И пускай клинок пронзит мою плоть, Кровь моя прольётся на землю, И пускай мой крик тронет их сердца, Моя жертва станет последней. ― Песнь Андрасте 7:12
Паника поднимается сама собой, волной прокатывается по деревне, потому что кто бы ни приближался к ним, приблизился на достаточное расстояние, чтобы можно было разглядеть, что их много, и что это целое… войско. Армия казалась неповоротливой громадой, готовой сдуть деревянные стены и дома, как карточный домик. Тревожный колокол слишком действует на нервы, и голова от него болит сильнее, и снова кажется, что людей слишком много для такого крошечного поселения. Отдаленно Андерс слышит приказы Мередит, обращенные к солдатам, слышит взволнованные возгласы людей, и, хотя угроза еще только на подходе, все разом приходит в какое-то лихорадочное хаотичное движение, и все вопрошают, кто это мог прийти атаковать их. Они только что завоевали само небо, а теперь угроза пришла с земли. По пути к вратам их с Варриком нагоняет Кассандра, взъерошенная, взволнованная и явно злая, и вместе они добираются до деревенских стен. Там, такой же взъерошенный и злой, Каллен выслушивает двух таких же взъерошенных, только уже растерянных и напуганных скорее, чем злых, разведчиков. — Каллен! — зовет Кассандра, оказавшись к нему ближе, требуя ответов, и он поворачивается к ним. — Разведчики докладывают о многочисленной армии, идет прямо с гор. — Под чьим флагом? — торопится Кассандра, и Каллен качает головой. — У них нет флагов. Андерсу снова стреляет болью в висок, и он жмурит глаза, встряхивая головой. — Время у нас еще есть? — выдавливает он, хотя, по ощущениям, времени нет вообще. Это самое вражеское войско теперь видно лучше, но создается впечатление, что они еще далеко. Горы большие, пространства много, а чистый воздух позволяет видеть дальше, и, может… то, что они так близко, лишь кажется… Андерс не знает. — Немного. Несколько минут, не больше, — отвечает Каллен нервно. Тут у ворот появляется Мередит в компании Железного Быка. Кунари просто огромный, рядом с ним очень неуютно, но думать об этом сейчас глупо. Каллен как-то сразу тушуется и бледнеет. Да все вокруг так же реагируют, потому что это Мередит, и она в очень плохом расположении духа. Каллен открывает рот, чтобы доложить ей ситуацию, но она обрывает его взмахом руки, а взгляд ее прикован к горам. — Убежище — это не крепость, — говорит она. — И выстоять против армии не сможет, — она указывает на требушет, и Железный Бык без вопросов следует к нему с отрядом своих людей. — Это может спровоцировать лавину! — вставляет Кассандра, поняв, в чем состоит ее приказ, и Мередит поворачивается к ней, зло сверкая глазами. — А это, — она кивает на армию. — Может не оставить здесь камня на камне. — Она поворачивается к Каллену, — уведи всех неспособных сражаться людей за стены и немедленно приведи сюда всех, кто может. И где эти, к демонам их, маги, когда они так нужны? Андерсу страшно хочется съязвить, но он молчит. Руки чешутся что-то сделать. Срочно. Он крепче сжимает посох в пальцах, опираясь на него. Сердце в горле колотится, боль в висках так и трещит. В зубы отдает. Каллен скоро приводит солдат, и Мередит выстраивает их перед собой. По сравнению с тем, что идет на них с гор, все они кажутся просто крошечной кучкой, крохотным отрядом, меньше одной десятой той армии в горах. И все они смотрят не на свою командующую, а на Андерса, что нервирует. Тревожит. От него чего-то ждут, и он делает вид, что очень занят рассматриванием вражеских сил, как будто это поможет, пока Мередит раздает приказы. Бой завязывается в считанные минуты. Небольшой отряд вооруженных людей, добравшихся до Убежища первыми, даже и не думают дожидаться остальных и кидаются в сражение сразу же, как видят. Хорошей новостью становится то, что среди них нет магов, а значит, они не доставят так много проблем, как могли бы доставить, будь у них в распоряжении огонь в руках. Андерс краем уха слышит, как Мередит очень громко и пафосно вскрикивает «За Инквизицию, за Вестника!», и, надо отдать ей должное, в ее голосе не проскальзывает и капли яда. Этот хаос чем-то напоминает ему Киркволл… даже дважды. Причем битва против кунари запомнилась Андерсу гораздо сильнее и ярче, чем то, что происходило после того, как он взорвал церковь. В тот день Мариан Хоук чуть не погибла, а горожане нарекли ее Защитницей Киркволла. Все новые и новые отряды волнами набегают на Убежище, без особого труда прорывая стены. Их много, как муравьев, как мух, и в какой-то момент Андерс успевает заметить, что изображено у них на броне: это храмовники! Он бы точно ткнул в это Мередит и поязвил по этому поводу, но времени на это нет, и даже от посоха у него уже ноют руки. Требушеты, один за другим, стреляют по горе над армией, и все огни факелов забирает снег, скрадывает и топит под собой, но головная боль никуда не пропадает, так что Андерс всеобщего выдоха облегчения не разделяет ни капли. И все же оно на мгновение окатывает, позволяя опустить плечи, и Андерс чувствует, как Варрик коротко хлопает его по спине. И через секунду огненный расплавленный сгусток бьет прямо рядом со стеной, задевая один из требушетов — и по воздуху растекается характерный запах раскаленного лириума — а потом Убежище накрывает крылатая тень. И паникой захлестывает снова. Мередит громко ругается и практически шипит, приказывая немедленно отступать за ворота, хотя понятно, что ворота никак против драконицы не помогут. Потом добавляет коротко, отрывисто. — Церковь! Быстро! В самом Убежище почти пусто, и все новые и новые сгустки лириума крушат и поджигают дома, затрудняя продвижение. Стены никак не сдерживают вражеских солдат, и в этом душном хаосе слышны еще чужие крики. Краем глаза на одной из улиц Андерс замечает знакомую эльфийскую фигуру и торопливо сворачивает туда. Солас на улице один и звуки сюда долетают очень отдаленно. Он пытается пробраться в полыхающий дом, откуда слышен надрывный истерический детский плач, и Андерс без лишних слов к нему присоединяется, понимая, что ни у него, ни у Соласа сил на заклинания почти не осталось, а лириума с собой нет. Когда ребенка удается вытащить, это