул тяжелую железную дверь. — В смысле — наоборот? Под солнцем жаркая духота навалилась с двойной силой. Мокрая от пота рубашка липла к телу, не помогал даже распахнутый на три пуговицы ворот. Как Данковскому живется с затянутым под подбородком галстуком и переброшенным через руку пиджаком, даже думать не хотелось. — В прямом, Бурах, в прямом, — Данковский сбежал по кривым ступенькам, вздымая каблуками тучи песка. — Убеждал еще на год рабочий контракт тут продлить — подождать, пока пыль уляжется. А по-моему, шансы, что мне в столице кто-нибудь кислотой в лицо плеснет, всяко меньше, чем в какой-то вашей подворотне нож в печень получить. Удовлетворил я ваше неуемное любопытство? Артемию снова пришлось его догонять — так приложило неожиданным прозрением. — Погодите, так вы... — Да, — Данковский, не замедляя шага, оглянулся. На его губах застыла странная улыбка. — Вы, я смотрю, новости принципиально не читаете? А что их читать? Надо — сами тебя найдут. — И... И что там? — Пока? В основном, информационный мусор и белый шум, никаких официальных заявлений. Дальше — посмотрим. Но с выводами моими никто в здравом уме не спорит, потому что спорить там не о чем. Думаю, в глазах научного сообщества я реабилитирован, — Данковский постучал пальцем по подбородку. — Знаете, я до последнего был уверен, что Аглая Лилич найдет способ обернуть все против меня, но от нее — ни слуху, ни духу. Вот тебе и "напрасные предосторожности". Наверное, здраво все взвесила и уехала следующую жертву пытать. Артемий пригнулся, отводя от лица низкую буроватую ветку липы, безнадежно отравленную выхлопными газами, — зачем, спрашивается, к проезжей части свесилась... Про Аглаю он знал не больше. Иногда во втором часу ночи отрывался от зубрежки тестов к первому этапу аккредитации и косился на мобильник, уверенный, что вот-вот завибрирует. Раньше часто так отцовские звонки угадывал. Но телефон молчал. — Сразу вы самое плохое воображаете. Может, она переосмыслила свою жизнь и уволилась, а нового бармаглота прислать не успели. Данковский фыркнул — будто большей нелепицы в жизни не слышал. Отпихнул валявшуюся на асфальте пустую бутылку из-под миринды. Та отскочила от заплеванной урны и со стуком улетела под колеса проезжавшей машины. Уши резанул хруст, а из окна на пару секунд высунулся негодующий кулак. Данковский его проигнорировал. — Не устаю поражаться вашей наивности. Как вы только до своих лет дожили? Артемий закатил глаза. — Ну уж извините, что у меня такое доброе сердце и я в лучшее в людях верю. — Не извиняйтесь. Bonus ver semper tiro est. Вам с этим жить, не мне. Они свернули в узкий проулок, чтобы не делать крюк. Перешли на аллею тощих тополей, утопая подошвами в клочьях серого пуха. Артемий знал, что должен спросить дальше, но язык вдруг сделался тяжелым и непослушным. Мазнул ладонью по шершавой коре, пытаясь прийти в чувство. Посмотрел Данковскому в затылок, на который налипли влажные волосы. Сделал глубокий вдох. — Так что? Убедил он вас, что ли, или почему вы еще здесь? Вышло чуть ли не с наездом, и Артемий сам не мог объяснить, почему голос стал таким глухим и резким. Может, он уже слишком хорошо знал Данковского, чтобы надеяться. А может, знал, но надеялся все равно. Тот обернулся — с легким удивлением. — Надо же посмотреть, как вы диплом получаете. А так — завтра вечером уезжаю. Это было похоже на удар поддых. Хороший такой удар, не кулаком, а целым тараном. Может, еще и на конце заостренном, как колья, которыми вампирам сердца протыкают. Вроде бы то, о чем заранее знаешь, не должно оглушать, а гляди ж ты... Артемий попытался сделать