Look into the Abbys

      Список сверхъестественных существ скребет его мозг.       Стайлз пытается найти что-то, что угодно, чтобы могло бы помочь, но его голова ощущается пустой, даже когда она гудит от нервов и прыгающих мыслей. У этой пустоты есть закономерность, эхо его собственного разума, где должна быть другая тяжесть, и это совсем не утешает, потому что после каждого сна с поляной Неметона он просыпается один в своем сознании следующим днем. И как бы редки ни были сны, время после них — странное, холодное чувство поселенное между его ребрами — гораздо хуже. Полая пропасть в груди болит от какой-то темноты, которую он едва способен игнорировать, и в то же время он ощущает себя легче, что явно кричит о том, что ему чего-то не хватает. Это создает напряжение, сковывающее его тело практически невыносимо. И в тенях вокруг его сердца нет уюта, и он уже до предела натянут, словно струна: нервы горят от избытка стресса и магии, которая, кажется, пытается расплавить мозг, не имея возможности вымотать его. Даже работая вне себя — сила хочет большего.       Стайлз берет чистый лист и карандаш, книги с рунами открываются одним движением его запястья. Защита, размышляет он, вот что ему нужно — может, тогда он будет способен мыслить ясно. А ведь они до сих пор еще не раскрыли часть списка. Со всеми намерениями и целями, имя Стайлза не должно быть там — поскольку всем пока известно, что он человек, — но будь Стайлз проклят, если он не примет меры предосторожности, как параноик, коим он и является, потому что каким-то образом, вероятно, кто-нибудь узнает.       Рисование сигила необычно успокаивает. Как и в прошлый раз, когда он работал над теми, которые защищают его дом. Это инстинктивное чувство, которое заставляет его двигаться вперед — он всегда доверял своей интуиции, — и он редко тормозит, чтобы обдумать его. Словно в неком подобии транса или, наверное, его исследовательского круговорота — нет никакой запинки, никакого отвлечения, просто чистая сосредоточенность на цели. Час спустя у него есть готовый сигил, пульсирующий сильной оживленной энергией даже на бумаге.       Защита. Щиты. Любые и всевозможные.       Стайлз медлит, осматривая символ. Может, это чересчур мощно. Может, это наоборот насторожит других, а не защитит его. Но какой в этом смысл? Его искра направила его сделать это, так что все должно быть хорошо, так ведь? Помни о намерении, отзывается в его голове. Просто воспоминание. Он все еще совершенно один. Один.       Сглатывая внезапно нахлынувшее болезненное одиночество, которое разрывает его грудь, он поворачивается на стуле и встает, чтобы достать ассортимент ингредиентов. У него теперь даже есть свои собственные ступка и пестик, правда на них еще нужно вырезать руны, но в другой раз. Так что Стайлз снова позволяет своим инстинктам вести, доставая трава и масла, смешивая их между собой. Он вполне уверен, что приметил астрагал, бересту, корень лопуха, руту, «чертов коготь», семена фенхеля, а также корицу, конечно же, потому что она почему-то добавляется везде. Он узнает некоторые из них с прошлого раза с сигилами для защиты дома, так что это утихомиривает что-то в нем, но в его крови проносится поток от иного ощущения. И оно мощное. Оно грохочет в его венах, словно гром. Дурное предчувствие. Но ему нужно это.       И в этот раз, когда Стайлза подносит кинжал к ладони, он не сомневается. Боль пронзает руку, порез почти моментально прерывается зудом, исцеляющим рану, и небольшой трепет горячего удовольствия пробегает вдоль позвоночника, незаметный среди напряжения. Взмах запястья — и три капли попадают в смесь, всплеск силы в его теле сигнализирует о том, что магия довольна, прежде чем он приступит к тщательному перемешиванию. Он останавливается, когда почти все готово.       Что-то тянет за его сознание, заставляет его кровь бурлить. Дотянувшись до нужной банки, Стайлз хмурится. Пепел рябины? Ха. После секундного колебания он добавляет его в смесь, и его кровь закипает чуть сильнее.       Когда краска готова, Стайлз возвращается к столу, взяв тонкую кисточку, приобретенную всего несколько дней назад после первого разговора о возможности нанесения рун на него. Воспоминание до сих пор свежо, хоть и немного размыто по краям. — Друиды и люди, имеющие небольшую искру, используют руны, чтобы черпать магию из всего окружающего их, — сказал Пустой, тембр спокойный и ровный, без ноток скуки, которых Стайлз ожидал от него, — чтобы фокусировать и направлять ее. Тебе они не обязательно понадобятся, и уж точно не понадобятся в будущем, но сейчас они могут помочь тебе держать силу под большим контролем.       