оказывается девочка лет четырех, перепуганная и вымазанная в саже, Солас подхватывает ее на руки легко, и они торопятся к церкви. Успевают как раз вовремя, у приоткрытой двери едва стоит канцлер Родерик, бледный и держащийся за бок. Вся одежда у него в крови. Андерс забегает последним, и тяжелые двери захлопываются. Сердце колотится, и он понимает, что дышать просто нечем, а голова так и трещит, и боль растекается по нижней челюсти, раскаленным обручем обхватывая затылок. — О, вот ты где, — в поле зрения неожиданно появляется Дориан. На лбу у него растянулась большая царапина, и лицо залито кровью, но в остальном он, кажется, в порядке. Андерс ответить ничего не успевает, Дориан торопливо делает шаг вбок, обходя его, и ловит канцлера Родерика, предотвращая падение. — Это армия венатори, — добавляет он, и у Андерса внутри пережимает. — То есть… Старшего? Дориан кивает. Андерс лихорадочно оглядывает церковь, но не видит ни Кассандру, ни остальных советниц, кроме Мередит. Он замечает, как она говорит что-то Соласу, который так и держит девочку на руках, и указывает ему на дверь, ведущую в подвал. Он кивает и скрывается там. — Объявился наконец, — ворчит Мередит, подойдя к нему, окидывает холодным взглядом. Она вроде и ниже, а все равно имеет талант даже при таких условиях смотреть как бы сверху вниз. — Канцлер Родерик сообщил о подземном ходе через горы, мы смогли эвакуировать людей, но против того… зверя у нас просто нет шансов, — говорит она серьезно, слова чеканит, а это значит, нервничает. Дориан помогает канцлеру Родерику сесть и, придерживая его, говорит. — Судя по тому, что мы с тобой видели и слышали… там, — он, конечно, имеет в виду будущее, которое уже не произойдет. — Скорее всего Старшему нужен ты. У Мередит на лице вырисовывается очевидное от-тебя-одни-проблемы-Андерс. — В любом случае, этот Старший превосходит наши силы в разы. Мы можем увести людей, но он так просто не отступит, это очевидно, и скорее всего он нагонит нас и там, в горах, так что сейчас вопрос скорее о том, как… достойно мы можем все закончить. — Ну это же просто неприемлемо! — Дориан выпрямляется и встает ближе, а Мередит очень нехорошо на него смотрит. Любой бы другой предпочел сразу же убить себя под этим взглядом, но не Дориан, конечно же. — Смерть — это обычно последним делом, а не первым. Вроде храмовница, а звучишь, как мага крови! Мередит кладет ладонь на рукоять меча, который висит на поясе. — Вы должны уходить, — вставляет канцлер Родерик хрипло, тем самым скорее всего предотвращая убийство внутри рядов Инквизиции. Андерс поворачивается к Мередит. — Остались еще неповрежденные требушеты? — Один точно есть, слева от врат, мы его даже не использовали, потому что он в неудобном месте… Был, по крайней мере, когда я в последний раз его видела. Что ты удумал? — Когда люди уйдут, можно будет спустить лавину на Убежище. Это отвлечет армию этого… Старшего. Сомневаюсь, что убьет, но время это выиграть поможет. — Да, только это значит, что кому-то придется остаться, — вставляет Дориан недовольно и с опаской. — Так что… — Так что я останусь, — заканчивает за него Андерс, смотря на Мередит. Та слегка напрягается, склоняет голову немного вбок, смотря на него внимательно, просто высверливает в его голове дыру, и Андерс знает, что она ему в этой попытке самоубийственного героизма не откажет. Будь у них выбор, в котором решать позволили ей, она бы точно указала на него. Но сейчас отчего-то медлит. Будто пытается понять, свалят ли на нее вину за смерть Вестника Андрасте, ведь все остальные советницы уже ушли. — Да ты с ума сошел! — вставляет Дориан. — Это же чистое самоубийство! — Хорошо, иди, — отвечает Мередит. — Да вы издеваетесь! — Дориан вскидывает руки, встряхивает головой. — Андерс! Ты… я тебя туда одного не пущу. Андерс заставляет себя на него посмотреть, чувствуя, как внутри начинает скрестись тревогой, а голова неожиданно снова начинает раскалываться. Он близко, значит, очень близко, и Андерса берет легкой нервной дрожью. Справедливость в венах почти беснуется, и Андерсу все сложнее держать себя в руках. — Нет, — отвечает Андерс. Мередит отступает от них, давая приказ оставшимся людям уходить. — Нет, Дориан, лучше помоги канцлеру, я справлюсь сам. — Да ты там погибнешь! — Дориан, — просит Андерс. Он не хочет тащить за собой кого-либо, он хочет просто пойти и сделать хоть что-нибудь, за что ему в его жизни… в смерти скажут спасибо. Что-то правильное, что-то, что не приведет к смерти огромного количества невинных людей. И смерть не станет плохим результатом. Убиенных щадят, и о мертвых не говорят плохого. Обычно. Дориан смотрит на него очень тяжело пару секунд, потом, видимо, решает, что спорить не выйдет, и что время утекает сквозь пальцы. Он торопливо сует руку за пазуху и достает несколько склянок лириума, Сует Андерсу в руки. — Возьми хоть, — бормочет, и Андерс решает не отказываться. Одну выпивает сразу, и хотя бы становится легче стоять на ногах, еще две оставляет на потом. — Festis bei umo canavarum, — добавляет он ворчливым полушепотом, и Андерс не знает перевода, должно быть, еще одно витиеватое ругательство на тевене. Андерс окидывает его еще одним взглядом, кидает взгляд на канцлера, тот совсем бледный, и кровь, кажется, так и не останавливается, но у Андерса нет ни сил, ни времени его лечить. Может… Может, желания нет тоже, но в этом он не признается даже себе. — Постой, — зовет он, поймав Андерса за запястье, и тот вздрагивает. Голос — почти шелест. Дрожит от слабости. — У меня нет времени. — Постой, — повторяет канцлер бледно, пытается выпрямиться, но давится воздухом и едва не заваливается вбок. Дориан ловит его, придержав за плечо. Андерс выдыхает сквозь зубы. Голову начинает стрелять еще сильнее. Это плохо, источник этого слишком близко, он может не успеть повернуть требушет, как надо… Андерс присаживается перед ним, коснувшись холодной руки, которая едва не соскальзывает с его запястья. У канцлера Родерика огромные и влажные от боли глаза в окружении морщин, и смотрит он так, что внутри неприятно тянет от мысли о том, что на него… полагаются. В Андерса верят, на него надеются, и ему