следующий шаг — и не смог. Так и застыл под вытянутой тенью тополя — ну не дурак ли? Данковский тоже остановился. Повернулся к нему, хмуря брови и сузив глаза. Дрогнул губами, точно намереваясь обвести ими очередную пакость вроде "ну что за цирк опять?", но не стал. Они просто смотрели друг на друга в гнетущем молчании, которое разбавляли только стрекочущие в неряшливой траве кузнечики да шуршащие на соседней улице шины. — Ну чего вы от меня хотите? — голос Данковского был такой тихий, что сквозь стрекот и шорох едва пробивался. — Я же вам тысячу раз говорил, что не по своей воле тут кисну. Это не мой город и не моя жизнь. Мне здесь делать нечего. Артемию было что ответить на этот вопрос. Хотел он так многого, что все и не перечислишь. Так многого, что не было смысла и начинать. Простецкие, в общем-то, мечты — те, о которых он тысячу раз уже думал. Просыпаться вместе по утрам и сонным, шершавым от щетины лицом о такое же сонное лицо тереться. На балконе в теплые дни вдвоем нежиться. В шею Данковского целовать, когда тот увлеченно с чем-нибудь возится... Так и быть, выпендрежный кофе ему таскать в университет, когда у самого выходной. А тот бы Артемия с ночной смены встречал заспанно-скептическим "ну, скольких пациентов сегодня на тот свет отправили?"... На пару Спичку отчитывать за двойки в дневнике и по очереди его из участка выбивать, когда чутка подрастет и тоже начнет Сабурова доводить. И вытащиться вдвоем степь посмотреть — это конечно, это обязательно. Где-нибудь там же — на бедра к себе усадить и целоваться, пока губы покраснело не опухнут, пока дыхание не кончится и оба цветущими травами и друг другом не пропахнут. Да так и заночевать, рукой в воронные волосы зарывшись и костлявое тело к себе притиснув — вдвоем не замерзнут, друг об друга согреются. Вроде банальщина, вслух-то сказать стыдно, но Артемию все эти картинки рисовались до того ярко, что он и запахи, и цвета, и на ладонях что-то — как наживую ощущал. Пальцы кололо — вот как. — Что вы смотрите? — Данковский скрестил руки еще плотнее. Выглядел он одновременно раздраженно и растерянно. — Я вам никогда ничего не обещал, именно поэтому. Потому что не может у нас ничего быть и никогда не могло, вы же понимаете? Последний вопрос больше походил на просьбу. Просьбу, которую Артемий не смог бы выполнить, даже если бы захотел. Он пожал плечами. — Да нет. Кое-что-то уже было. Данковский распахнул рот в привычном резком возражении, но так же быстро захлопнул. Сказать, что не было вообще ничего, даже у него язык не повернулся. Вместо этого — отвел глаза и через силу выдавил: — Ну хорошо, что-то, может, было, только это все равно не... — дыхание у него стало неспокойное. — Я не помню, чтобы хоть раз говорил... — Да скажи уж, что было-то, — Артемий привалился плечом к стволу дерева. Странно, но чем больше нервничал Данковский, тем спокойнее делалось ему. Как будто потихоньку восстанавливалась вселенская справедливость. — А то ходим вокруг да около где не надо. Данковский ошпарил его кипучим взглядом, но тут же снова отвернулся. На обостренных обескровленных скулах ходили желваки. — Зачем? Ты сам все знаешь — не дурак. Ого. Смелое заявление. Почти такое же поразительное, как то, что Данковский впервые ему "тыкнул". — Да просто хочу услышать хоть разок. А то иногда начинаю думать, что это я с ума сошел. Данковский сверкнул глазами совсем уже бешено. Но ничего, пропихнул сквозь стиснутые зубы, будто яд сцеживал: — Ты мне нравишься — дальше что? Это все равно никуда не ведет. Так чего, черт возьми, ты от меня хочешь? Артемий устало вздохнул. И дал сокращенную