Look into the Abbys

      Изменение — чувство, что что-то не совсем так — начинается в поездке в Мексику.       Дерек пропадает, они ловят след, разрабатывают план и маскируют его под поход; и все это время какая-то новая тревога, настороженность, поселяется в бездне в груди Стайлза, в той тяжести, что давит в глубине его сознания, спускаясь в желудок. Он списывает это на стресс, волнение, на его гиперактивный и слишком много думающий мозг, игнорируя голос в своей голове, предостерегающий:       Будь осторожен, Стайлз, я не смогу помочь тебе там.       Не обращая внимания на то, что в прошедшие недели голос уже казался особенно далеким и каким-то более ядовитым, пока Стайлз тратил все больше и больше времени на обучение Малии — в остальном он оставался довольно тихим, таким нервирующим, слабее или, может, более осторожным? Было ли это поджиданием подходящего момента, планированием? Он сбрасывает все эти мысли, как только они появляются, потому что они не имеют смысла — это его мозг, повторяет себе Стайлз, справляется с травмой, и нет ничего большего. Никогда не было и никогда не будет. Игнорирует легкое полу-возмущение-полу-недовольство, которое появляются в интонации голоса каждый раз, когда он так воспринимает его. Конечно, его воображаемый приятель по сознанию будет чувствовать, что с ним все кончено — Стайлз все чаще думал, что с ним все кончено. И с ним все будет в порядке, вся стая в деле, они вернут Дерека, несмотря ни на что, здесь не о чем беспокоиться, кроме как об их пропавшем члене стаи.       Когда они залезают в джип — волнение, стресс, тяжело зависают в воздухе, — когда Стайлз увозит их из Бейкон Хиллс, тени между его ребер трепещут, отступают, как будто у него что-то забирают, и вес в голове становится легче, воздушнее, отсутствующим.       Будь осторожен, лисенок, рокочущий голос повторяет в последний раз, приглушенный, словно говорит с огромной дистанции, не погибни там.       Нервы сжимаются вокруг горла Стайлза, тугой комок тревоги поднимается откуда-то из-за легких, отягощенный смыслом, к которому Стайлз слишком боится прикоснуться, даже когда становится очевидно, что это его игнорирование проблемы, пока она сама не рассосется больше не работает в его пользу. Потому что сейчас все намного хуже.       Скотт хлопает его по плечу, легкая, утешительная улыбка у него на губах как никогда оптимистична. — Мы вернем его, — говорит он так, будто это главная забота Стайлза…       Но так и должно быть, поэтому Стайлз кивает, лишь частично отмечая то, как Скотт снова осматривает его— подозревая, но оставляя все как есть, как того и хотел бы Стайлз, потому что именно таким другом является его почти что брат, — и Стайлз переключает свое внимание на то, что важно в данный момент.       Поездка в Мексику — сущий бардак, как и ожидалось, но даже еще больший, чем они могли представить. Калаверас ловят их, потому что, конечно же, они бы так и сделали, в придачу пытают Скотта; Малия целует его — и это приятно, очень приятно, если бы не легкий зуд, который охватывает кожу искорками чего-то волнующего, и не в том смысле, как будто бабочки в животе, скорее как неверие, потребность убежать, это так же глупо, как и неожиданно, — а Дерек теперь тоже подросток. Так что они возвращаются и должны выяснить, что же делать с ним, а тут еще и проклятые Берсерки, и это становится еще более запутано.       И все же, несмотря на все те отвлекающие факторы, на которых его мозг может сосредоточиться, переосмыслить, отсутствующее пространство в голове напоминает, подкрадываясь к его мыслям еще чаще — эта неспокойная пустота, отзывающаяся в бездне, яма чего-то слишком близкого к тоске, чтобы быть комфортной — но по чему? Есть подозрение, одно подозрение, сдерживаемое лишь силой воли Стайлза, потому что он не позволит себе обратиться к нему, не допустит такой возможности. Это очень близко к утешению. Быть может, поэтому он рад любому отвлечению.       Ведь Малия появляется в его комнате одной ночью. Затем следующей. И следующей. До тех пор, пока она не приходит каждый раз, когда он просыпается, пока он еще не пытается учить ее быть человеком, пока это не превращается в губы, конечности и тепло. И Стайлз знает, что это не очень хорошо, ей следует обучиться человеческому бытию, а не заводить все эти отношения и заниматься сексом, чтобы еще больше все усугубить. Но он уже крепко завязан в этом, разгоряченный лихорадочными снами, которые он не хочет признавать, не обращая внимания на гору проблем, так что он смирился с этим, принял очередное отвлечение. И точно так же, как и тот поцелуй — это приятно, и он даже получает удовольствие, но… Это кажется не совсем правильным, какая-то часть него пытается докричаться: неверно, неверно, неверно.       