Вестник Андрасте

И пожирала злоба всё доброе, нежное и светлое, пока ничего не осталось, кроме самой злобы, обвившей моё сердце подобно огромному червю. И в горчайший свой час отвернулся я от Неё и дал обет Её погубить. И в час смерти Её знал я, что сотворил, и оплакал Её. Песнь Маферата

Каждый шаг дается с трудом, каменная лестница под подошвами ботинок кажется скользкой, и ступать страшно. Судя по ощущениям, по тому, как пусто внутри, как кисло-щекотно сжимает желудок, там наверху — плаха. Андерс не хочет быть лордом инквизитором, не хочет быть Вестником Андрасте, ничего не хочет. Ему бы только вернуться в Киркволл, в те счастливые три года жизни, когда он засыпал и просыпался в руках самой невероятной женщины, которая заслуживала весь мир и даже больше. Андерс знал, что сделает ей больно, всегда знал. С самого начала, предупреждал ее из раза в раз, но сам ничего не мог с собой поделать, и сил отвернуться не было. Самому оттолкнуть не вышло, хотя он должен был. Но Андерс всегда был эгоистом, и этот эгоизм никуда не пропал даже с появлением Справедливости, просто преобразился. Просто с него одного фокус вдруг расширился до всех магов. Он предупреждал ее, а она восприняла это предупреждение играюче. Андерс никогда не пытался строить из себя недотрогу и никогда этим самым недотрогой не был, но Хоук, похоже, решила обратное. Ей его слова были вызовом, который нужно было принять. А сдаваться и отступать она не привыкла, взялась — так завоюет. Хотя ей и пытаться не нужно было. Андерс пропал с первого взгляда, с чистых небесных глаз, горящих так, как ни у какой маги, всю жизнь прожившей в Круге, гореть не способны. И их было достаточно, и даже того ужасающе неловкого странного, но до того естественного флирта можно было не применять. Мариан Хоук достаточно было просто быть. Просто приходить к нему, просто звать убивать работорговцев, бандитов, порождений тьмы и демонов. Ей достаточно было колдовать и бросаться огнем и льдом прямо с пальцев, не трогая посох, и Андерс готов был отдаться ей за одно лишь это. Он готов был растечься, когда она так грубо и дерзко говорила с неприятными ей личностями и когда она готова была броситься в бой на кулаках. Он обожал в ней все — все, без остатка, сгорал и сох, как травинка в пустыне, спать не мог, думая о ней. Справедливость злился, ворочался, шипел, что она просто отвлекает и мешает, а Андерс отмахивался и тонул-тонул-тонул, прямо как в Каленхаде, только в сто, тысячу раз лучше. Андерс никогда ее не идеализировал, она просто была такой. И злиться на нее было невыносимо, даже когда она смотрела на другого, Андерс направлял всю свою злобу и желчь не на нее. И ведь задалось между ними не сразу. И Андерс не признает это даже для себя, но Фенриса поначалу он невзлюбил не столько за то, что он считал, что магов стоит держать в клетках, сколько за то, что он вертел рядом с Мариан своими лириумными клеймами и острыми ушами. Говорят, что разочарование возлюбленными приходит, стоит начать жить вместе, но к Андерсу оно так и не пришло. Он жил с ней, спал с ней в одной постели, ел с ней за одним столом, и все в ней по-прежнему было идеальным. Мариан была такой же беглянкой, как и он, но Киркволл стал ей домом роднее, чем Ферелден, а Андерсу, который не имел дома уже очень и очень давно, этим домом стала она, место подле нее в постели, поцелуи в висок с утра, ее дыхание между лопаток, ее рука в волосах и на горле, соприкосновение ногами под обеденным столом и собачья шерсть на одежде. И потом Андерс все это бросил в алый огонь. Так нужно было. Миру, магам. Андерс надеялся, что Хоук поддержит его — и вместе с тем страшился этого, поэтому обманул ее, предал. И более всего он умолял ее не винить себя, и Андерс надеется, что она послушалась, что она хорошо провела все эти годы, что без него ее