Стайлз обдумывал сказанное, отгоняя тревожащие мысли о том, как он может черпать силу вокруг себя — естественно, он может, даже если ему это не нужно, — чтобы сосредоточиться на значение слов Пустого. Что это значило для него. — Это как с домом, верно?       Пустой чуть наклонил голову, явно побуждая продолжить. — Я имею в виду… думаю, что мог бы, наверное, поддерживать чары и без рун, просто с помощью своего сознания или чего-то там еще, но нанесенные сигилы, я предполагаю, удержаны частью моей силы, так что мне не нужно поддерживать их все время? Потому что сигилы сами с этим справляются? — он нахмурился, пытаясь удержать свой ход мыслей, потому что он явно на верном пути, если улыбка, расплывшаяся на губах его Тени, была тому подтверждением. — Ну разве ты не умница, — пробормотал он, темные глаза слегка прикрыты. Это могло бы показаться покровительством, должно так казаться, но легкий довольный тон потряс Стайлза совершенно в другом смысле, о котором он не хотел думать. — Продолжай, что еще?       Ему пришлось сделать глубокий вдох, чтобы очистить свой разум. — То есть, если я захотел бы огородить себя щитом, это то же самое, правильно? Я могу сам наложить его, простой способ поверь и это сработает, поддерживая его без чего-либо. Но если я бы захотел надеть щит и не волноваться об его удержание, тогда… — он сомневался, слова давили на зубы, посмотрел на Пустого для… для чего, собственно? Улыбка до сих пор тут, немного мягче, и одна бровь приподнята в чистом приглашении. И Стайлз принял его. — Мне нужно было бы нанести на себя руну, да? Создать сигил, сделать его своего рода татуировкой, — мысль об иглах до сих пор немного выводит его, но не так сильно, как раньше. —Да, малыш, очень хорошо, — прошелестел Пустой, похвала пробивалась сквозь странный слой морозности, и Стайлз возненавидел то, как это заставило порхать бабочек в животе. — Это необязательно должна быть татуировка, не в том смысле, в котором ты подумал, твоей магии достаточно, чтобы сделать это…       Стайлз вспоминает об этом сейчас, как Пустой описывал множество разных способов, которыми он мог бы воспользоваться. Самым простым, решил он, было попробовать сделать все как можно ближе, насколько возможно, к тем, которые он наложил на дом. Это знакомо, он делал это ранее, так что в этом был смысл. И это то, как он собирался поступить сейчас — или хотя бы попробовать.       Окунув кончик кисточки в краску, он останавливается. Куда бы он нанес его? Если ты впервые хочешь нарисовать его, то где-нибудь в легкодоступном месте. Логично. Слова Пустого — странное успокоение, даже если Стайлз не хочет в этом признаваться, не хочет признавать, что его отсутствие ощущается словно ударом в живот. Но вместо этого он оглядывает себя, фиксируя взгляд на левом предплечье. Это может подойти. Его друзья уже знают, что он изучает о применение рун, и его отец тоже в курсе, так что это легко можно было бы объяснить.       Положив свое предплечье на стол, как можно спокойнее и увереннее, он выбирает участок бледной кожи под изгибом локтя, где больше всего свободного пространства. Ошибка не должна стать проблемой, но что-то говорит ему, что лучше сделать все с первого раза.       Его кожу покалывает, заряженные электрические искры пробегают под ней, когда он прижимает кончик кисточки к руке. Глубокий вдох. Долгий выдох. Рука двигается почти без его сознательного участия, краска растекается в символ, что лежит перед ним. И это сложный знак — наверное, намного сложнее, чем для защиты, который он нарисовал на доме, — с жирными простыми линиями, похожими на что-то между кельтскими и норвежскими рунами, но более усовершенствованные, собранные в круг.       Кожу пощипывает под каждым нанесенным слоем краски, кровь поет с предвкушением, даже когда пустоты в груди пульсируют, углубляются, грозя поглотить его. Если бы его разум был ближе к внимательности, может, он остановился бы, но кайфуя от собственной могущественности, он приближается к завершению знака и вздыхает. Он еще не готов, но Стайлз уже чувствует, как по телу разливается энергия. Он практически не может дождаться, когда краска подсохнет, прежде чем положить на нее руку.       