И эти сны.       Стайлз не помнит даже каплю из них, просто фантомное впечатление, зубы и руки, и жар, который не покидает, когда он просыпается, уже на грани. В них нет никакой закономерности, ничего заметного — за исключением одной штучки. В первый раз, когда он очнулся от такого сна, с Малией за спиной — она попыталась дотронуться до него.       И Стайлз отпрянул.       Так сильно и быстро, как будто она могла бы сжечь его. И ее прикосновение ощущалось неправильным, вызывало мурашки по коже от желания убраться, не подпускать к себе. И ощущение никогда не ослабевало — каждый раз, без исключения, после очередного такого сна, он не мог выносить ее кожи, присутствия, близости.       Это странно и тревожно, и он не хочет размышлять об этом, о том, как сердце бьется с болью, тоской, а пустая бездна корчиться в скорби, в гневе, словно это его собственная вина.       В такие моменты Малия оставляет его одного, даже не задавая вопросов, а он не пытается выяснить, в чем дело, боясь ответов и признавая страх, продолжает вести себя как обычно, как будто ничего и не происходит. Но это не так-то просто. По факту все ухудшается. Чем дольше его грудь и разум ощущаются легче, более опустошенными, чем должны быть, тем больше Стайлз начинает волноваться. Что происходит с ним?       А затем приближается полнолуние, Скотт кусает паренька, у которого проблемы с гневом, и у них и так полно забот. Стайлз не перестает беспокоиться о пустых пространствах в его сознании, между легкими, и скребет костяшками грудину. Они строят план, готовятся к выживанию ночью, он занимается Малией и не может достаточно сосредоточиться. Поэтому, наверное, пока он стоит в подвале, смотря в эти светящиеся голубые глаза, на клыки, его мысли возвращаются в… — Я помню все, что сделал. И самое худшее — я помню, что мне нравилось это.       …то время, которое он редко позволяет себе пересматривать. Время, полное страха, ночных кошмаров, с мыслями о том, что он сходит с ума, ощущением могущественности, какой не было никогда, вкусом боли, которая казалась экстазом; заглядывая в разум, такой завораживающий, такой нечеловеческий, настолько другой — отголоски ярости, голода и страсти слишком велики и слишком всепоглощающие, чтобы казаться реальными, досягаемыми, — что он не мог насытиться, хотел увидеть больше. Поэтому Стайлз не позволяет себе думать о тех временах, размышлять, потому что это… это опасно. Стайлзу страшно, что он может найти, если присмотрится внимательнее. Он не может… — …и когда же все кончилось, я понял еще кое-что. Контроль — переоценен.       И данная часть является правдой лишь наполовину. В той же мере, в какой пугают те последствия, с которыми он не может смириться, те подозрения, которые закрадываются в его чересчур опустошенную грудь. Но он не может сосредоточиться на этом сейчас, не хочет, поэтому фокусируется на Малии, высвобождает ее из оков беспечным, импульсивным решением, следуя за своей интуицией — и это срабатывает. Когда он держит ее, вспоминая — несмотря на себя — о темных глазах, наблюдающих за ним, внимательных, бездонных, они смотрели на него, словно он — исключительный объект внимания, словно нет ничего более ценного; его сердце делает кульбит, вырываясь из неясного не-воспоминания. По спине Стайлза пробегает холодок, струится по позвонкам и просачивается между ними, прокатываясь по телу, его разуму, оседает в колышущихся тенях, которые принимают его с чем-то очень похожим на плач или стон, и Стайлз сильно зажмуривается, сглатывая.       Голос гудит, низкий, рокочущий звук, который посылает мурашки по коже Стайлза. Он ничего не говорит, да это и нужно, но Стайлз выдыхает, сдуваясь, напряжение выплескивается с порывом воздуха.       Где-то на пути, кошмары Стайлза тоже меняются. Они продолжают преследовать его, но в некоторых фигурируют поляна и Неметон — и что он там в полном одиночестве, удушливом, как его боль в груди. Но в других — его стая разваливается, его друзья уходят, Стайлз падает в воду, тонет и не может выбраться на поверхность, раздираясь на части, разрываясь надвое или на маленькие кусочки, слишком потрепанные и поврежденные, чтобы собрать их вместе. Порой в них присутствует Зеркало, отражение, не совсем похожего на него, которое истекает кровью, умирает, трескается, превращается в пыль и пепел, а Стайлз ничего не может сделать, бьется о поверхность, пытаясь покончить с видением или передвинуться на другую сторону, не очень понимая в какую. Это лучше, чем те кошмары, которые были раньше, но до сих пор оставляют после себя беспокойство, клубок чего-то тяжелого и подрагивающего между его легких.       