Омут

— Это точно Понтий Пилат. Я там был и видел его своими глазами. Подвыпивший Воланд вальяжно развалился на софе, подняв одну коленку и поставив на нее гипсовый бюстик некоего, по виду, древнего философа или правителя. Мастер, сидевший за столом, оторвался от рукописей и недоуменно посмотрел на него. Тот улыбался — широко, во все зубы, и только лучики мимических морщин, разбегающиеся от уголков глаз, спасали от ощущения оскала. Воланд коротко мотнул головой — улыбка исчезла, но глаза продолжили задорно светиться — и развернул фигурку к себе: — Да ладно, я шучу. А вы поверили? Сколько мне, по-вашему, лет? Или я путешественник во времени? Мастер внимательно взглянул на гостя: странно, но он и вправду не мог сказать, сколько ему было лет. От тридцати до пятидесяти? Ну, это огромный разброс, а ведь обычно он точно определял возраст знакомых. В Воланде непонятным образом сочетались стан и пластика юноши, лицо мужчины «слегка за тридцать» и энергетика настолько умудренного, взирающего на всех с загадочной, тихой снисходительностью старца, что Мастеру иногда было не совсем комфортно находиться наедине с этим человеком. Но в то же время он пленял его мысли, увлекал так, что по спине пробегали мурашки, и хотелось видеть его так часто, как только это было возможно. Иногда, страшно признаться самому себе, чаще, чем Маргариту. А уж его глаза… Во двор к Мастеру прибился здоровенный дымчато-черный кот, которого он назвал Бегемотом. Иногда Мастер видел, как зверь охотится на мышек — зрачки кота тогда расширялись, перекрывая почти всю светло-жёлтую радужку, будто гипнотизируя несчастного грызуна. Пару раз Бегемот также смотрел и на него, возможно, его привлекал прицепившийся к пиджаку листок или перо, но Мастеру всегда становилось не по себе от этого в прямом и переносном смысле темного хищного взгляда. Ровно такой же иногда был у Воланда. В обычном состоянии у него и без того были необычные глаза-хамелеоны, которые в зависимости от освещения и настроения казались то серыми, то голубыми, то вовсе зеленоватыми, но иногда (в необычном состоянии?) зрачки у него расширялись, словно у того кота на охоте, и глаза казались почти полностью черными. Мастер, тоже обладатель светлых глаз (которые, однако, никаких сверхъестественных особенностей не имели), тонул в этих почерневших озёрах, словно в омуте. Было страшно, страшно так, что граничило с чем-то… приятным? Низ живота будто хватали ледяной рукой в шелковой перчатке, а потом медленно, тягуче гладили. Неповторимое ощущение. Пауза затянулась, но Мастер не мог нарушить уже неловкое молчание — просто смотрел в лицо Воланда, и ощущал, как сердце билось уже где-то в горле. Тяжело сглотнув и почувствовав лишь еще большую сухость во рту, он отпил красного вина из своего бокала: — Я… Нет. Я не думал… «О вас» — … о вашем возрасте. Но ваши глаза… — Что с моими глазами? — резко выпрямился и положил ногу на ногу Воланд. — Я таких никогда не видел. Вот сейчас… — он осёкся, — простите, я, наверное, слишком много себе позволяю. Мы не так близко знакомы. — Нет, всё нормально, — мягко произнес Воланд, чуть подаваясь вперед. — Они у вас… как у кота. Зрачки так расширены, — и он быстро схватил бокал и осушил его целиком. Воланд на это, по виду, ни капли не стушевавшись, пожал плечами: — Здесь темновато. — Это… это верно, — Мастер опустил голову, начиная побаиваться зрительного контакта с ним. Воображаемая шелковая перчатка уже начинала поглаживать его где-то около пупка. — Может, добавить света? Есть свечи. — Секунду, — Воланд выставил одну руку вперед, второй быстро рыская в кармане. — А сейчас? — он достал зажигалку и чиркнул ею, держа близко к лицу. В секунду оно осветилось рыжеватым, глаза же его показались Мастеру… золотистыми. А зрачки малюсенькими, размером с точку, будто тот глядел на самое яркое солнце. Мастер вздрогнул всем телом. Шелковая перчатка исчезла, вместо нее пошла атака на сердце — его словно пронзил тонкий и горячий кинжал, опаленный этой самой зажигалкой. Воланд продолжал держать огонь, но для Мастера его фигура освещалась не низеньким пламенем, а тысячей адских факелов. Вцепившись пальцами в спинку стула, он медленно осел на пол на колени, не отводя глаз от Воланда. Их разделяло метров пять, но Мастеру захотелось сократить это расстояние