жизнь стала только лучше. Его пробирает ледяным порывом ветра, как только он поднимается на стену. Андерс заставляет себя расправить плечи, поднять подбородок и вдохнуть поглубже, направляясь к указанному Варриком участку стены. Тот не пошел с ним, послался на важные дела и на то, что их нужно прикрыть перед Кассандрой. Все это только предлоги, конечно, Варрик просто прекрасно понимает, что лучше сейчас оставить Андерса с Хоук наедине. Фигуру Мариан Андерс замечает на подходе. Его схватывает каким-то оцепенением, и вдох дается с огромным трудом. Легкие словно леденеют, или это так заледенел сам воздух, и все, что остается, это задохнуться. Лучше задохнуться, чем подойти к ней и заглянуть в лицо. Хоук к нему спиной. Ее волосы все такие же черные, и носит она их все так же коротко. Знакома и манера стоять твердо, слегка расставив ноги для устойчивости. У нее за спиной прикреплен посох, блестящий новеньким наконечником. Андерс цепляется за детали, как можно дольше пытаясь оттянуть момент встречи. Ему нужно подойти к ней, поздороваться и заговорить о деле. Они здесь не ради друг друга, а из-за Корифея, из-за раны в небе, и Андерс крутит и крутит эти мысли в голове, пока Мариан разглядывает Скайхолд с высоты его стен. Страшно подойти, нарушить ее покой, увидеть, как закаменеют ее расслабленные сейчас плечи. И все же он не может стоять вот так вечно. А Хоук не может вечно разглядывать Скайхолд. У Андерса перехватывает дыхание, когда она поворачивается, и ее взгляд режет его наискось, прошибает и вынимает всю душу, выдавливает ее из тела и выжимает, как тряпку. Глаза Мариан, какие и были, прозрачные, льдистые, как зимнее чистое-чистое небо. Андерс никогда в жизни ни у кого не видел таких светло-голубых глаз, как у нее. Они леденеют, когда на него смотрят, и Андерсу становится холоднее. Справедливость в венах колется. Андерс сглатывает. Нет, только не снова. Справедливость Хоук всегда, кажется, недолюбливал. Или, может, Андерсу так лишь казалось, может, Справедливость относился бы так к кому угодно, кто был бы к Андерсу настолько же близок, как она. Он не уверен. Да и неважно это сейчас. Ему приходится отмереть и подойти к ней. Это небольшой участок стены чуть ниже остальных, у башни, и тут можно спрятаться от чужих глаз за ее высотой. С ужасом Андерс понимает, что лишь ее глаза он помнил так ярко и так правильно, а все остальные черты подтерло и размыло время, и сейчас он вглядывается так жадно, как только может, будто это единственный шанс взглянуть на нее, будто и это у него сейчас отберут и совсем-совсем ничего не останется. — Лорд инквизитор, — говорит она ровно. Холодно. Пусто. И тогда Андерс понимает, что ошибся: глаза ее больше не огромное чистое небо. Глаза ее — воды Каленхада, где Андерс столько раз пытался утопиться. — Защитница Киркволла, — отвечает он и кусает себя за язык сильно и больно. Откусил бы, если бы Справедливость позволил. Слишком запоздало Андерс понимает, что из его уст это должно звучать насмешкой. И Хоук коротким незаметным движением морщит нос. Это движение такое знакомое, что у Андерса дыхание перехватывает. Мариан делала так всегда, когда ее что-то задевало или не устраивало. — Я не ожидал тебя здесь увидеть, — роняет Андерс. С языка рвется «я скучал». Рвется «мне так без тебя плохо». Так много рвется, а он его кусает и не позволяет молоть ненужную ей чепуху. — Я тебя тоже тут не ожидала. Когда Варрик написал, я даже подумала, что это какой-то розыгрыш. И вот ты здесь. Андерс хочет спросить, где она жила все это время. Где, с кем. Кто был ей теплом и домом. Но имеет ли он право все это знать? Имеет ли право даже задавать такие вопросы? Даже думать о том, чтобы об этом спрашивать? Он хочет спросить, приехала ли она сюда из-за того, что узнала о нем. Это глупость. Это всего лишь то, на что он так