Хотя, той ночью, сразу после полнолуния, он наконец-то открывает глаза на верной поляне — знает в глубине своей души, что это не просто обычный кошмар: воздух насыщен неповторимой энергией, которую сложно перепутать, яркая луна в небе — и Пустой осматривает его; темный взгляд отстраненный, холоднее, чем обычно, но он не двигается со своего места на пне.       Стайлз сглатывает вязкую слюну, все его тело охватывает чувство, которое щекочет нервы. — Долго же ты пропадал, — говорит он, и тут же осекается. Зачем он сказал это? Эта фраза кажется неверным шагом, словно его нога спотыкается о камень, и тело уже падает.       Одна бровь приподнимается ему в ответ, что-то мерцает в этих темных глазах. — Только сейчас заметил? — тихий шепот, почти как ласка, но острый и холодный, как лезвие. Пустой прищуривается, губы искажаются в полуухмылке. — Ты соскучился по мне, малыш?       Слова бьют — и бьют так, как абсолютно не должны, — режут слишком близко, отзываясь эхом в бездне у него в груди с той интонацией, что использует его тень. Игривость, поддразнивание, которые обычно присутствуют в ней, пронизаны смертельным спокойствием — как затишье перед штормом, молния перед громом, который гремит в глубине костей.       Стайлз нервно кусает нижнюю губу, пульс стучится в глотке, он теряется в словах, что бывает редко в его жизни. Это странно, что он не знает, как реагировать: должен ли он злиться, осторожничать, ответить сарказмом или просто забить, кажется, что любой неосторожный шаг приведет к катастрофе. Это просто его мозг шутит над ним, но все же… — Вряд ли, ты хуже зеркала, а я их ненавижу, — проговаривает он, набираясь смелости подойти ближе, залезть на пень и сесть рядом с Пустым, лицом к нему, хотя сердце больно бьется о ребра — темные глаза не сходят с него ни на секунду. — В таком случае, что ты здесь делаешь, Стайлз? — Пустой склоняет голову, что-то ледяное скользит по словам, по его имени.       Это поднимает волну мурашек, но Стайлз отказывается отступать. Ему кажется, что он глядит на тигра, который готов наброситься или разорвать его на части, возможно, все сразу, так что он закаляет свою побледневшую решительность, стиснув зубы, и наклоняется ближе. — Ты должен был обучать меня, Пустой. У нас сделка.       Оглядываясь, может быть, не стоило припоминать это. Стайлз не до конца понимает, в чем заключается его часть: воспоминание заставляет его внутренности разгораться, посылает искорки по коже, но он настойчиво откидывает его каждый раз, когда мысль всплывает — это до сих всего лишь его мозг, поэтому это не должно иметь значения. И все же сейчас его сердце ухает, потому что глаза Пустого вспыхивают внезапным серебром, и Стайлз ахает, когда оказывается прижатым спиной к Неметону, демон удерживает его, положив руку ему на грудь. — У нас, Стайлз, у нас с тобой сделка? — рычит он прямо в лицо Стайлза, ладонь морозно-ледяная напротив его сердца, такая холодная, что выжигает до самого позвоночника. И Стайлз с трудом сдерживает скулеж, обхватывая запястье Пустого, но не пытается заставить руку убраться.       Это проверка. Должна быть. — Хочешь отступить, Пустой? — его сердце так и норовит пробить грудную клетку, когда их взгляды встречаются — похоже, демон выглядит люто взбешенным. — Я думал, ты держишь свои обещания. — Не язви со мной, Стайлз, — голос Пустого едва превышает шепот, когда тени вокруг Ногицунэ собираются, вытягиваются и извиваются, пока не превращаются в чернильную черноту и не колышутся множеством завитков — хвосты, это хвосты, девять, не меньше. — Знаешь, как я обрел их? Что они означают? — Пустой склоняет голову, глаза на секунду мерцают серебром, побуждая продолжить. Стайлз ерзает, вздрагивает под этим прожигающим взглядом, но не пытается вырваться. — Каждую сотню лет или как достижение, пройденный этап, — это то, что рассказывала Кира, о чем он читал, но Пустой все еще смотрит на него с ожиданием, и что-то мелькает в его разуме, когда он осознает… — Сдерживая обещания. — Да, сдерживая обещания. Я не клятвопреступник, я Ногицунэ, потому что отказываюсь прикрываться кем бы то ни было, никаким богом или божеством, считающим себя выше — они не властны надо мной. Я связан своим собственным словом, и я всегда сдерживал его, выполнял каждую предоставленную услугу, ты не найдешь ни одного сломанного хвоста на мне.       Рука на груди Стайлза напрягается, но это не больно, нет, он чувствует, как мышцы и сухожилия двигаются под его пальцами, ощущает гладкую кожу. Но слова Пустого захватывают все его внимание. — Так вот почему ты так взбесился, — вслух удивляется, не успев остановить себя.       