срочно нужно пойти туда, наружу, и разобраться с тем, с чем, как он думал, они с Хоук и остальными разобрались давным-давно. — Я в тебе ошибался, — говорит он бледно, тихо, давится воздухом и кашляет. — Может, ты и правда… послан нам Андрасте, — говорит он. Кашляет опять, и Андерс понимает, что долго он не проживет. — Может быть, ты… — он давится опять, и Андерс встает, отпуская его руку. — Побереги силы, — бросает он. — И уходите отсюда. Быстро. Мередит все еще здесь, и Андерс подходит к ней, чтобы переброситься парой слов: они уславливаются на том, что, как только люди уйдут, они подадут сигнал: небольшой вспышки в небе будет достаточно, а Андерс очень постарается потянуть время. Андерс выходит из церкви, не дождавшись, когда уйдут все, и еще чувствует тяжелый взгляд Дориана. В Убежище тихо-тихо и темно, только слышно, как трещит дерево горящих зданий. Андерс торопливо направляется к требушету и неожиданно ловит себя на жгучем раздражении. Да с чего Дориан вообще не хотел, чтобы он шел один? Что за глупость? Кто они друг другу? И с чего бы ему относиться к Андерсу хорошо? Солас ушел, не обернувшись, а он был к нему добрее всех, и Андерс все понимает (на самом деле, понятно, что Солас просто не ждал, что Андерс навяжется на вот такое мероприятие в одиночку, и все же внутри отчего-то колет… обидой?). Так с чего бы Дориану волноваться? С чего бы хотеть помочь? С того, что он не знает, что Андерс взорвал церковь в Киркволле? Не знает, что Андерс одержим? Может быть. Он отбрасывает эту мысль подальше и, не чувствуя холода, торопливо пробирается к требушету. Время еще есть, но мало, и вокруг все та же тишина, но армия по-прежнему идет на Убежище, и Андерс берется разворачивать требушет. Он поддается с трудом, в одиночку это занимает много времени, но он успевает развернуть его и направить в сторону горы над Убежищем прежде, чем над головой раздается свист ветра. Андерс ругается сквозь зубы и бросается вбок без раздумий. Дракон плюется не огнем… лириумом. Это очень странно, дико, и лириум — красный, что усугубляет ситуацию еще сильнее. К счастью, дракон не задевает требушет, и Андерс подрывается с места, чтобы вернуться к нему, но тут голову простреливает болью такой, что он просто уверен, что она должна расколоться. Закричать не получается, он падает в снег, обжигая себе руки, жмурит глаза. Вот-вот вырвет. Внутренние органы окатывает холодом, все слипается в ледяной крутящийся ком. Плохо. Очень плохо, его колотит, и сквозь кожу проступает присутствие в его теле духа. Справедливость заставляет его подняться. Он недоволен, зол, берет контроль над телом, и так становится чуточку проще, но разум все еще воет, загнанный в ловушку черепной коробки. Справедливость бросает его ближе к требушету, Андерс снова едва не падает, трясет головой. Из языков пламени проступает высокая фигура. Очень и очень знакомая. Глаза слепит, и их едва удается держать открытыми. Они, кажется, сейчас выпадут. Корифей точно такой, каким Андерс его запомнил: огромный и полумертвый, весь поросший лириумом, и это только полбеды, потому что через мгновение рядом, отрезая вообще все пути к возможному побегу, приземляется его дракон. Огромная страшная чешуйчатая тварь, от которой веет лириумом. Ощущение точно как если стоять близко к необработанной жиле, и тогда Андерс понимает, что красные храмовники были еще ничего. — Самозванец! — Корифей зол. Очевидно. Андерс пытается отступить ближе к требушету, он прямо за спиной. Ноги у него слегка подкашиваются, но терпеть можно. А голос звучит прямо в голове, изнутри, снаружи, отовсюду разом, и Андерс чувствует привкус желчи в горле. — Ты просто играешься с силой, которая тебе не предназначена, ничего более. Андерс отступает и прижимается к требушету спиной. Кинжал за поясом, остается только привести машину в действие, но Андерс лихорадочно окидывает взглядом темный лес везде, где его видно. Сигнала нет. Рано. Ему нужно потянуть время, и поэтому он заставляет себя спросить. — Что ты вообще такое? — Вы, смертные, просите ответов, которые постичь не в состоянии, — он делает шаг ближе. Андерса простреливает болью по позвоночнику, и мир перед глазами крутится. Он доверяется Справедливости, чтобы тот держал их тело, потому что иначе невозможно. Контроль ускользает, Зов разъедает ему разум, и от одной мысли о том, чтобы лишиться себя, берет неудержимой паникой. — Я — Старший, — говорит он, — и вы будете славить Корифея, — ступает ближе, — вы склонитесь. Ты, самозванец, склонишься. —̵̖͈̐ ̴͚̞̐͝Т̶̝̐Ы̵̱͕̒ ̷̳̲̒Н̸̧̏Й̴ͅК̶̡̩̿͐О̴͈̂Г̶͉͆̾Д̷͕͕̌̔А̶͚͝ ̶̠̆Н̷̪̱̕Е̵̙̊ ̴͍̮̑̐Б̷͗͜͠У̵̮̹͆Д̸̺́Е̴̭̘͑ШЬ К̶̟͍͝О̷̗̟̓̋Н̴͓͒͜Т̵̯̰̈́Р̵̝͚͗О̵̻̓̔Л̸̻̓̽И̴̹̲̂Р̸̜̊О̷̟͌В̷͙̎Ӓ̷͎́Т̷͙͙̊Ь̶̧͐ ̸̛͉̕Е̶̜̳͛̇Г̵̥̳̎О̶̨̭͋,̷̡̠̎̎ ̸̙͗П̵̞͖̐͝О̷̻̘̕Р̸̺̜͒О̸͍́Ӝ̷̻̣́̾Д̵͉́̽Е̴̹̗̐Н̷͍̽̽͜И̴̧͍̍Е̴̜̿ ̵͎͗Т̵̧̯̐Ь̴͉̓М̴̻̇Ы̴̥͉̅! Справедливость рычит и искрит у него на коже и из глаз, и после Андерс давится кашлем. Горло дерет, человеческое тело не всегда способно выдержать мощь духа, и Андерс ничего не видит, только белый электрический свет. Справедливость возвращается под кожу, оставляя его раздавленным и едва дышащим, но все же эта знакомая сила, с которой он прожил уже десятилетие, все еще с ним. Никогда не оставит. Корифей выглядит… пораженным. В его темных нечеловеческих глазах мелькает узнавание. — Помнишь меня? — смеется Андерс сипло. Шипит, шипит, в голове, поет, скрежещет. Заткнись, заткнись. ЗАТКНИСЬ ЖЕ Х В А Т И Т — Ты! — восклицает Корифей. Андерс смеется опять. — Ты в прошлый раз тоже все бормотал что-то про то, что все должны перед тобой склониться, — говорит он, прижимаясь к требушету спиной. Голова кругом, но после вспышки ярости Справедливости чуть легче. — А нас всего четверо было, и то хватило… Корифей гневно расправляет широкие плечи. — Я здесь, чтобы забрать Якорь, — говорит он, и в одной из огромных рук Андерс замечает металлическую сферу с резьбой. Она вспыхивает красным, того же самого лириумного цвета. Мерзко. Рука с меткой… с якорем? Вспыхивает белой болью. Андерс почти валится на колени, захлебывается и снова лихорадочно оглядывает темный лес. Он тут один. Почти, Справедливость с ним, в нем, но он спасти его от этого не может, и руку