версию: — Тебя. — Я уезжаю, — Данковский повторил это с таким нажимом, будто в камне пытался оттиснуть. — Сколько раз мне это повторить, чтобы у тебя в голове отложилось? Я завтра уезжаю. Так чего тут еще можно хотеть? Душу себе потравить, переспав на прощание? Помучить друг друга "отношениями на расстоянии", чтобы потом все равно разбежаться? Это все ерунда и вздор — я знаю о чем говорю. И никому от этого лучше не станет. Так чего еще... — он замолчал на середине фразы, точно игрушка, у которой завод выдохся. Уронил подбородок, завесив белое лицо волосами, и уже без всякого выражения, почти даже без дыхания выдохнул: — Просто... Не надо. Артемий отлепился от дерева. — Ладно, — горло у него было совсем сухое. — Пошли тогда. Все так же не поднимая головы, Данковский зашагал дальше. Губы у него были плотно сжаты, и до самого университета они больше не сказали друг другу ни слова. Вручение дипломов было торжественно-скучным, принесение клятвы — больно театральным, но Артемий все равно был чертовски рад получить свои несчастные корочки. Да и общий праздничный настрой до него все же добрался — лица все эти счастливые, пришедшие посмотреть церемонию родаки однокурсников, толкающие речи про начало большой жизни преподаватели... Данковский, конечно, ни с какими речами не выступал, но время от времени лениво аплодировал со своего места — невиданная щедрость. Зато Стах, вручая Артемию диплом, шлепнул его по плечу с такой гордостью, точно не было никакой проваленной защиты. Даже шепнул, быстро и смазанно: "все-таки Исидор в тебе не ошибался". С этим Артемий мог поспорить, но не стал — зачем день портить? В толпе родителей он и Сабуровых разглядел: Александра в костюме с иголочки, Катерину с землистым одутловатым лицом, расплывшуюся в улыбке, когда Клара подошла к ней и крепко обняла. Постарался убедить себя, что все у них будет в порядке. Иногда ведь не верно подобранный курс лечения нужен, иногда достаточно, чтобы было ради чего жить. Пока все разбредались на свои семейные группки, Артемий, чтобы не мозолить людям глаза тем, какой он неприкаянный сиротинушка, подошел к Данковскому. Тот прятался от поднявшейся суеты у окна, но, завидев Артемия, нехотя отковырял себя от стены и с зубодробительной официозностью протянул ему руку. — Поздравляю, коллега. Добро пожаловать в мир мизерных зарплат и ужасных рабочих условий. Артемий с кривой усмешкой тряхнул его ладонь. — Умеете вы вдохновлять. Соскользнуть обратно к "вы" в стенах университета оказалось удивительно просто, но когда их ладони задержались вместе чуть дольше необходимого, оба очень остро это почувствовали. Данковский поспешно опустил руку и сунул большие пальцы в карманы брюк. — Праздновать-то будете? — Одногруппники зовут в Разбитое Сердце, но... — Артемий замялся. — Так идите. Выпускной один раз бывает — вряд ли вы на второе высшее отважитесь, — улыбка у Данковского была такая же кривая, как у него. — Андрею с Петром привет передавайте. А я вещи пойду собирать. — А... Ага, — Артемий замолчал, не зная, что еще сказать. А ведь нужно было — хоть что-нибудь. Данковский тоже помолчал, разглядывая деревянные половицы под ногами. Потом вскинул взгляд. — Я завтра до трех буду в лаборатории прибираться — жуткий беспорядок там оставил. Вы заходите попрощаться, если хотите. — Зайду, — сказал Артемий, ни одной мысли подумать не успев. Улыбка Данковского выправилась в чуть более правильную дугу. — Хорошо. Тогда до свидания. И зашагал к выходу. Этим вечером Артемию отчаянно хотелось нажраться до беспамятства, поэтому он твердо решил, что много пить не будет. Пора становиться