Затем он надавливает, мысленно представляя, как сигил клеймит его, просачивается в кожу, в мышцы, в саму его сущность. Его кожа обгорает, точно повторяя форму символа, и Стайлз сжимает челюсти. Она жжется и жжется, и жжется, кровь напевает в его венах, пока все не прекращается. Резко. Потеря чувствительности почти выбивает его из колеи.       Медленно моргая, Стайлз убирает свою руку, смахивает хлопья засохшей краски — и это все. Глубокий бордовый, практически черный цвет, что-то между тату и меткой. Он ожидал, что она будет больше коричневатой, как сама краска, но, в конце концов, в таком виде она точно выглядит лучше. Офигенно круто, думает он. Потому что так и есть.       Отсутствующе потирая грудину, он смотрит на сигил и чувствует спокойствие, пульсация в крови удовлетворена, даже если совсем чуть-чуть. Бездна в груди вопит, скорбит, но Стайлз притворяется, что не замечает, списывая все на обыкновенную усталость.       Проходит время, когда он, наконец, понимает, почему он все еще чувствует себя таким опустошенным, постоянно больным совсем не в физическом смысле, почему мозг не комментирует его жизнь тем мрачным голосом, к которому Стайлз уже привык, почему больше нет сон-уроков, а только кошмары или лихорадка, которые исчезали под утро. Бездна в его груди корчится, разрастается с каждым днем, его разум остается молчаливым; ночи одиночества в голове, в которой пространство ощущалось слишком легким — как будто он потерял что-то по пути. Он хочет игнорировать это, искренне хочет, но не может, и его оправдания на исходе…       Ужасное подобие подозрения — уже знакомое, хранящееся в темнейшем уголке его сознания — подкрадывается к нему с течением времени, одинокое и тоскующее по тому, в чем он не хотел, не мог признаться. Он уже знал причину — во тьме вокруг его сердца, что пытается одновременно задушить и утешить его, но продолжал игнорировать ее, прогоняя, запихивая под груды расследований и еще одного тела, которое по-настоящему не ощущалось правильно, потому что именно это он делал лучше всего: игнорировал проблему, пока она сама не рассосется. До тех пор, пока больше не мог.       Вся эта назревающая буря разверзается в один из, возможно, самых страшных моментов в его жизни. В день, когда вирус захватывает школу.       Позже он размышлял о том, что это не должно повлиять на него, для него это не смертельно: он — человек, по крайней мере частично, а если нет, то тогда, тогда…       Тогда он — Искра, источник силы, у него есть защищающий сигил, выжженный на его руке, который все время чешется, но он не обращает на это внимания. Не обращает внимания на легкое головокружение, кайф от... от чего-то — страх, неуверенность, чистый хаос, окружающие их, обволакивают его, как вата, теплая и сладкая, просачивающая прямо в поры, в полую темноту в его грудной клетке. Это не должно ощущаться так — как удовольствие, как усиливающаяся дрожь по позвоночнику, — но потом оно превращается в отвращение, странная болезненность терзает тело, воюя против того, что заставляет чувствовать его так хорошо. Это противостояние вынуждает его теряться в пространстве, делает слабым, но он старается, старается, ведь его друзьям намного хуже, они близки к тому, чтобы попадать как мушки. Поэтому он уходит, чтобы найти что-нибудь, что угодно, что поможет, и забегает прямиком в ловушку. Потому что, конечно, попал бы в нее.       Друзья Стайлза умирают, запертые в хранилище под школой, а его направляют в раздевалку с пистолетом у спины. На курок не нажимают, пока нет, но все его тело все равно напрягается и замирает, почти не способное обернуться, чтобы посмотреть на ствол. Кажется, что кровь застывает, холод просачивается сквозь мышцы в кости.       Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…       Скандирует он в своей пугающе пустой голове, темной и незаполненной. Пытается поговорить с убийцей, ухватиться за обрывки глупой смелости, чтобы продлить неизбежное, ищет силу, которая обычно проклинает его тело — но ничего нет, ни следа, или же она заперта так глубоко под холодом, что он не может дотянуться до нее.       Ну же, где ты? Давай же, прошу, помоги…       Нерациональная мысль заставляет его шагнуть ближе, прижаться лбом к стволу, зажмуриться так сильно, чем это возможно. — Один, — начинает киллер.       Пустой...       Это — мольба, ужасная попытка пробудить что-то внутри или дотянуться до чего-то отрезанного. Бездна вокруг его сердца кричит, пульсирует, а руна на предплечье горит.       Пустой, пожалуйста! — Два.       