надеется. Но это просто обманка и Хоук никогда бы не сорвалась с места из-за него. Хоук оставила его в живых, оставила одного, ушла — она правильно сделала, все правильно. Ему было подле нее не место. Не после того, как он воспользовался ее любовью. Не после того, как все бросил, поставив свободу и принципы выше ее. Он… Он соврал бы, если бы сказал, что не жалеет. — Значит, Корифей, — вздыхает Хоук, давая понять, что речь не об Андерсе и никогда о нем не была. Он кивает. — Вот таракан. Он хмыкает. — Да. Хоук вдруг хмурится. — Погоди. Раз это Корифей, то ты слышишь, да? Зов? В прошлый раз слышал. Она делает шаг ближе, а Андерсу хочется вжаться в стену башни. Ему кажется, что, если они окажутся слишком близко, то сила притяжения сработает на них, и друг к другу потянет так, что он не сможет противиться. Может, это его идиотские мысли. Может, Хоук к нему не потянет. Конечно, нет. Конечно. — Да. Но… терпимо. Хоук хмурится сильнее. — Вот демоны, это значит, все Стражи слышат его тоже. И мой знакомый… И ведь не сказал ничего, надо же, — она хмыкает криво и морщится уже явственнее. — У тебя есть еще знакомые Стражи? — Да. Это как раз то, почему я здесь. Ее хочется обнять за плечи. Хочется чуть-чуть опустить голову и прижаться лбом ко лбу. Боднуть слегка, улыбнуться, чувствуя дыхание на лице. Хоук ненамного его ниже, всего четыре или пять сантиметров, даже наклоняться не нужно. Хочется. Андерсу так много всего хочется, и губы гудят и зудят, как тогда, когда давным-давно, когда они бросались друг в друга ничего не значащим флиртом, и к Хоук нельзя было просто подойти без всякого повода, коснуться ее и, тем более, поцеловать. И ворочается-ворочается внутри, сжимает и тянет к ней. — Стражи пропали, но не этот. Так что хорошо бы вашей Инквизиции с ним переговорить. Он сейчас в Крествуде, прячется от остальных Стражей, насколько мне известно. Что-то не поделил с командованием. Хоук замолкает и вдруг, хмыкнув, склоняет голову вбок, окидывая Андерса долгим изучающим взглядом — таким холодным, что вот-вот покроется инеем. — А ты не изменился почти. Волосы отрастил только. — Ты тоже, — говорит он и проглатывает «все так же невозможно прекрасна я так тебя люблю». Он отмирает и встает на шаг ближе. И еще на полшага. И у Хоук в глазах что-то меняется. Трещит. Ее поза перестает быть такой расслабленной, она поводит плечами, будто ей неуютно, а глаза ее впиваются в одну точку где-то у Андерса под подбородком. И он тогда понимает, что ее холод — напускное. Стена льда в глазах крошится, и он пробует: — Я так по тебе скучал. Хоук вскидывает на него взгляд, глаза в глаза. Губы сжимает в тонкую белую полосу и слегка назад отклоняется, как будто отступить хочет, но шага так и не делает, и у Андерса желудок сжимается, прямо как перед Истязаниями когда-то. Она не отвечает. Молчит упрямо, и Андерс чувствует раздражение в ее дыхании, но понять пока не может, на что. — Думаю, мы свои выборы давно уже сделали, — говорит она. — Да. И тогда он подается еще ближе, потому что терпеть не может. За плечи он ее не ловит, хотя хочется. Хочется ее сжать, стиснуть в руках так крепко, как только можно, к своей груди прижать так, что ни ему, ни ей не вдохнуть. Он к ней только слегка склоняется, а ее всю дергает. Твердая рука сразу же упирается ему в грудь. — Андерс, — предупреждает Хоук, торопливо вскинув вторую руку на уровень лица, между их лицами, и Андерс бестолково касается губами ее ладони. Она у Хоук ледяная и, кажется, слегка дрожит. Андерса тоже трясет. — Прости, — говорит он шепотом. — Прости. Сейчас, умоляю, дай мне минуту. Пожалуйста, одну минуту. Он хотел бы зацеловать ее, хотел бы стереть это мученическое выражение с ее лица, хотел бы, чтобы она улыбалась ему, как раньше, как солнцу. — Я тебя ненавижу, — говорит она тихо, так, будто сама в это