ответственным взрослым, и вот это все. Просто сидеть в шумной компании и неспешно цедить слабенькую травяную настойку прямо из бутылки было по-своему приятно. Мысли расплылись в неоформленную хмельную лужицу, растворяющую в себе смех, громкие разговоры, странную музыку и веселый звон бокалов. Потом часть их тесного кружка отпочковалась — подрыгаться под не слишком ритмичный биток, — а к его плечу вдруг поднырнула Клара. — Чего скучаем? — Я не скучаю, — Артемий легонько потряс бутылкой. — Я запиваю свою разрушенную научную карьеру. И, наверное, кое-что еще, но тут название бара говорило за него. — Ты все еще защитишь, если захочешь. Но ты захочешь? Артемий пожал плечами. Столько сил на эту несчастную диссертацию убил, можно и попробовать в следующем году. Будет повод донимать Данковского имейлами на рабочую почту, которую тот проверяет пару раз в месяц... Только правда — стоит ли душу травить? Он перевел взгляд на Клару. — Как там у тебя дома-то? Сабуров еще веревку не мылит? Что-то мне он на допросе совсем не понравился. — Не мылит, — спокойно ответила Клара. — Я за ним слежу. Все у нас будет хорошо, чудеса случаются. Видишь — меня даже в баре посидеть отпустили. Если бы еще не нужно было каждые полчаса отписываться, все ли в порядке, я бы сказала, что чудо уже произошло. Артемий не стал допытываться, правда ли она верит в то, что говорит. Обвинениями не бросается, и ладно. Он со стуком отставил пустую бутылку. — Пойду еще чего-нибудь возьму. Соку, может... Странная штука с этими настойками, градус вроде никакущий, а развозит — будьте на. Артемий протиснулся сквозь темно-бронзовое марево прохода, стараясь не напороться ни на чьи колени или колющие с танцпола локти, и нырнул в пятно света у барной стойки. Переклеивающий этикетку с одной бутылки на другую Андрей приветствовал его широченной клыкастой улыбкой. — Здорово, Бурах! Все, совсем взрослый теперь? — Не больше, чем вчера, — Артемий покосился на Петра, возлежавшего на стойке с заломленным под голову локтем. Тот скользил по миру мутным взглядом. Нет, алкоголя на сегодня правда достаточно. — Есть у вас что-нибудь без спирта? Петр шевельнул подбородком, точно пытаясь навести на него осуждающий взгляд, но не справился даже с этим. Андрей пожал плечами. — Могу воды налить. — Налей. Андрей протянул ему граненый стакан с водой, но когда Артемий вскинул за ним руку, вдруг отвел свою. — Так ты все, лапки сложил? Только не снова... Артемий вбуравился в него мрачным взглядом. И почему никто до сих пор не удосужился сказать Андрею Стаматину, что самое ценное качество бармена — знать, когда вовремя отвалить? — Ты о чем? — Да ты знаешь о чем. Неужели совсем ничего делать не собираешься? Артемий постарался убедить себя, что совершенно не хочет заканчивать день пьяной потасовкой в баре. Ограничился тем, что стиснул зубы и уточнил: — А что я, по-твоему, могу сделать? Железнодорожные пути разобрать? Андрей пожал плечами. — Ну зачем сразу так радикально? Можно для начала вломиться к нему на хату, сожрать билеты у него на глазах и броситься лобызать колени — я так один раз делал, мы потом с той девчонкой еще два месяца вместе были. Артемий уставился на Андрея, пытаясь понять, шутит тот или нет. Скорее всего — не шутил. Решил не отвечать. — И что, даже за ним не поедешь? — лениво прогудел Петр со стойки. Не совсем еще утратил связь с реальностью... — Да меня, вроде как, с собой никто не звал. Андрей громко фыркнул. — А ты думал, позовет? Размечтался. Но ты ж Даню знаешь — ему проще Большую медицинскую энциклопедию по памяти зачитать, чем о чем-то таком попросить. А правда, чего