до миллиметра, чтобы почувствовать жар не только в сердце, но и во всём теле. Только эта мысль посетила его, как он непонятным образом оказался на коленях уже прямо вплотную к дивану. Воланд, коротко, еле заметно улыбнувшись, закрыл зажигалку и убрал ее обратно в карман. Мастер всё заглядывал ему в лицо снизу вверх, не понимая, что с ним происходит и происходит ли это вообще, либо является слишком ярким сном или фантазией. Но когда ладонь Воланда огладила его скулу, все сомнения отпали — это точно настоящее. Никакой бы сон не смог сымитировать такое. Воланд же, продолжая гипнотизировать своими охотничьими глазищами, приблизился к нему настолько, что Мастер ощутил аромат его парфюма — что-то теплое, с корицей или кардамоном — и медленно, суховато, еле касаясь губ, поцеловал. Оба не прикрывали век, но каждый по своим причинам: Мастер — чтобы окончательно не потерять связь с реальностью, а Воланд — чтобы насладиться его потрясенным видом. Мастер привстал, впиваясь пальцами в его плечи, и взял инициативу на себя, увлекая того в более глубокий поцелуй, так, что Воланд даже чуть завалился на спинку софы. Оторвавшись от его губ, Мастер съехал вниз по шее, и сильнее почувствовал коричный аромат — тот явно наносил по капле ароматического масла за уши. Пряный, сладковато-горьковатый, уютный и элегантный запах еще сильнее распалял его, и он шумно вздохнул, борясь с накатывающим возбуждением. Уткнувшись носом в воротник шелковой рубашки Воланда, он прошептал: — Господи, что я делаю… Тот обнял его локтем и шепнул в макушку: — Никакого Господа здесь нет. По крайней мере, сейчас. — Но вы же мужчина, и я тоже. Нет, в среде литераторов это не удивление и даже не редкость, но… Себя я никогда в этом не видел. А потом появились вы. Появились, будто прямо из-под земли, подали мне зажигалку, которая была так нужна в тот момент. И разделили мою жизнь надвое. Я не могу перестать думать о вас. Вы меня будто околдовали. Но это не любовь, любовь — это другое. Я же просто… — Хотите меня? — поднял его за подбородок Воланд. Мастер нервно сглотнул: — Да, — одними губами произнес он. Еле заметно кивнув, Воланд снял и повесил на спинку дивана свой пиджак и скоро пробежался пальцами по пуговицам шелковой рубашки. Мастер, сев на пятки, наблюдал за этим, как за какой-то диковиной — мужчины и вправду никогда еще перед ним не раздевались, да и кожа у Воланда была такой светлой и гладкой, что, казалось, никогда не видела солнечного света. Будто он был вампиром или другим мистическим существом. «В это с легкостью верится». Пока он замер в своих раздумьях, Воланд потянулся к брючному ремню, и тут Мастер, очнувшись, перехватил его руки. Не для того, чтобы остановить, а для того, чтобы сделать это самому. Воображение у него было чертовски развито, но, наверное, самой его странной фантазией стала та, что он описал в одной из глав своего пока безымянного романа: прислужница дьявольской сущности, (несомненно, списанной с Воланда) однажды омывает его ноги в золотистом латунном тазу без явной на то причины, просто Мастеру показалось, что это будет… к месту. Для атмосферы, для красоты. Одной из отличительных особенностей Воланда реального с самой же первой встречи ему показалась его походка, такая легкая, пружинящая, уверенная, но и с оттенком театральности, который еще и создавала трость, ведь в ней он совершенно точно не нуждался. Поэтому сейчас ему хотелось самому стянуть с него штаны, провести тыльной стороной ладони по обнаженному бедру, и может, даже почувствовать, как у того пробежали мурашки. Воланду явно понравилось это движение, потому что он слегка приподнялся, давая освободить себя от тонкой полушерстяной ткани брюк, которые тут же оказались на полу вместе с давно уже скинутыми ботинками. Он, кроме нижнего белья и расстегнутой рубашки, остался в высоких носках, прочно зафиксированных специальными подвязками. Мастер подсел ближе, намереваясь расстегнуть их, но тут заметил на внутренней стороне правого бедра Воланда что-то, похожее на татуировку. Тот, перехватив взгляд, развел руками: — Долгая история. И не самая интересная. Но ногу, всё же, чуть пододвинул, показывая выбитый рисунок, напоминающий геральдическую лилию. Мастер провел по нему пальцами — казалось, тату была совсем новой, даже чуть выпирала над бледной