не верит. Пусть ненавидит, так проще, так правильнее. Только в груди все равно крошит стеклом, ведь хуже всего то, что она врет. Столько лет прошло, столько воды утекло, а ее взгляд точно такой же, как в Киркволле, когда небо уже перестало быть красным, и когда она говорила ему, что больше не хочет быть с ним. Тогда она тоже соврала. И это тоже было хуже всего. Андерс только кивает, не замечая, какие слезы на щеках горячие, не замечая, что они вообще есть, а у Хоук такой невыносимый взгляд, и она так близко. я люблю тебя я так тебя люблю я всегда буду тебя любить мне так жаль что я причинил тебе столько боли ты этого не заслуживаешь Глаза у нее по-прежнему такие гипнотические, темно-светлые, глубокие, как воды Каленхада. Как свобода. Хоук сдвигает руку, вынуждая его отодвинуться, и Андерсу думается, что он просто умрет, если перестанет ее касаться, и, может, эта смерть будет далеко не самой худшей. Андерс глубоко вдыхает, пытаясь уловить ее забытый-знакомый запах, которым он никогда не сможет надышаться, и тогда Хоук вдруг хватает его за грудки, дергая на себя, и целует, выбивая из легких воздух. Андерс в поцелуй падает, как в ледяную воду, и его прожигает насквозь. Он едва ловит себя на том, что стонет, и обрывается, хотя раньше никогда не стеснялся быть шумным. Сейчас это кажется неуместным, неправильным, глупым, а плечи Хоук под его тревожным прикосновением просто каменные. О Создатель, как бы он хотел, чтобы она держала его в руках всегда, как раньше, без этой горечи полыни в поцелуе. Раньше, когда Мариан целовала, то так собственнически обхватывала ладонью затылок, распутывала ленту в волосах и сжимала пряди в кулаке. И сейчас Андерс желает того же до того, что от жалобного предвкушения по затылку и шее растекаются мурашки, но этого не следует. Он хочет ближе. Так хочет. На ногах удержаться сложно, поэтому Андерс отступает назад и приваливается спиной к каменной кладке стены. Он хочет, чтобы Мариан втиснула его в стену, как делала это раньше, чтобы ее колено между ног и ее рука на горле, и чтобы ни единого шанса отстраниться и вдохнуть, как вдруг… все заканчивается. Хоук отпускает, а Андерсу хочется раскапризничаться, как ребенку, закричать, заныть, потребовать ее обратно. Губы горят, лицо горит тоже, а легкие все в пепле. Он не дышал и не дышит, не может, хотя нужно, пока еще есть слабая возможность, глубоко вдохнуть ее запах. От Хоук пахнет зимой, дорогой, пылью и Тенью. Андерс моргает часто, а она отступает от него отливом, оставляя рыбой на берегу, оставляя хватать ртом воздух, который для него не пригоден, ведь дышать можно только ей, а чистый горный воздух лишь шипит кислотой в носоглотке. Хоук вытирает губы, отворачиваясь от него. — Мариан, — пробует Андерс шепотом, и она вдруг выпрямляется, расправляя плечи, вскидывает подбородок, словно опомнившись, словно какие-то странные чары, под которыми они только что были, потеряли свою силу. — Уверена, что у вас есть свои дела, лорд инквизитор. Андерсу хочется выть. Ему хочется упасть перед ней на колени, поцеловать ее ладонь, поцеловать ее еще раз, да всю ее зацеловать. Снова попробовать кожу на вкус, снова ощутить ее тело под ладонями и даться в руки ей. Чтобы как раньше. Чтобы как… — Так и знал, что вы без меня ничего не сможете. Андерс вздрагивает, голос Варрика звучит громко и чересчур жизнерадостно. Даже как-то наиграно, будто он тоже нервничает от этой встречи. Почти прямо как в старые добрые. Почти… Хоук вздыхает длинно и ему она улыбается слегка. Улыбка предназначена не для Андерса, но у него в груди плавится. Он хочет, чтобы она так же посмотрела на него, но никогда-никогда уже не посмотрит, и он это знает. Знает, но не может перестать надеяться, что что-то можно будет наладить за то время, что они вместе будут здесь. Она ведь приехала не просто