Он так долго отказывался возвращаться в то время, чтобы обдумать все «а что если», слова Киры, об обиде, об истории ее матери, о том, как он мог почти понять… Нет, хватит, он прерывает себя на полпути в мыслях, потому что это опасно, очень опасно, даже чтобы рассматривать. Но, наверное, именно поэтому он не может сдержаться, удивляясь снова за этот день — как будто это не оставит его теперь, раз уж Стайлз поднял все эти мысли на поверхность.       Стайлз с усилием глотает, проталкивая сухость в горле, поднимает глаза на Пустого — странно тихого, как будто он позволяет ему сделать свой собственный вывод. Специально отаваясь молчаливым. Стайлзу нужно прийти в себя.       Он убирает руки, наблюдая за тем, как Пустой прослеживает его движения с особым вниманием. — Ну так ты собираешься вернуться к моему обучению?       Черные глаза снова метнулись к его, сощуриваясь, когда демон наклоняет голову. Стайлз не совсем может прочитать его, но, кажется, что он размышляет. Может, думает, как бы ему выкрутиться, обойти слова, доказать, какой же он обманщик, которого Стайлз знает, но затем рука расслабляется, глаза сверкают чем-то новым, и пальцы проводят по его грудине, прикосновение потрескивает по рубашке, по коже, словно электрический ток. Стайлзу необходимо закусить губу, чтобы не издать ни одного звука. Ногицунэ сосредоточено смотрит на него и кажется каким-то довольным. — Ты прав, лисенок, у нас с тобой сделка, — бормочет он мрачным, величественным тоном, который скользит по телу Стайлза, как теплый мед и, о нет, это звучит еще хуже. Во что он ввязался?       Пустой ухмыляется, маленькой, но острой улыбкой, отступая, давая Стайлзу возможность сесть; что он и делает, настороженно наблюдая за демоном. До тех пор, пока Пустой не поднимает свою руку ладонью вверх, создавая маленький шарик белесого огня, который танцует над ней, и Стайлз мгновенно становится слишком очарованным, чтобы оставаться в стороне — склоняется ближе, смотря на пламя. Это чудесно. — Твой лисий огонь?       Улыбка в ответ становится более резкой, свет поглощает все тени на лице лиса, пляшет в чернильной тьме его глаз. — Да, — он заставляет его обернуться вокруг ладони, жестом прося Стайлза вытянуть свою, — а теперь, дай мне свою руку.       Стайлз колеблется всего лишь секунду, но, когда Пустой тянется с явным намерением на лице, он уступает, поднимая свою, позволяя пальцам Пустого взять ее. Они чуть длиннее, ладонь немного шире, кожа прохладная и гладкая на его теплой. Контраст срывает дыхание.       Но у Стайлза нет времени, чтобы подумать об этом, как Пустой заносит свою руку с лисьим огнем над его вытянутой. Его глаза расширяются, сердце набирает бешеный темп. — Готов, лисенок? — Пустой выгибает одну бровь, пальцы вокруг его руки решительно сжаты, но так, так нежно. Кажется, что это слишком много, слишком… Недостаточно.       Стайлз сглатывает и кивает, наслаждаясь теплом огня, прохладностью руки, прижимающейся к его, как демон поощряет его, пока Стайлз широко улыбается от новообретенного источника восхищения. Темные глаза Пустого не перестают быть столь же внимательными, и Стайлз притворяется, что не замечает, не обращает внимания на то, каким… каким невозможно уставшим демон выглядит. За взглядом — мороз, настороженный и с оттенком чего-то, чему Стайлз не может или не хочет давать названия, кривизна его ухмылки больше похожа на порез от лезвия, чем на слишком острые зубы, которые мог ли бы оставить пульсирующую метку.       Когда он просыпается более отдохнувшим, чем за последние опустошенные недели, воспоминание об этих едва заметных измененях поселяют тревожность в глубине Стайлза, выбивая из равновесия и вызывая ком в горле. И он снова один, даже с Малией за спиной, его сердце болезненно сжимается, задыхаясь в тенях, и ему приходится сдерживать любой звук, пытающийся вырваться наружу, с усилием закрывает глаза. Это странно и досадно, и никогда не должно ощущаться так, чем бы это ни было, оно подпитывает страх перед тем, что смотрит ему в лицо. Хрупкий, зыбкий след чего-то в бездне, тянущийся, призывающий…       Но Стайлз все равно старается игнорировать это, яростно, решительно, а стены, выстроенные собственным невежеством, рушатся с каждым днем, когда его голова освобождена от голоса, от тяжести, отдающейся эхом вокруг его отчаянно бьющегося сердца. Игнорирует это, даже когда открывает глаза на поляне — теперь так редко, что позже он сможет пересчитать эти сны по пальцам, — когда пристальный взгляд Пустого остается, только чуть более холодный, а ухмылка — чуть более резкая. Игнорирует это.       До тех пор пока больше не сможет.