кожей. И располагалась так опасно близко к паху, что ему необъяснимо захотелось приложиться к ней губами. Что он и сделал, и Воланд на это коротко выдохнул, чуть не закашлявшись. «Что ж, он, наверное, всё же человек», — такая простая реакция заставила Мастера слегка улыбнуться. В ту же минуту тот сполз чуть вниз и уверенно закинул ему ногу на плечо, негласно приказав: «Раз начал, продолжай». Но Мастер, зардевшись, пошел губами в противоположном направлении, к колену. Остановившись на тонкой коже с венками под чашечкой, он вновь ощутил этот потрясающий аромат ненавязчивых специй. «Это будто его собственная кожа так пахнет. Что-то сверхъестественное», — прильнул он к голени, так и не расстегнув подвязку. — Я понимаю, вы смущаетесь, — мягко сказал Воланд. — Я сейчас от вас ничего не требую. С этими словами он притянул Мастера к себе, заставляя подняться на коленях, быстрыми, отточенными движениями снял с него объемный кардиган, плотную рубашку и подтяжки. — Прилягте, не бойтесь. Вы же сами так возжелали? — Конечно, — присел Мастер на край чуть скрипнувшей софы. — Расслабьтесь. Всё будет хорошо. Я бы сказал, прекрасно, — по слогам произнес Воланд, улыбаясь. В глазах его прыгали искры. Мастер прилег на диван, оставляя ноги на полу, и тут явственно услышал стук собственного сердца. Глухой, тяжелый, неровный. Воланд же возился с его брюками, на которых даже не было кожаного ремня. В противовес его шелковым темно-синим боксерам в серый мелкий рисунок, на Мастере было простое белое хлопковое белье, и когда Воланд просунул ладонь под резинку, охватывая его давно налитое кровью естество, он прерывисто, болезненно вздохнул. — Всё хорошо? — тут же поднял голову Воланд. — Да, да. — Закройте глаза, — накрывая веки ладонью, и запрокидывая его голову назад, на подлокотник, прошептал тот. — Доверьтесь мне. Это было не так легко сделать — сердце продолжало болезненно биться, но Мастер постарался не открывать глаз, и тут же почувствовал, как Воланд одной рукой ласкает его член, а другой гладит почти ровно в середине груди, успокаивая. Когда же внизу вместо чужих пальцев сомкнулись губы, он не смог сдержать стон и резко схватил его за свободную руку. Пальцы на груди продолжили невозмутимо выписывать круги, и Мастер неожиданно для себя почувствовал, что ритм сердца вернулся к нормальному. Захотелось поблагодарить эти чудодейственные руки, и он аккуратно поцеловал костяшки, а потом и запястье, вдыхая дивный коричный аромат. Разрядка не заставила себя долго ждать, и когда чуть раскрасневшееся лицо Воланда, наконец, оказалось на одной уровне с его, Мастер почти бессознательно заправил ему за ухо выбившуюся прядь волос и прошептал: — Спасибо. Воланд на это улыбнулся и провел большим пальцем по его скуле — сам он не заметил, как из левого глаза выкатилась слеза — а потом чиркнул ногтем по нижней губе, оставляя жгучий красноватый след. Мастер, быстро облизнувшись, увлек его во влажный поцелуй, теперь и сам запуская руки ему в трусы. Сейчас Воланд не настаивал на том, чтобы он закрыл глаза, наоборот, поглаживал его над бровями, с нескрываемым удовольствием наблюдая за тем, как он тушуется от такого близкого и пристального взгляда. Чтобы хоть немного избежать зрительного контакта, Мастер вновь начал его целовать, прерываясь лишь для того, чтобы дать ему продышаться. Воланд выдыхал ему прямо в губы, и Мастер представил, что его дыхание видимое, с перламутровыми серебристыми блёстками, покрывающими сейчас их обоих. Всё происходящее с самого начала казалось ему сюрреалистичным, но от такой фантазии голова закружилась так, что тени по потолку заплясали каруселью. Пришел он в себя лишь когда Воланд излился ему в кулак. Положив голову ему на грудь, он накрыл рот Мастера ладонью, и тот легонько, насколько была возможность, поцеловал его пальцы. Он искренне обрадовался, что не может сейчас говорить — не то, чтобы Мастер в принципе был самым разговорчивым человеком Москвы, но именно сейчас казалось, что любые слова разрушат эту тягучую магию момента. Опустив потяжелевшие веки, он увидел то ли серебристые фейерверки, то ли те самые воображаемые частички, и медленно, глубоко вдохнул, впуская блеск в себя. Тьмы в омуте души Мастера и так было достаточно, но сейчас он наполнился ей настолько, что увидел в этом свет…