выламывает кипящей агонией. Светит зеленью. Зелень, зелень, такая же, как от Бреши, сколько можно, они ее закрыли сегодня, они… — Это твоя вина, «Вестник», — шипит Корифей. — Ты вмешался в ритуал, который готовился годами. Не умер! Украл то, что принадлежит мне! Не знаю, как ты выжил. Но то, что ты используешь для закрытия разрывов, я создал, чтобы захватить небеса! Андерс все же падает, хочется сжаться и умереть. Руку стреляет болью, голову стреляет болью тоже, шепот, шепот, скрежет, как крохотные крысиные лапки по нервам, как… Ему хочется орать, но звук не идет, и остается только ловить воздух ртом, и он чувствует себя совершенно беспомощным в оковах неясной древней магии, столь сильной, что загоняет духа глубоко внутрь него, давит, глушит. Один. Он совсем один, он… Корифей открывает рот опять. Он говорит что-то о Тевинтере и о древних богах, и Андерс уверен, что все это уже слышал… тогда, несколько лет назад. Он поднимает голову с трудом, стискивая зубы, и заставляет себя смеяться. — Я все это от тебя уже слышал, неужели не помнишь? Корифей и те, кто был вместе с ним тогда — причина, почему теперь магов презирают, боятся и ненавидят. Они — причина тому, что магов до сих пор корят за грехи тех, кто жил тысячелетия назад, и Андерс всегда был уверен, что вся эта история — всего лишь миф, всего лишь удобная отговорка, чтобы оправдывать притеснение магов «историческими» фактами. Но вот перед ним, что тогда, что сейчас, — существо, шагнувшее в град создателя. Оно хвалится этим, а Андерс ощущает лишь злобу: из-за него, из-за них столетиями его народ запирали в тюрьмах, душили, убивали и усмиряли, и… Боль в руке неожиданно отступает, а Корифей шипит что-то о том, что Якорь нельзя забрать. Андерс вталкивает ледяной воздух в легкие и заставляет себя выпрямиться, снова прижимаясь к требушету спиной. Он достает кинжал из-за пояса. Руки трясутся страшно, и он ищет слезящимся взглядом по небу. Да где же. Быстрее, быстрее, почему вы не можете быстрее? — Ты должен умереть, — с нажимом говорит Корифей, приближаясь, и Андерс огрызается. — Без тебя знаю. Справедливость дергает его голову, заставляя посмотреть поверх остатков деревянных стен, куда-то вглубь гор, и там над темным лесом поднимается крохотная, но заметная искра, и тогда Андерс расслабляется. Тогда ему становится уже все равно, и он хватается рукой за дерево требушета, чтобы удержать равновесие. — Должно быть, тебе редко удается с кем-нибудь поболтать, — бормочет Андерс. — Иначе как объяснить то, что ты так долго распинался. Его хватает на длинное сложное предложение из чистого упрямства, и он с силой пихает ногой рычаг. Цепь требушета громко скрежещет, приводя весь механизм в движение, снаряд бьется о вершину горы, сразу же провоцируя сход снега. Сверху поднимается белое снежное облако, и Андерс прикрывает глаза, не планируя двигаться с места. Все равно. Все равно… Справедливость его апатию не разделяет.***
Первый осознаваемый вдох приносит разочаровывающее осознание: он жив. Андерс страшно не хочет открывать глаза. Он лежит, не шевелясь, впитывает холод всем своим телом. Воздух тоже холодный. Сквозит по ледовому полу, и ему хочется вжаться в маленький комок, в одну незаметную точку и исчезнуть. Желательно, как можно скорее, просто перестать существовать, не чувствовать, не мыслить… Его дергает. Тело движется против воли, заставляя его открыть глаза, и Андерс надсадно стонет, понимая, что все болит. Справедливость спас его? Конечно, он. Конечно, он заставил их тело двигаться, заставил их шевелиться и прятаться, чтобы избежать снежной лавины, которая бы их похоронила. Конечно, Справедливость бы ни за что не позволил ему умереть: ведь это и его тело тоже, и Андерсу становится так досадно, что хочется раскапризничаться, как ребенку. Захныкать и остаться лежать недвижимо, умереть из чистого упрямства. Ему не позволяют. Тогда Андерс пробует оглядеться и сделать вдох поглубже. Кажется, у него сломано ребро или даже несколько, но сейчас сил залечивать эти травмы нет. Дышать тяжело, полной грудью — больно, но в целом не похоже, что органы были задеты. Вокруг него — нечто вроде ледяного зала, и большой коридор уходит куда-то далеко вперед. Не похоже, что это место природного происхождения, значит, это те самые туннели под Убежищем, о которых говорил канцлер. Андерс поднимает голову вверх осторожно. Над ним — ледовый потолок. Он совершенно не помнит, как здесь оказался. Справедливость, вот же… А что Корифей? Андерс не помнит и того, что произошло с ним. В памяти, кажется, всплывают какие-то очень нечеткие неясные образы, размытые. Эти воспоминания принадлежат больше Справедливости, чем ему. Корифей, должно быть, ушел. Сбежал на драконице или вроде того. Голова отзывается болью от попыток вспомнить что-то более конкретное, и Андерс эти попытки бросает. Должно быть, ребра он сломал, когда падал. Падал? Он ничего не помнит, и это очень мучительно. Справедливость, должно быть, его сюда дотащил. Андерс оглядывается еще раз. Он в длинном прямом коридоре без конца и начала, и он не уверен теперь, в какую сторону идти. Логично, что в ту, куда он смотрел, когда проснулся? Андерс пробует встать, но нога вспыхивает болью, и он громко ругается, упав обратно и больно ударившись ладонями. Сломана? Вывихнута? Справедливость — дух, и физическая боль ни капли его не волнует, но вот Андерс идти сам не сможет. Надо было умереть, как бы меньше было проблем, как бы… От того, чтобы остаться здесь навсегда, его останавливает только мысль о том, какое выражение лица скорчит Мередит, когда увидит его живого. Если он найдет их, конечно. Они могли уйти уже далеко-далеко, в неизвестном направлении. Ладно… ладно, он будет решать все эти вопросы постепенно. Андерс приваливается спиной к неровной стене. Тоже холодная. Вся поросшая льдом. Как же здесь холодно, зубы стучат. И по земле дует. Дует, дует. У него потом поясница просто отвалится, точно. Да вообще все отвалится, если он выживет, так что… Справедливость неприятно колется под кожей от мыслей о смерти, и Андерс отбрасывает их, решая, что раз уж он жив сейчас, то очень глупо будет умереть прямо здесь. Тем более, что