Его челюсти сжимаются, зубы скрежещут, и каждая мышца завязывается в болезненные узлы. Сигил горит и горит, и горит, размораживая лед, вспыхивая на коже, под ней, по всей руке, всему телу, накапливая огонь, который яростный, жаркий и такой же черный, как тень, удушающая его быстро бьющееся сердце. Пламя сворачивается и распространяется, вырывается наружу… —Тр…       ПУСТОЙ!       Пистолет выстреливает.       Стайлз отшатывается назад, выстрел разрывает барабанные перепонки, разбрызгивая теплый и липкий багровый цвет по лицу.       Выстрел отозвался странным эхом, взрывным звуком, который не должен быть возможным, но когда Стайлз открывает глаза, в ушах звенит, лишь наполовину осознав, что все еще жив, а химик лежит на полу — лицо разорвано и окровавлено. Обожжено. Пистолет — или то, что от него осталось — выглядит так, словно он взорвался изнутри. Зрелище прямо-таки из фильма ужасов, но он не может отвести взгляд, застыв на месте, пока жжение в его венах утихает до слабого жужжания, и тени извиваются, еще более углубленные, чем прежде.       Картинка выжигается на внутренней стороне его века, пока Стайлз, кажется, окончательно зажат между морозящим ужасом и пронизывающим до души постыдным облегчением. Он живой, дышащий, а убийца больше не отнимет ни одной жизни, но он не может стряхнуть беспокойство по поводу того, что именно стало причиной этому, этому…       Кто-то зовет его по имени. — С тобой все хорошо?       Стайлз моргает, отрывает взгляд и видит отца Скотта, оглядывающего его с безумными глазами, с оружием в одной руке. Онемевший, Стайлз кивает, и агент МакКолл тут же перенаправляет свое внимание на химика, на тело. Изуродованное лицо и взорванный пистолет. — Должно быть, он был неисправен. — Что? — Пистолет, — МакКолл качает головой, похоже, не совсем веря своим словам. — Очень маловероятно, особенно в руках профессионального киллера… — он снова обводит своими глазами Стайлза, — …даже если не говорить о том, что на тебе нет и царапины, но… такое случается.       Как бы ни был озадачен МакКолл о том, насколько это маловероятно, Стайлз примет это, вместо того факта, который он правда знает — что та волна силы из его сигила не могла быть, вероятно, просто причудой, что он сделал это, — потому что в очень многом нужно разобраться. Огромное множество мыслей и похороненных страхов, шторм бушует на горизонте, так что Стайлз снова собирается с мыслями. — И почему ты вообще здесь?       Это, похоже, возвращает его, безумный взгляд опять на Стайлзе. — Есть лекарство…       Как только имя слетает с его губ — слово плывет в голове Стайлза, словно он должен был знать его уже, должен был узнать, — он вылетает быстрее, чем когда-либо.       Потому что его друзья до сих пор заперты в хранилище, умирают. С лекарством внутри. И он собирается спасти их, так что да поможет ему Бог, даже если он чувствует, что сейчас потеряет сознание; он почти теряет его, когда кричит во всю глотку, смутно осознавая, что слезы бегут по щекам, и его грудь болит. Тьма, кажется, принимает его, но это не то, чего он хочет. Скотт прижимается к нему ненадолго, обнимает, объятия пока еще немощные, Малия уходит, а Кира слабо улыбается, но когда опасность проходит, Стайлз не может сосредоточиться ни на чем другом, кроме как на рыданиях, отзывающихся эхом в груди.       Спустя долгие часы после того, как все было улажено, когда его выписал медработник, и он проследил, что его друзья благополучно добрались до домов, а отец неохотно вернулся в участок, Стайлз все еще трясется. И как только он возвращается домой, перескакивая две ступени сразу, и практически обрушивается на стул за столом, потрескивающая нужда силы в его венах, зудящая и отчаянная, лишь подталкивает его к созданию нового сигила.       В этот раз все намного сложнее, потому что он не может впасть в то расслабленное, почти как трансовое, состояние, в котором был в прошлый раз. И он прекрасно понимает причину. Стайлз не хочет признавать то, что он знает, знал уже несколько недель, что это правда: что это не просто его мозг, работающий через травму, что это — реально. Но он потрясен, бездна в груди сковывает его чувством скорби, тоски, настолько сильно, что он не может мыслить связно. Он хочет это обратно. Поэтому он листает руны, грызет пальцы, карандаши, рвет бумагу и стонет от разочарования. Это невозможно, и сводит его с ума! Отчаяние, которое на самом деле не должно быть там, когтями вцепляется в его внутренности, тьма разрастается, угрожая утянуть его под…       Стайлз замирает: лед просачивается в его вены.       