бы тебе не поехать? Там, глядишь, и переманишь обратно — чем не план? — Тем, что фигня, а не план, — Артемий не мог поверить, что все еще продолжает этот разговор. Но настойка растворила в глотке какую-то перегородку, отвечавшую за то, чтобы базар фильтровать, и слова сыпались, как бобы из рваного пакета. — На кой черт я ему в столице сдался? Это тут у нас — если глаза не косят, уже красавчик, а уж если больше одной книжки в жизни читал... Ну так то здесь. А там — я ж не девчонка богемная, даже не генерал-майор с красивенькими погонами... — Прибедняешься, брат! — Петр хлопнул его по руке. — Ну прибедняйся, прибедняйся. Скромность... гор-рят, людям к лицу... — Дурость это, а не скромность, — хмуро бросил Андрей. — Опять тебе, что ли, разжевывать? — Не надо, — быстро сказал Артемий. Наслушался уже... — Просто ехать я никуда не собираюсь. Чего ты вообще привязался? Не ты же в него влюблен, как-нибудь переживешь разлуку с товарищем. Ну или сам иди билеты жрать. — Да я бы пошел, без бэ, да проку-то. Тут уж... — он замолчал. Постучал пальцами по барной стойке, выбивая бешеный ритм, с грохотом музыки никак не связанный. Развел руками. — Страшно мне за него, вот че. Видел, может, как народ в большом мире переполошился? Вот и боюсь, как бы не вышло чего. Тут-то, если сильно возникать не будет, авось пронесет — город, как-никак, маленький, все у всех на виду, да и Каины, если надо, за него впрягутся. А там... — Так проходит мирская слава, — пробормотал Петр, то ли втискиваясь в разговор, то ли витая в хмельном тумане. — Смерть... Она же всегда, собака, из-за угла... Потом вдруг встрепенул голову, заозирался и жалобно поежился — как будто можно в такой духоте озябнуть. Андрей, странно размякнув лицом и закаменев взглядом, наклонился и потрепал брата по голове — точно ребенка перепуганного. Раза в два тише обычного выдохнул: — Говорю, пьешь слишком много. Спи лучше. Потом обернулся к Артемию и снова загрубел лицом в резкую гримасу. — Короче, ты меня понял. Знаешь же, что с неудобными людьми любят делать. У Артемия мурашки по затылку забегали, хотя он трижды себе напомнил, что Стаматины — ребята невменяемые, и их чушь на серьезных щах уплетать только дурак может. — Если все так плохо, чего тогда он так туда рвется? Не самоубийца же вроде. Андрей устало высунул язык, точно до смерти задолбался все ему на блюдечке подпихивать. — Может плохо, может и не плохо — черт его знает, но береженого-то бог бережет. Я Даньке так и сказал, а он только глаза закатывает да ручкой машет. Самоубийца или нет — хрен разберешь, только чего, думаешь, он с нами-бешеными дружит? Да такой же потому что — без царя в голове и на идеях своих помешанный. Скрывает только получше. Такие, как он, раньше на костры лезли со своими "и все-таки она вертится", так что я не удивлюсь, если и Даня в глубине души не прочь мучеником красивеньким уйти. Артемию стало совсем уж не по себе — звучало до опасного похоже на правду. Только во "в глубине души не прочь" слабо верилось — слишком Данковский от слова "смерть" шарахался, чтобы добровольно в мученики записываться. А раз риски осознает, но все равно намерен вернуться — значит, твердо уверился, что так нужно. Артемий обреченно вздохнул. Нет, не должен он в это лезть. Каждый сам себе судьбу выбирает. Уж это — первейшее человечье право. — Отдай уже мне воду, — попросил он Андрея. — Или нет, знаешь, дай все-таки что-нибудь покрепче. Андрей хмыкнул. Выставил на стойку бутылку. — За счет заведения. Может, надеялся, что надерется все-таки и пойдет выламывать Еве дверь. Артемий подхватил бутылку, кивнул и пошел к