так, правильно? Она здесь, чтобы разобраться с Корифеем, а ведь неизвестно, когда им это удастся… И Андерс так глупо так сказочно надеется. Потому что он очень и очень глупый, очень и очень идиот, который страшно устал и который хочет получить все и сразу. Срочно. С участием Варрика разговор ползет быстрее. Андерсу так и не удается узнать ничего из того, чем Хоук жила все это время, но они обсуждают Корифея, и она выглядит такой злой и в то же время… пустой… что ему становится не по себе. Эта фрустрирующая пустота так ему знакома, и его страшит мысль о том, что Хоук она знакома тоже. Нет, Хоук не должна так себя чувствовать и не должна быть такой. Она — яркая звезда на огромном провале ночного неба, она ориентир в Тени и свежая дождевая вода, льющаяся на кожу. Это же Мариан Хоук, бесконечно яркая и всегда знающая, что делать… но теперь в ее голосе неясная беспомощная шипящая злоба, которую она удачно прикрывает холодом. Она держит руки сложенными на груди, хмурит брови и Андерса взглядом игнорирует, обращаясь к нему лишь изредка. И он снова чувствует себя так, будто его раскалывает. Как скорлупу. Ее напускное безразличие тоже его душит. Хоук и Варрика он оставляет с тяжелым сердцем и тошнотой. Ему хочется пойти в свою спальню, сесть там на пол и никогда-никогда не вставать. И он этому желанию потакает, не желая никого видеть и ни с кем говорить. Прячется, как трус, но ничего более ему и не остается. Он сначала сидит на полу, как и представлял изначально, а потом открывает окна, чтобы выстудить все крохи тепла, какие только есть, и долго стоит на балконе, схватившись коченеющими пальцами за перила. Дышит ледяным воздухом, пока этот холод не пропитывает каждую клетку тела, не пробирается до самых мыслей и не выстуживает их до того, что они немеют. Ему не становится легче, но онемение сейчас лучше, чем боль. Голова кружится от того, как глубоко он дышит, и Андерс смотрит вниз, на скалы, на снега, но перила слишком высокие, чтобы через них можно было случайно перевалиться. Жаль, как жаль, что они такие. Когда он находит в себе силы выбраться из своего кокона, то, в поисках хоть какого-то утешения, он добирается до башни. Соласа на месте он не находит, краски убраны, на столе оставлена чашка с только что допитым чаем, а на стенах намечена дальнейшая будущая роспись. Тогда Андерс поднимается в библиотеку и там находит Дориана, на его привычном уже месте. — О, вот ты где, — говорит он, только завидев, и встает из кресла, потягиваясь. Выражение лица его хмурое и слегка потерянное. Вот демоны, Дориан тоже совсем не из тех людей, на чьем лице Андерсу бы хотелось видеть такое. — На тебе лица нет, — замечает Дориан. — На тебе тоже, — парирует Андерс, и тот поджимает губы. Только тогда Андерс в его ладони замечает сложенный лист. — Это письмо от Феликса, — поясняет Дориан. Голос его звучит напряженно, да и сам он весь напряжен, будто говорить ему сложно. — Его отца лишили всех титулов, Тевинтер хочет передать его Инквизиции в качестве жеста… доброй воли, наверное. Не знаю, но я бы с этим поосторожнее был, Тевинтер ничего так просто не делает. Андерс приподнимает брови. — Зачем его сюда передавать?.. — Для суда, конечно, — отвечает Дориан. — Думаю, Тевинтер так хочет подчеркнуть то, что признает Инквизицию. — С чего бы… — С того, что всем известно, что Вестник Андрасте — это маг. А Тевинтер всю войну принимал магов-беженцев и вообще всячески их поддерживал. Я тебе тут не советчик, конечно, но с Тевинтером надо быть аккуратнее. Андерс кивает. — Спасибо. Как Феликс? — Мертв. Пару мгновений Андерс теряется, не зная, что ответить. Дориан вздыхает длинно и комкает край письма в пальцах, скривив губы. — Он был хорошим магом. Тевинтеру таких не хватает. — Мне жаль, — находится Андерс. — Я понимаю, вы были близки. Дориан слегка вздрагивает