Он смотрит в лицо бездны, заглядывает в глубь — достаточно глубоко, чтобы почувствовать, как она тянется, втягивает в себя, призывает…       Пустой.       В этот раз не мольба и не крик, как несколькими часами ранее. Это — намерение.       Сигил начинает складываться прежде, чем он успевает понять. Замысловатый, полный тонких, изогнутых линий, слегка наклоненных вправо, почти как каллиграфия — Стайлз никогда не смог бы представить, что что-то такое аккуратное и прекрасное может выйти из-под его пальцев, — но в нем есть острота, режущий край которой не похож на смертоносное лезвие катаны. Когда он закончил, положив кончики пальцев на символ, по коже пробегают мурашки.       Древний, могущественный, дикий, озорной, страстный, опьяняющий микс, который посылает волнительную дрожь по позвоночнику; такой неопровержимо совершенный, такой соблазнительный, мурчащий намерением, которое заполняет пространство внутри его ребер.       Пугающая ясность прорезает его мысли. Потому что он знает. Чувствует это в самых темных уголках своей души — куда нанести сигил. Словно он принадлежит этому месту.       Это снова заставляет его застыть.       Вот и все.       Это — реально.       Это реально. И это страшно. И… И он не обязан делать это. Стайлз смотрит на руну, прослеживает подушечками пальцев за линиями, крошечные мурашки бегут по рукам, и он знает, что может оставить его тут. Похоронить сигил, воспоминание, осознание. Быть свободным. В одиночестве.       Шипящий, судорожный выдох срывается с его губ.       В какой-то момент Стайлзу приходит в голову мысль, что если он никогда не решится на это, то очень сильно пожалеет; если Ногицунэ когда-нибудь узнает об этом, будет ужаснее, чем было, — то маленькое мягкое местечко, которое демон, казалось, имел для него, наверняка превратится в нечто злобное. К этой же мысли добавляется возможность того, что необученная магия может свести его с ума, привести к разрушениям и смерти. Но все это меркнет, когда Стайлз вспоминает о тех первых нескольких снах: то, как Пустой смотрел на него, темные глаза убедительны, когда обещания слетают с его губ, прохладное прикосновение, которое обжигало кожу — и Стайлз содрогается под тяжестью своей бездыханной тоски.       Это неправильно. Неправильно, и он может сказать, что это изменит его жизнь, необратимо и безвозвратно. Это может стоит ему дороже, чем он может представить. Но опять же — Стайлз никогда не был тем, кто отступал перед опасностью. От вызова. От безрассудного плана, который мог подорваться на их глазах. И впервые за все время, это его выбор. Только его. Никого другого. Его.       И Стайлз хочет этого, сильнее, чем что-либо еще.       Процесс создания новой краски — туманное пятно, которое Стайлз едва помнит. Старается обращать внимание на травы, смешивая их — кедр, имбирь, одуванчик, гибискус, мандрагора, корень солодки, наперстянка и чертова корица, ну конечно, — смутное понимая, как они усиливают то, что уже излучает сигил и больше, жар, название которому он не осмеливается дать. Он добавляет пепел рябины и проливает капли его крови, в этот раз семь; почти как запоздалая мысль, укол практически не заметен в полой боли, грозящей потопить его. Стоя лицом к зеркалу в ванне, он рисует символ чуть слева от груди. Прямо над своим сердцем. И долго смотрит, просто… Вглядывается в чернила, где тени изгибаются, извиваются, требуют.       Он сглатывает, горло слишком сухое и першит, но вместо того, чтобы наклониться за водой, он фиксирует глаза на отражении, на нарисованной руне размером с его ладонь, сжимает челюсти и кладет на нее руку, надавливая.       Клеймо прожигает прямо его кожу, кости и мышцы, быстрый момент потрясающей агонии, которая заставляет его схватиться за раковину, чтобы не рухнуть, срывает вздох с губ. Что-то щелкает в груди — набухает в пустотах, в бездне между легких, во тьме вокруг сердца, — пульсирует, словно дышит, как живое существо, сперва в замешательстве, но после… после оно разгорается, раскаленное до бела и пылающее, так всепоглощающе, что Стайлз падает, не успев осознать.       Он падает и падает, и падает, сквозь черноту, сквозь миры и измерения, темнота повсюду, пока он не открывает глаза на этой поляне. Жутко тихо, жутко неподвижно, луны нет, лишь тусклый серебристый свет звезд и…       Пустой, смотрящий прямо на него, сквозь него.       