своему обезлюдевшему столику. Клара поприветствовала его своей обычной гладкой улыбкой — сразу показалось, что она и весь разговор слышала, и мысли его читала. — Там ребята хотят фейерверки на набережной позапускать. Пойдем? Артемий призадумался. Настроение стало совсем уж не праздничное, но развеяться, наверное, не помешает. — Ну пошли. К фейерверкам и петардам он относился скептически — не одного человека знал, которому этими штуками пальцы перекорежило. Но когда темное небо над Жилкой расцвело искрящимися фонтанами, а густой, напитанный тинным застоем воздух продрало трескучими залпами, не смог не признать: красиво. В мутных волнах заплескались пестрые отсветы. Бывшие одногруппники тискались объятиями и сшибались лбами, кто-то весело и нечленораздельно вопил. В окнах домишек мелькали недовольные лица. Слетела пара угроз облить разбушевавшуюся молодежь помоями, но грозители тут же получили в ответ забористую нецензурщину от будущего цвета медицинского сообщества. Потом неподалеку притормозила милицейская машина, и все как-то разом протрезвели, но Клара поспешила успокоить: — Это за мной. И шмыгнула к бобику. Водительское стекло опустилось, и на притихшую толпу сурово глянул Сабуров. — Запустите хоть одну петарду после одиннадцати — пеняйте на себя. Клара тихо высунулась из-за его плеча, постучала пальцем по предплечью, будто у нее там среди фенечек и самодельных браслетов притаились часы, и одними губами обвела: "Еще десять." А когда Сабуров обернулся, уже сидела прямо с видом паиньки. Машина отъехала, и праздник продолжился своим чередом, но после одиннадцати решили судьбу не испытывать и вернулись к Разбитому Сердцу. Артемий пропустил всех вперед, а сам, сославшись на "голова кружится, нужно еще воздухом подышать", свернул в боковой проулок и привалился к стене, рассеянно перебирая в памяти обрывки сегодняшнего дня. Да уж, навертелось... Покатал в голове шальную мысль: а может, правда за Данковским увязаться? Он же где только ни жил, авось и к мерзотной атмосфере столицы приспособится. Только... Только не мог уже себя там представить. Поздно — сросся. С людьми, и с улицами, и с шумящей за чертой города степью. Оторваться не сможет, не сможет снова неприкаянным по чужой земле шататься. Так с какой стати этого от Данковского требовать? Не было у этой дилеммы ответа. Простого, где никому ничем жертвовать не надо — не было. Артемий представил себя в чужом огромном городе. Ну, съемную комнатку где-нибудь на окраине он, допустим, потянет. Если пахать как вол, даже будет чем Спичку кормить. Но... Но от одной мысли — корежило. "Бред это все. Сам знаешь, что бред." Да. Конечно. Идиоту ясно, что только один правильный вариант есть. "Никому от этого лучше не станет", — сказал Данковский и как всегда был прав. Только один правильный вариант — отпустить и забыть. Не сошелся же свет клином на одном человеке. Будет что-то другое, будет что-то новое. Но никогда уже не будет так. И снова — это чувство безвозвратной потери. Артемий уставился в темное небо над головой. Никаких звезд, только клочковатые швы облаков. "Просыпайся", — приказал он себе. "Хватит валять дурака. Здоровый лоб, а расклеился, как школьник сопливый." Может быть, он проснется завтра — проснется по-настоящему. Но пока, переставляя тяжелые ноги по песку и огрызкам асфальта, Артемий мог думать только об одном. Он сросся не только с городом, не только со всеми, кто, как он, был пророщен здесь цветами в родной почве. Ничуть не меньше он сросся с человеком, которого одна такая метафора привела бы в брезгливый ужас. И вырывать что-то с корнем все равно придется.