и странно оглядывается, будто проверяет, нет ли кого поблизости. — С… чего ты взял? Андерс приподнимает брови. Ему казалось… — Прости, — отвечает он. — Просто мне показалось, что вы с ним… — Вместе? — Дориан давится странным хриплым смешком, принявшись теребить в пальцах письмо. — Какое странное предположение… впрочем, я слышал, что у вас тут на юге мужчины… — он обрывается, будто не знает нужных слов, как продолжить. Он заметно закусывает губу, выглядя совсем разбитым и, кажется, слегка раздосадованным. Андерс не сразу понимает, в чем дело: для тевинтерца оскорбительно предположение о том, что он был с другим мужчиной? Конечно, не то, чтобы подобные отношения были распространены или одобрялись здесь, на юге, но Андерс не привык сталкиваться с особо негативными реакциями. — Прости, — повторяет Андерс. — Нет, все нормально, я просто… — Дориан сминает в пальцах бумагу так, что она идет изломами, и сует себе в карман. Он отступает от него, прижимается плечом к краю маленького окна и тяжело вздыхает. — Феликс таскал мне печенье с кухни, когда я засиживался над исследованиями допоздна, — он улыбается едва-едва, в голос проскальзывает что-то теплое и ностальгическое. Дориан вдыхает глубоко и складывает руки на груди. Хмурится и глазами шарит по полкам. Говорит, хотя это явно дается ему тяжело, через силу, будто он настолько не привык произносить подобное вслух, что на язык слова ложатся неловко и неуклюже. — Я был… влюблен в него, наверное, — он комкает слова так, что звуки сливаются и проглатываются. — Наверное, слишком сильно, поэтому так ничего никогда и не сделал. — Почему? — Потому что втягивать его в… такое было бы нечестно. К тому же он никогда не смотрел на меня так, будто думал о чем-то таком. Kaffas, не знаю, зачем тебе все это рассказываю, я даже не знаю… Я не привык говорить с кем-либо о таком. Андерс наклоняет голову слегка вбок. Потом предлагает: — Пойдем напьемся? Справедливость неуютно шипит под кожей, злится. Он не любит алкоголь и никогда не позволял ему напиваться раньше, в Киркволле, но слушать его Андерс больше не намерен. У Дориана светлеет лицо. — А ты знаешь, как утешить беднягу. Откровенно скажу, правда, вино тут у вас так себе. — Я расскажу тебе, какую дрянь мы гнали в Круге, и ты еще обрадуешься, что здесь в погребах вообще есть вино. Дориан смеется. — Я в предвкушении. Андерс отводит его к себе, когда они добывают бутылку с вином покрепче. Дориан нелестно комментирует путь наверх («тут же темно хоть глаз выколи, ноги переломать можно»), а еще ворчит на жуткий холод и ежится. Андерс не закрыл окна, когда уходил. Он делает это сейчас и краем глаза замечает, каким небрежным жестом Дориан бросает искру в камин. Они устраиваются на диване, и Дориан так жалобно ворчит на холод, что Андерс отдает ему плащ. Тот заворачивается в него, как в одеяло, и сопит как будто обиженно, что Андерс позвал его в обитель снегов и ветров под предлогом выпивки. Но, стоит ему сделать пару глотков вина и поворчать еще немного, как он добреет. Андерсу не хочется ничего говорить, хочется только слушать Дориана. Потому что у него приятный голос — и Дориан об этом знает — и потому что его болтовня расслабляет. А еще потому что Дориан очевидно так пытается справиться со своими собственными мыслями, забивая нервозность разговорами. Он рассказывает про Тевинтер, про учебу, про Феликса, про людей, которых Андерс не знает, про совершенно другой чужой ему мир, совершенно новый и дикий, где все не так. — Что мы все обо мне да обо мне, — роняет Дориан, и Андерс напрягается. — Ты так и не сказал, в чем было дело. — О чем ты? — Когда ты пришел в библиотеку. На тебе лица не было. Андерс не хочет ему рассказывать. Потому что если он начнет говорить о Хоук, о защитнице Киркволла, то придется упоминать и церковь и разворачивать такой