Разъяренный. Он разъяренный.       Полностью и совершенно вне себя. — Пустой…       Стайлз старается, но слова застревают в глотке в ту же секунду, когда голос раздается, хриплый и неуверенный, почти что робкий, и он ненавидит себя за это. Пустой наклоняет голову, глаза прищурены, и Стайлз делает шаг назад только для того, чтобы быть остановленным деревом, жесткая кора которого кусается через рубашку. Сглотнув сухость, он понимает, что не может отвести взгляд, и держится настолько собранным, насколько это возможно, ведь малейшее шевеление способно спровоцировать. — Ну и где же ты был, Стайлз?       Низкий, такой низкий, едва слышный шепот, шипящий его имя, перекликаясь эхом в тысячи голосов, из тысячи источников отовсюду, и все же врезающиеся в его разум. Пустой продолжает сдерживать себя, но абсолютно ясно, что он на грани срыва. — Я… — Где же, Стайлз, где ты был? — Пустой рычит, раскасистый звук намного, гораздо более мощнее, чем из всех тех, который может произвести любой оборотень.       Он проходит прямо сквозь него, внедряется в грудь Стайлза и рокочет. Воспоминание всплывает от чувства — школьный коридор, Ногицунэ, наступающий с яростью, которой вполне хватает, чтобы сотрясти здание, его голос режет, словно лезвия. Но это… этот намного, намного кошмарнее. — Со своей новой маленькой подружкой? — Пустой подходит ближе, медленно, умышленно, голос — одновременно шипение и рык, холодный, но все еще сжигающий. — Играешь со своей новой игрушкой, Стайлз? Притворяешься, пытаешься отвлечь себя, избегаешь, потому что ты не можешь принять правду, — выплевывает он; плотина трещит, громыхает от силы белой леденящей ярости, и с каждым приближающимся шагом голос Пустого становится более резким, режущим, с нарастающей интенсивностью, пока он не пронзает все тело Стайлза. — Я думал, что у нас была сделка, Стайлз. У нас. Ты так боишься правды? Ты так счастлив со своей маленькой игрушкой? — Он все ближе и ближе, так близко. — Скажи мне. Ты счастлив с самим собой!? Скажи мне, Стайлз, СКАЖИ МНЕ!       Крик вдавливает его в древо, вырывает всхлип из горла, когда жаркое дыхание ударяет в его горящие щеки. Стайлз закрыл глаза где-то на последних словах Пустого, но когда его тень замирает, едва ли не прижав их тела друг к другу, он рискует взглянуть.       Лицо Пустого обрисовано напряженностью, губы сжаты в жесткой линии, темные глаза испепеляющие — в них столько всего, чего Стайлз не может расшифровать, даже если бы попытался. Отстраненно он отмечает, что Ногицунэ выше него на несколько сантиметров, достаточно, чтобы быть заметным. Когда Стайлз приваливается затылком к жесткой коре, Пустой склоняет голову ближе, взгляд сужается, ледяной. — Где ты был, Стайлз?       Шепот. Спокойной и прохладный. Совершенно хуже. — Я-я… мне просто… мне нужно было… — он заикается, трясется, и когда он глубоко вдыхает, встречаясь со тьмой его тени… плотина в нем прорывается. — Мне нужно было сделать что-то, ясно!? Люди умирают, у нас там список сверхъестественных существ, черт побери, и я не знал… не знал, был ли я в нем, моя магия, сила, искра, что угодно, вела себя странно, я не мог думать. Мне нужно было что-то…       Его прерывают пальцы, сомкнувшиеся на его руке, прям вокруг сигила. Они холодные на его коже, но прикосновение посылает жаркие мурашки по спине — он с трудом удерживает стон.       Пустой разглядывал его, пока тот мямлил, его лицо разглаживалось с чем-то сродни вдумчивой заботой, пока он не обнаружил руну. Теперь глаза были устремлены на нее, длинные пальцы вокруг его предплечья, большой обводит контур. — Ты знал, что я могу чувствовать ее? — спрашивает, сбивая Стайлза с толку. Когда их взгляды встречаются снова, его глаза сияют с… с… — Словно стена, обрывающая связь. Не разрывает ее, нет, но препятствует любому контакту. Но я мог чувствовать тебя, до сих пор.       Стайлзу интересно, куда же клонит Пустой. Он может представить, что будучи запертым в ловушке и отрезанным от, наверное, единственного существа, которое может дать хоть какое-то облегчение, может быть, может быть… сокрушительно. На него ни с того ни с сего накатывает гигантское чувство вины — он был таким эгоистичным, — но оно быстро отпускает, когда он понимает… — Да, Стайлз, я слышал тебя, — глаза и голос Пустого ожесточены, хватка на его руке чуть усилилась. — Я чувствовал твои страх и отчаяние, но не мог сделать ничего. Стайлз. Ничего. — Прости, — срывается без вступления, без раздумий, и Стайлз никогда не имел в виду ничего серьезнее, даже если сейчас это кажется условным рефлексом.       