выбора ему не дают. Опять. Злиться сил нет. Андерс торопливо лезет за пазуху и с удивлением обнаруживает, что склянки с лириумом не разбились, и он выпивает сразу две. Вкус сейчас кажется ему просто тошнотворным, и он морщится, прижав тыльную сторону ладони ко рту, пережидая ком в горле. Ему так плохо, умереть хочется. Но в груди — пусто. Как будто онемело, заледенело, потеряло чувствительность, как от холода. Андерс не понимает, почему. В Справедливости ли дело или в том, что он сломан сам по себе. Он дожидается, пока лириум растечется по его телу, принося ощущение энергии и, когда он чувствует себя в состоянии хотя бы держать глаза открытыми так, чтобы они не закрывались каждые две секунды, но берется лечить ногу. Крови нет. Ляжка сильно опухла и лечится медленно, вряд ли перелом, но трещина — точно. Андерс прикрывает глаза и сосредотачивается, теперь знакомое онемение (вместе с теплом) растекается по всему телу, и голова снова становится тяжелой. Силы уходят очень быстро, он старается не тратить их даже на дыхание, и легкие начинает печь. Справедливость дергает его и вынуждает сделать вдох. Андерс едва не огрызается. Как же глупо огрызаться практически на самого себя. Что ж, по крайней мере, он не один. Андерс вздыхает и, когда боль проходит, пробует встать. Выходит с трудом, но на этот раз не от боли, а от того, что его шатает от слабости. Он чувствует: Справедливость вертится внутри него, тянет вперед так уверенно, будто знает, куда идти, и Андерс тяжело вздыхает, сдаваясь. Что еще делать, не оставаться же здесь, раз ему никак не дадут умереть? Холод давно уже пробрался под одежду и страшно выматывает. Андерс пробует согреть себя маленьким огоньком в ладонях, но мысли путаются, сконцентрироваться и удержать его не выходит, и Андерс бросает эту идею, понимая, что сейчас все бы отдал за теплое одеяло и костер. И горячую воду. Кипяток в горло. Не то чтобы у него было, что вообще отдавать за это самое тепло, но Андерс никогда раньше не думал, что постоянный холод может так сводить с ума. Он иногда выпадает из реальности, отключается, но, когда открывает глаза, находит себя во все новых и новых местах. Справедливость тащит их тело, беря контроль, и Андерс даже ему благодарен за это, потому что ноги болят. Он очевидно не смог долечить себя, и на каждый шаг стреляло болью. Когда он чуть не падает у самого выхода из пещеры, слыша завывания ветра и не видя ничего, кроме черно-белого месива снега и ночи. Андерс замирает, страшно не желая выбираться туда. Ему холодно, там теплее не станет, и он так хочет, чтобы просто все уже закончилось, и он уже ненавидит Справедливость за то, что тот откуда-то знает, куда идти. Ему хочется спать, и он совершенно не чувствует себя так, будто отдыхает в те моменты, когда выпадает. В голове ответом на его вопрос мелькает мысль о Соласе: мимолетным смазанным образом, и до Андерса доходит, откуда Справедливость знает, куда им идти. Солас, должно быть, сумел дотянуться до него через Тень. Значит, он знает, что Андерс жив. Значит, все знают. Андерс ощущает укол разочарования: первую реакцию Мередит на эту информацию он уже не увидит. Жалко. Создатель, о чем он только думает? Кто бы мог подумать, что Мередит Станнард однажды станет его мотивацией выжить. Дай мне отдышаться, хватит тянуть… Справедливость его не слушает, Андерс чувствует не ему принадлежащий порыв просто побежать в это снежное ледяное месиво. Тошно. Ладно. Ладно. Обняв себя руками, Андерс выходит из-под каменного свода, и снег моментально бьет его в лицо, сплошной ледяной порыв ветра охватывает все тело и тянет вбок. Ноги, которых он давно не чувствует, утопают в рыхлом свежем снегу, и шагать слишком сложно, и смерть кажется уже не необходимым избавлением, а курортом, на который очень хочется попасть. Просыпается Андерс от того, что у него подкашиваются колени. Он падает, подставив ладони, понимая, что их он уже не чувствует тоже. Ветер улегся, и гневливое небо больше не бросает снег ему в лицо. Он находит себя возле покинутого лагеря, и в груди становится легче. До Андерса только сейчас доходит, что то, что Солас ведет Справедливость через Тень, значит, что Солас в порядке. Остальные тоже должны быть в порядке, судя по размерам этого покинутого лагеря. Костер еще слабо дымится, и Андерс сдвигается вплотную, ища крохи тепла. Дерево почти полностью прогорело, но он все равно высекает искры из пальцев и получает несколько так необходимых ему минут огненного жара. Оттаивающие пальцы отзываются болью, но от языков пламени Андерс их не отнимает. Все равно, пусть хоть сгорят, пусть хоть… Он оглядывается: путь ведет вверх, следы давно пропали в той метели, но понятно, что ему нужно еще выше. Еще дальше, и от мысли о том, что нужно встать, нужно пойти вперед, его тошнит. Горло пережимает, и в носоглотке ощущается привкус крови. Ребра болят, как же болят… Вообще уже сложно понять, болит ли что-то отдельное, а не все разом. Сложно, сложно… — Сказал бы хоть, сколько еще, — шепчет Андерс сдавленно и давится кашлем, когда вдыхает горячий от костра воздух, склонившись к огню слишком близко. Дым ошпаривает глаза, и он крепко, до звезд, до всполохов, жмурится, чувствуя себя бесконечно одиноко. Справедливость — с ним. Но молчит. Молчит, ничерта не объясняет, ничерта не рассказывает, хотя ведь мог бы, если бы приложил чуть больше усилий, мог бы хотя бы показать образами, они понимают друг друга без слов, но он этого не делает, и Андерсу так досадно, так обидно, что хочется разрыдаться. Слезы были бы горячими, грели бы лицо хоть на мгновение. Потом остывали и стыли бы, покрывая кожу ледово-соленой коркой. — Лучше бы оставил меня там, — шепчет Андерс, давясь от дыма опять. Справедливость ничего не отвечает, и Андерс жжет руки об угли. Потом, не выдержав, одергивается. Оглядывается лихорадочно снова. Небо едва-едва светлеет, ему даже сначала думается, что показалось. Утро почти. Только вокруг снега, и, когда солнце взойдет, теплее не станет. И небо чистое-чистое. Такое темное, серое, цвета золы, цвета углей. Звезды видно. Андерс чертит взглядом знакомые созвездия, пытаясь удостовериться, что они все еще здесь, и что он все еще жив. Жив, зачем только жив? Он ведь сделал то, что должен был, то, зачем его вообще держали, зачем Мередит, Кассандра, Лелиана и Жозефина терпели его: он закрыл Брешь. Потом еще и спас тех, кого мог спасти, выиграв время. Ему удалось отвлечь Корифея. Удалось обрушить лавину на его армию. Так в чем его цель теперь? Они бы могли разобраться без него, без Вестника, к демонам ее, Андрасте. Было бы хорошо, если бы за такие богохульные мысли его бы поразило здесь и сейчас. Хватит, хватит… Хватит.***
Из забытья Андерса выдергивает рывком. В очередной раз за последние месяцы он жалеет о том, что проснулся. Тело кажется тяжелым, и в груди при дыхании ощущается тупая боль, даже голова, и только воспоминания о той боли заставляют поежиться. Ему холодно, но не так, что было бы опасно для жизни. Ветер, похоже, улегся. Перед глазами была ткань… палатки, должно быть. Значит, Справедливость его все-таки довел? Соображается так туго. Последнее, что он помнит, это то, что он был где-то в снегах посреди ничего. А теперь… Теперь где? Андерс пробует пошевелиться, сдвигается и сразу же стонет, потому что становится хуже, и на грудь неожиданно давит рука. — Нет, лежи. Андерс вздрагивает и слушается, только сейчас понимая, что здесь не один. Его берет волной лихорадочной дрожи, и в уголках глаз собираются слезы. Он не понимает, почему. — Я еще не закончил, — говорит Солас, и Андерс часто моргает, скашивая на него глаза. От эльфа пахнет Тенью, и по руке его ползет характерное золотистое свечение. — У тебя сломано несколько ребер, но не похоже, что легкие были задеты. Андерс кивает и прикрывает глаза. Очень хочется спросить про остальных, но сил на это пока нет, и он позволяет себе просто отдыхать, потому что Солас нравится даже Справедливости, а это значит, что дух тоже спокоен и позволит ему просто лежать и ни о чем не думать. Какое-то время. — Тебя нашел Каллен, — говорит Солас через какое-то время. — Я смог направить Справедливость сюда, но, похоже, потом он был слишком изможден, чтобы поддерживать со мной связь, так что мы лишь примерно знали, где тебя найти. Андерс кивает снова. Дышать ему становится легче. Солас вздыхает длинно и тяжело. Ощущение его магии медленно бледнеет, и Андерс неожиданно находит в себе силы поднять руку и поймать Соласа за запястье. Он ничего не говорит, сил нет. У Соласа теплая кожа, жжет почти. Андерс с трудом вталкивает воздух в легкие. Они тоже горят, и ему снова становится плохо. И страшно. И он снова не понимает, почему. Может, потому что не хочет оставаться один. Может… Солас ничего не говорит и руку вырвать не пытается. Она так и остается лежать у Андерса на груди. Сам же Солас сдвигается, Андерс слышит звяканье склянок и потом чувствует характерный запах лириума. — Другие захотят узнать, что ты очнулся, — говорит Солас. — Но, думаю, тебе стоит еще отдохнуть. Вам обоим. Андерс кивает. — Спасибо. — Я рад, что ты жив, — добавляет Солас, и Андерс опускает пальцы с его запястья на ладонь, кривовато улыбается уголком губ. Солас сжимает его пальцы в ответ. Держит. Хоть кто-то рад. — Корифей сказал, что он годами готовил какой-то ритуал, — говорит Андерс тихо. Голова тяжелая, и все, что ему хочется, это снова заснуть, но еще ему хочется чувствовать и понимать, что рядом кто-то есть. Солас молчит, и через пару секунд Андерс снова чувствует магию на коже. — И что… что я ему помешал. Он назвал эту метку на руке Якорем. И… — язык заплетается и слова в предложения складываются с большим трудом, но Солас его не торопит. Слушает. Андерс говорит еще и еще, пока слова не кончаются, и пока воздуха не остается. Он понимает, что все то же самое потом придется пересказать и советницам тоже. И потом еще раз Варрику, потому что тот обязательно будет его расспрашивать. И, может, Дориану. И… — Тебе нужно отдохнуть, — говорит Солас тихо, и Андерс не спорит. — Поспи еще. Он не отнимает руку, поэтому Андерс ничего не говорит, хотя и ловит себя на желании попросить его остаться здесь. Солас остается. Андерс задремывает еще на какое-то время, а потом просыпается уже один, еще несколько минут смотрит на дрожащую от ветра ткань палатки. Дышать теперь не больно. Андерс вздрагивает от ощущения онемения в руке, стонет неслышно и приоткрывает глаза. Она сдвигается сама по себе, и он морщится. — Ненавижу, когда ты так делаешь. Справедливость не баловался таким уже очень и очень давно. Такое случалось, наверное, когда они только-только слились и еще не могли понять, как соседствовать и не слишком мешать друг другу продолжать жить при этом. А после, кажется, ни разу, и это очень мерзко и дико: собственное тело не подчиняется лишь частично, аж тошнит. — Хватит, — просит Андерс, не понимая, чего Справедливость хочет, а потом эта рука неожиданно касается губ. Накрывает двумя пальцами параллельно, указательный — к верхней, средний — к нижней. Касание задерживается на короткое мгновение и сползает вниз. Рука ложится поперек груди, как будто приобнимая туловище, и контроль над ней снова возвращается к Андерсу. Тот тупо смотрит на свод палатки, дрожащий от ветра. Это… Это был поцелуй? Объятие? Я не желаю твоей смерти, Андерс. Андерс вздрагивает всем телом. Вот так открыто в своей голове он тоже Справедливость очень и очень давно не слышал. Они слишком слиты. Сплавлены. И чтобы проявить себя вот так, духу нужно усилие. Андерс часто моргает и заставляет себя сесть. Ему отчего-то страшно выходить из палатки наружу. Что он там увидит? Как много людей осталось в живых? Как на него отреагируют? Палатка очень маленькая, и рядом с его импровизированной койкой стоит маленький столик. На нем среди пустых склянок и бутылочек Андерс обнаруживает одну маленькую с настойкой эльфийского корня характерного красного цвета, и рядом с ней лежит бумажка с подписью, сделанной рукой Соласа: «выпей, как проснешься». Андерс слушается, на вкус эльфийский корень куда приятнее, чем лириум, хоть на корне языка и горчит. Он заставляет себя встать и с удовлетворением обнаруживает, что ногу не стреляет болью. Хорошо. Андерс разминает плечи, поводит головой и приглаживает спутанные волосы ладонью. Ленту для волос