Пустой хмыкает в ответ, теперь более задумчиво, пока его пристальный взгляд прослеживает лицо Стайлза — медленно, неспешно, настолько настойчиво, что Стайлзу хочется сжаться. Чрезвычайно много внимания. Слишком много… но все же Стайлз хочет еще. — Твоя магия защитила тебя, — говорит небрежно, все еще выискивая что-то. — Так что в этом, по крайней мере, ты преуспел.       Рука поднимается к лицу Стайлза, длинные пальцы обхватывают его челюсть, большой палец цепляется под подбородком, чтобы поднять голову. — Я рад, что ты жив, лисенок, — его глаза прослеживают скулы, рот, возвращаются, сцепив их взгляды. — Не поступай так снова. — предупреждение, скрывающееся за мягкостью.       Стайлз пугается своему собственному нервному смешку. — Да, точно, даже не планирую. Мне бы хотя бы школу окончить, — его голос дрожит, немного скрипит, но Пустой, похоже, не возражает. — Ты закончил притворствовать? — задает он вопрос вместо этого.       И это ощущается так, словно ведро с ледяной водой опрокинули на его голову. Реальность снова пробивается сквозь дымку сна. Стайлз сглатывает, не в силах побороть желание провести рукой по новому сигилу, руне его Тени — Пустой прослеживает движение, рука скользит вниз от лица Стайлза. — Да, — ему удается ответить, осознание расшатывает нервы, — да, думаю, закончил. — Покажешь мне? — голос Пустого обогащен грехом, когда коготь подцепляет край рубашки Стайлза, еще не касаясь кожи, но достаточно близко, чтобы ощутить, чуть выше пояса его брюк.       Дыхание Стайлза застревает где-то в его легких, взгляд устремлен на глаза, которые, кажется, таят в себе самые худшие (самые лучшие) обещания. Он кивает, его рука спускается на бок, и эти грешные губы изгибаются.       Коготь рвет материю, как нож плавящееся масло, легко, без сопротивления — разрыв, почти незаметное ощущение нечестиво острого кончика на его коже, по спине пробегает потрескивающий электрический ток. Стайлзу едва хватает сознания, чтобы не выгнуться дугой от этого, отворачивая голову, когда становится уже слишком — звук, вид, ухмылка, расплывающаяся на губах демона. — Ты создал руну специально для меня, Стайлз? — он воркует так, так удовлетворительно, воздух наполняется сладостью и тяжестью. — Это прекрасно.       Прохладные пальцы ложатся на символ, обводят его легким, как перышко, прикосновением, обжигающим, но совсем по-другому, не как жжение при наложении руны. Нет, от этого жжения в животе Стайлза разливается жар. Прежде, чем он понимает, прежде, чем он успевает отметить движение, Пустой наклоняется, и струйка горячего воздуха накрывает метку. Стайлз прижимает руку ко рту и зажмуривает глаза, его голова откидывается на дерево. Каждый нерв в его теле пылает, слишком чувствителен. — Очень, очень прекрасно, маленький лисенок, лишь для меня.       Мокрый, теплый язык лижет его кожу, и Стайлз выгибается, стонет в руку, ища что-то, хоть что-нибудь, чтобы удержать себя в вертикальном положении. Он хватается за черную куртку, сам того не осознавая, тянется к твердой линии плеч Пустого, прижимает его еще теснее, пока холодные пальцы кружат вокруг его бедренной косточки, но все еще есть пространство между ними… — Идеально, — выдыхает Пустой, ошпаривая влажную кожу, затем зажимает ее между зубами и оттягивает. — Идеально для меня, лисенок, ты идеален.       Легкие покусывания и облизывания проходятся по его руне, по его разгоряченной коже, и Стайлз дрожит, лишь смутно отмечая, что у него уже наворачиваются слезы. Слова звенят в голове, синхронно пульсируя с извивающимися тенями в его груди, которые ноют с чем-то вроде жажды, пугающей своей насыщенностью, так глубоко укоренившейся в его душе, что невозможно сопротивляться. И эта необходимость, изголодавшаяся по прикосновениям-вниманию-похвале часть, которую он никогда в действительности не признавал, но непосредственно знал, распахивается между его ребер, и все это время его мозг лихорадит, наполнен образами, мыслями, воспоминаниями с кровью на его руках, о коридоре в больнице, о кормлении, но также ночи обучения, историй, призрачных касаний и волн уюта, которые не принадлежали ему.       