он, похоже, потерял, так что он перекручивает пряди несколько раз спиралью, чтобы не лезли и не падали на лицо, и придавливает их воротом. Теперь надо как-то заставить себя выйти туда, к людям. Его, конечно, сразу же заметят, поднимут шум, а Андерс сейчас совсем не готов к шуму. Но и выбора у него никакого нет, так что он выглядывает из палатки. Небо спокойно, вокруг — снега и темные линии гор. Кажется, когда он в последний раз приходил в себя еще по дороге сюда, а сейчас снова темень. Он проспал целый день? Сколько еще времени ему потребовалось, чтобы добраться? Андерс вообще ничего не помнит, да и мысли об этом сразу же пропадают. Лагерь кажется ему большим, но людей оказывается так мало… просто кучка выживших посреди снежного ничего, и у Андерса встает ком в горле, когда вокруг разносится радостное «Вестник! Вестник жив!». Его сразу же обступают, и людей слишком и слишком много, у Андерса слегка рябит в глазах. Он улыбается им неловко и пытается отвязаться от этого удушающего внимания, спрашивает о том, где ему найти советниц. Люди указывают ему на одну из палаток, бормочут что-то об Андрасте и о благословении. Андерс сбегает от них, попутно шаря взглядом по людям, пытаясь найти знакомые лица. У одного из костров он замечает Варрика и Дориана и выдыхает с облегчением, и от сердца даже отлегает. От навязчивого внимания он прячется в указанной ему палатке… чтобы сразу же попасть под еще одну волну, но уже не такую душную. — Слава Создателю! — восклицает Кассандра, увидев его. У них здесь импровизированный стол из каких-то досок, на нем горят свечи и разложена карта, которую, должно быть, успели забрать. Они все в порядке, похоже, но от совершенно подавленного выражения лица Жозефины становится дурно. Лелиана сидит рядом с ней, держит за руку — в этом жесте есть что-то очень бережное и личное, так что Андерс не смущает их долгим взглядом. Здесь же находится Мать Жизель, которая на его появление реагирует очень сдержанно и выходит, бросив, что хочет успокоить людей. — Живой, — констатирует Мередит кисло. Андерс даже находит в себе силы на то, чтобы улыбнуться ей, стараясь сделать улыбку как можно радостнее и язвительнее одновременно. Ради выражения разочарования и досады на ее лице определенно стоило выжить. К его сожалению, она выглядит так, будто в полном порядке. Или хорошо возможные раны прячет. Но в любом случае Андерс доволен. Кассандра подходит к нему ближе, оглядывает, будто чтобы удостовериться, что это правда он, а потом поворачивается к Мередит и говорит ей строго. — Вы не должны были оставлять его там одного. Мередит вздыхает так, будто слышала уже несколько раз, и Андерсу становится еще приятнее. Надо же, ее попрекали тем, что она оставила его на смерть, и она никуда не могла от этого деться. И сейчас не может. — Уже сколько раз повторять: это было его решение, — отвечает Мередит холодно. Складывает руки на груди и все поглядывает на Жозефину почему-то. Кажется, взволнованно слегка, но почему так, Андерс понять пока не может. — А кто я, чтобы спорить с Вестником Андрасте? Андерс фыркает. Кассандра поворачивается к нему, хмурясь. — Это правда? Ему так не хочется признавать это и реабилитировать Мередит в их глазах, но приходится кивнуть. — К тому же, он жив, — продолжает Мередит. — Не иначе божественное провидение. — Хватит, командующая, — обрывает Лелиана хмуро, и Мередит больше ничего не произносит. У Лелианы очень сильно холодеет и железнеет голос, как только речь заходит об Андрасте и всем, что с ней связано, а канцлера лучше не гневить. Никогда не знаешь, проснешься ли после этого утром. — Это в любом случае так и будут видеть люди, — вставляет Жозефина с дрожащим вздохом и поднимает на него печальные глаза. — Как же хорошо, что вы живы, милорд, — добавляет она бледно, и Андерс сглатывает, чувствуя себя странно. Встряхивает головой слегка. Странно, но Мередит даже не вставляет больше ничего едкого, и повисает неуютная тишина, в которой доносятся только звуки извне. — Вам нужно показаться людям, милорд, — добавляет Жозефина. — Я им уже показывался… — Жозефина права, — вставляет Лелиана. — Людям нужна надежда, и сейчас ее олицетворяешь. — Я — это просто худший претендент на олицетворение «надежды». — Ну хоть в чем-то мы согласны, — вставляет Мередит, и Андерсу хочется из чистого упрямства, только чтобы ей насолить, выйти наружу и поговорить с каждым человеком, который того захочет, вдохновить на дальнейшие свершения.. Он поджимает губы слегка и дергает плечом. Холодно. Снова холодно, и этот холод страшно его выводит. Нервирует. Он сглатывает и встряхивает головой слегка. — Я думаю, что гораздо лучшей надеждой для людей станет цель и понимание того, что впереди что-то есть, — вставляет Андерс. — Вы тут… успели что-нибудь придумать, пока меня… не было? — Солас сообщил о том, что знает о некой крепости дальше в горах. Он утверждает, что она пустует, — рассказывает Кассандра. — И что земля, на которой она стоит, никому не принадлежит, так что у нас не возникнет таких же проблем, как с Убежищем. По крайней мере, так он утверждает. — И, по крайней мере, никаких других вариантов у нас нет, — ворчит Мередит хмуро, переминаясь с ноги на ногу. Морщится. — Как много людей мы потеряли? — спрашивает Андерс с опаской. — Слишком много, — отвечает Мередит хмуро. Странно от нее слышать досаду в голосе. Андерс привык думать о том, что она людьми совершенно не дорожит. Так было в Киркволле. Сейчас, конечно, Киркволл остался далеко позади. Но Андерс не верит, что люди меняются, даже если тогда все дело было в красном лириуме или… или как она еще там могла бы оправдываться. Впрочем, Андерс ни разу не слышал, чтобы она оправдывалась красным лириумом. Андерс все же возвращается наружу, к людям, и снова оказывается в центре внимания, но на этот раз не такого навязчивого. Должно быть, мать Жизель успела их успокоить. Сумев отвязаться от страждущих и чувствуя себя совершенно выжатым, Андерс находит еду, а потом присаживается у одного из костров поближе, грея руки. Соласа рядом не видно. — Ох, Блондинчик, живой! Андерс даже понять не успевает, в голове только мелькает мысль о том, что его снова зовут по прозвищу, и тут Варрик на него налетает и обнимает за плечи. Андерс аж застывает, внутри ухает и обрывается, он замирает так, прижавшись щекой к крепкому плечу, и моргает часто. Когда он сидит, то Варрик даже чуточку выше, и руки у него крепкие, и… И от сердца почему-то снова отлегает. Варрик отпускает, отступает на шаг и улыбается ему широко. — Блесточка извелся весь, — говорит он заговорческим тоном, и до Андерса почти сразу доходит, кого Варрик мог назвать Блесточкой. Так что на лице появляется маленькая улыбка. — Хорошо, что ты жив, — добавляет Варрик. — Наша Красная Леди чуть от злости не лопнула. Что ж, это неплохой компромисс: он жив, но Мередит этому не рада. Андерс даже доволен. — Тебе не холодно? — спрашивает Андерс, и Варрик быстро себя оглядывает. Он, в своей манере, грудь держит нараспашку. Смеется. — Меня волосы защищают. Я уж думал, наша Красная Леди тебя на верную смерть оставила, а ты… эх, видел бы ты ее лицо. Андерс фыркает. — Да, мне тоже жаль, что я его не видел. Варрик хмыкает и хлопает его по плечу опять. — Тебя Кудряшка нашел, — говорит он, и Андерс кивает. — Да, я уже слышал. Он замечает Дориана в некотором отдалении от лагеря и выдыхает. Варрик прослеживает за его взглядом и хмыкает. — Иди, поздоровайся с Блесточкой. Я думал, они с Мередит друг другу глотки перегрызут, честное слово. Андерс немного теряется от этой информации. Ему странно, все еще странно. С чего бы Дориану так его защищать? С чего бы?.. Он встряхивает головой, оставляет Варрика у костра и выходит из кругов света на белое полотно, тронутое следами Дориана, который кружит по периметру лагеря, вглядываясь в горы. — О, привет, — Дориан ему улыбается, когда видит. У Андерса внутри отчего-то слегка сжимает и тянет. Не понимает, почему. Вдохнуть оказывается сложно, и легкие… щекочет. Он сглатывает и окидывает Дориана взглядом. У того все та же царапина через весь лоб: он стер кровь и выглядит она не очень страшно, но вполне возможно, что если пустить на самотек, то останется бледный след. — Приятно видеть, что ты в порядке. Уверен, ты страшно по мне скучал. Андерс дергает уголком губ. — Приятно видеть, что ты тоже, — он кивает на царапину. — Почему ты ее не залечишь? — Я не особо хорош в исцелении, — отвечает Дориан, скривив губы. — Если что-то случится с моим чудесным лицом, какая будет для всех потеря. Андерс улыбается. — Ты прав. Позволь мне. Дориан недолго молчит, смотря на него, потом кивает и слегка склоняется к нему ближе, подставляя лоб под прикосновения. Андерс поднимает руку, проводит пальцами над царапиной, собирая энергию в одной точке. У него и без того мало сил, но на маленькую царапину его хватит точно. Перед глазами слегка начинает качаться, но это не страшно. Взгляд Дориана слегка жжет лицо, и Андерс коротко переводит взгляд от царапины, ловя его взгляд. И потом быстро возвращает свое внимание к лечению. Царапина затягивается быстро, Андерс отнимает руку, и Дориан взволнованно касается своего лба. — Да красивый, красивый, успокойся, — роняет Андерс, и Дориан хмыкает. — Рад, что ты заметил, — сообщает он гордо. — Слышал, у вас тут на юге говорят, что шрамы красят мужчин. Какая чушь. Андерс дергает уголком губ. — Может быть. — Не может быть, а точно, — заявляет Дориан тоном эксперта, но сразу же слегка осекается, прочищает горло и встряхивает головой. — Там в Убежище было настоящее месиво, — серьезнеет он, — просто кошмар. Сразу вспомнилось… — он обрывается. Но Андерс и так понимает, что ему вспомнилось. — Этот Старший… венатори. Я так понял, ты… встречал его раньше? — Можно и так сказать, — отвечает Андерс медленно и рассказывает ему коротко, как может, о той истории, в которую они вляпались вместе с Хоук. Дориан выслушивает его, хмурясь все сильнее. Бормочет что-то на своем тевене и вздыхает. — Демоны знают что творится... Ладно… уже очень поздно, думаю, нам пора вернуться. И лечь спать. — Я весь день проспал, — возражает Андерс, хотя и понимает, что Дориан и остальные в отличие от него были заняты делом: сначала искали его, а потом… еще что-то, наверное. — Да ты на ногах едва стоишь, — ворчит Дориан в ответ, и Андерс не спорит, но на пути к палатке его перехватывает Солас, окидывает внимательным взглядом, будто оценивает, может ли Андерс еще стоять на ногах и отводит от лагеря — снова, в холод и тьму, на пару слов. На ладони Солас зажигает холодного цвета пламя, и оно пляшет, бросая неровные отсветы на их лица. — Ты упомянул, что у Корифея была сфера, — говорит Солас. Он мрачен и, кажется, слегка взволнован. В следующее мгновение Андерс понимает, почему. — Она эльфийская. Корифей использовал ее, чтобы открыть Брешь, что и, скорее всего, стало причиной взрыва на Конклаве. Нужно понять, как выжил он. И… — Откуда ты знаешь, что она эльфийская? — Когда-то Elvhenan использовали такие сферы, чтобы общаться со своими богами. Об этом не осталось ничего, кроме руин и следов погибшей империи в Тени. Неважно, как он заполучил ее и откуда узнал… важно то, что сфера — эльфийская, и этим он угрожает вашей людской вере. — Ты беспокоишься, что, если об этом узнают, вина падет на эльфов? — переспрашивает Андерс. — Мне казалось, ты не слишком жалуешь долийцев… Солас делает длинный сдержанный выдох. — Я беспокоюсь не о том. Андерс решает не переспрашивать. Эльфийские дела его не слишком касаются, да и Солас явно не желает, чтобы они касались людей. Солас оборачивается на лагерь, поджав губы. — Кассандра говорила, что ты упоминал о какой-то крепости, — переводит тему Андерс, и Солас кивает. — Севернее. Два-три дня пути… скорее дольше, учитывая состояние людей. Лучше будет послать вперед нескольких разведчиков, малое количество человек сможет добраться гораздо раньше. Андерс кивает. — Это старая эльфийская крепость, — продолжает Солас. — Она сменила много названий и хозяев, но сейчас стоит под названием Скайхолд и ждет, пока кто-нибудь займет ее. Все дороги к ней заметены или разрушены, но мы можем выйти на остаток тракта, который когда-то соединял ее с тем, что когда-то было территорией Elvhenan, а теперь занято Орлеем. — Ее ты тоже нашел через Тень? — Да. Можно и так сказать.