Слишком много, чересчур много, Стайлз не может вдохнуть: у него гипервентиляция. Губы на его коже, пальцы распростерты на его боках… — Подожди, — он задыхается, рука опускается, чтобы ухватить беспорядочные черные волосы, потянуть… — Стой, хватит…       И удивительно, шокирующе, что Пустой отступает. Ослабляет хватку — не убирает руки, но просто позволяет им лежать на месте — и выпрямляется, чтобы посмотреть на Стайлза; все и любые следы игривости исчезают. Его взгляд темный, сосредоточенный, выискивающий.       Но Стайлз не может поднять на него свой, он закрывает глаза, пальцы скользят вниз и хватаются за переднюю часть куртки его Тени. Притянуть или оттолкнуть, он даже не знает, просто держит, пытаясь ловить воздух, пока его внутренности сворачиваются от паники. — Дыши, лисенок...       Голос нежен, намного нежнее, чем все, что он слышал от него…       Нет, это неправда, он слышал раньше — ситуация похожая, но такая другая. Это все равно помогает. — Все хорошо, Стайлз. Просто дыши…       Прохладные пальцы широко ложатся на его щеку, прикосновение утешает, не принуждает, и Стайлз позволяет себе прижаться к нему, позволяет голосу успокоить его, просто позволяет себе… отпустить. Прекратить бороться с этим. С желанием, нуждой, утешением.       Когда он наконец-то выкарабкивается, дыхание все еще очень дрожащее, сердце все еще бьется слишком быстро, он принимает во внимание, что рука на его талии лежит свободно, что пальцы охватывают его щеку, большой из них слегка проводит по скуле. И все это одновременно слишком много и совсем недостаточно. Он не может поднять глаза на него. Он не может. — Хочешь проспать остаток ночи?       Снова, так нежно, так тепло. Стайлз туманно понимает, что его притянули к себе, пока он стоял напротив своего Зеркала, но не мог обеспокоиться этим в данный момент. Так что он кивает, не глядя.       Следует хмык, пальцы перебираются с его подбородка на лоб; ощущение чего-то похожего на поцелуй в его висок и…       Спи крепко, маленький лисенок, теперь ты в безопасности…       Он просыпается следующим днем закутанный под одеялами, в спортивных штанах, без рубашки, солнце заглядывает в окно. Сегодня воскресенье, слава богу, и в кровати нет еще одного тела. Воспоминание всплывает: о своей куртке, о списке существ, о настоящем имени Малии, об ее отсутствии — он должен чувствовать себя горше, чем есть, считает Стайлз, потому что, даже с легким оттенком сожаления, волна облегчения накрывает его с такой силой и утешением, что трудно переживать. Его кровь гудит от насыщенной магии, сигил на его груди покалывает, и Стайлз, не раздумывая, тянется к нему. Он немного прохладнее, чем его кожа, и кажется сверхчувствительным, легкое касание посылает маленькую волну мурашек по его конечностям.       Покачивая головой, Стайлз встает и идет в ванную, потягиваясь и зевая. Его принадлежности с прошлой ночи все еще разбросаны на столе: кисточка, краска, эскиз, но он ловит себя в зеркале и останавливается.       Руна иная, похоже, во всех смыслах, которые могут быть. Глубокий черный, даже как-то темнее чернил — острый контраст на его бледной коже, и, на секунду, Стайлз наклоняется посмотреть…       Жар приливает к его щекам, вызывая переполох в животе, потому что над линиями — розовое пятнышко, он моргает…       И оно пропадает. Только руна, темная как ночь и слегка покалывающая.       Порыв воздуха покидает его губы, и он снова качает своей головой, отгоняя фантомное воспоминание о жарких губах, острых зубах и влажного языка…       Дрожь пробегает по телу, но Стайлз стискивает челюсти и принимает холодной душ, не позволяя скручивающемуся узлу в животе отвлекать его. Что-то ноет глубоко в груди, но это не холод или отчаяние, как в прошлый день, скорее как тихая тоска — приглушенная, но присутствующая, притягивающая с успокаивающим заверением. Пока что он один в своем разуме, но пустое пространство исчезло, знакомая тяжесть, которая оседает там, словно принадлежит ему, — ну, быть может, так и есть. Теперь.       Это должно быть тревожно. Пугающе, возможно. Даже тошнотворно. Что он находит утешение в этом, в нем, его тени, в демоне-лисе, носящим его лицо, но…       В первый раз за годы, может, за всю жизнь, одиночество, которое постоянно грызло его кости, запертое внутри его собственной головы, ушло. И он будет размышлять о последствиях, о подтексте, позже, возможно, зациклится на них, заработает паническую атаку в процессе, но не сейчас. Сейчас он просто не хочет думать об этом. Он живой. Он может постоять за себя. Он может спасти своих друзей. И он не один.       Больше никогда, лисенок, шепчет голос, медленно и тепло, словно ласкает. Никогда больше.