огромный толстый и путаный клубок воспоминаний, что об одной мысли об этом в горле встает тревожный ком. — Не делай такое лицо, — смеется Дориан. Они выпили почти всю бутылку, а у того от опьянения только едва заметные характерные растянутые интонации. — Я не требую объяснять, если ты не хочешь. Просто говорю, что можешь сказать. Если надо. Андерс прячется за глотком вина, и Дориан понимает, что, если и надо, то не хочется. Он не напирает. Не спрашивает больше ничего про это, но напоминает, что Андерс обещал рассказать о том, что они там гнали в Круге, и Андерс рассказывает, как силой алхимии они варили что-то в склянках из-под реактивов, конечно же, не вымыв их достаточно. Им так влетело потом. От Карла. Андерс вспоминает это, и голос слегка вздрагивает и съезжает, а Дориан наклоняет голову вбок. Взгляд у него такой, будто и не пил совсем. Андерс почему-то тоже чувствует себя слишком трезвым для полбутылки вина. На виски только слегка давит, но язык почти не заплетается. Карл поймал тогда его и еще несколько парней и девушек, которых Андерс подначил заняться таким. Их наказали, конечно, потом, но… Но. Это было так давно, а еще все эти воспоминания смазаны и перепутаны вмешательством Справедливости, и Андерсу все равно горько. И горчит сильнее, когда Дориан переспрашивает про Карла. — Ты просто так говоришь о нем, как будто… — Мы спали. Дориан фыркает. — Таких подробностей я не просил, но вообще-то я очень люблю подробности. — Это плохо кончилось. Солнце на лбу, пустое лицо, пустые глаза, пустой голос. — После того, как я сбежал, мы вели переписку… Потом его усмирили. — Прости. Мне жаль. Андерс дергает головой. У Дориана голос напряжен, и у Андерса сворачивается внутри неприятным комом от мысли о том, что усмирения боятся и в Тевинтере тоже: что там это тоже, похоже, страшный кошмар. — Это было давно. Очень давно. Церковь, церковное солнце на лбу, «убей меня, пожалуйста». Эти воспоминания Справедливость задавить не может, и они пекут под сердцем. Жгутся. — Он… жив? — Нет. Они сидят по разные стороны дивана лицом друг к другу, забравшись с ногами, и Дориан сдвигается слегка, как будто случайно касается лодыжкой лодыжки. Прикосновение призрачное и через одежду едва ощущается — и все равно чувствуется его тепло. Андерсу хочется рассказать про Карла, про Элиссу, про Хоук, да даже про мальчика из родной деревни, с которым они дружили, кажется, слишком крепко для дружбы, но, будучи детьми, не задумывались. Но он только язык прикусывает, снова чувствуя себя бесконечно пустым, как будто вообще ничего не осталось. Все выгорело, и эту дыру никаким вином не залить до краев. Голова начинает болеть сильнее, и Андерс трет висок, потом веки, и Дориан фыркает. — Меня не перепьешь. Вижу, с алкоголем у тебя так себе. — Редко пью, — отвечает он. — Справедливость не любит, когда… Он кусает язык, испугавшись. Не хочет поднимать темы, из-за которых Дориан может посмотреть на него иначе, но тот смотрит, как всегда. Наклоняет голову чуть вбок, а зеленые глаза такие цепкие. Разглядывают. Может, ему интересно. Голова кругом. Но Дориан не меняется в лице. Говорит только: — Дух-трезвенник? Ужасно. Андерс смеется, губы сами собой расползаются в улыбку. — Слушай, — говорит Дориан, голос его теперь напряжен, — я так заметил, у вас тут на юге… Мужчины могут быть с мужчинами? И это никого из окружающих не волнует? Андерс прищуривается. — Ну, так однозначно сказать нельзя, — отвечает он. — Церковь не высказывается, многие могут косо посмотреть, но не то, чтобы тебе что-то сделают за это. Мужчины, конечно, не могут заключить между собой брак, как женщины, но это не значит, что им нельзя быть вместе. — Женщины в вашей церкви могут жениться друг на друге? — удивляется Дориан. — В Тевинтере о таком и помыслить нельзя. — Случается это редко, но такая возможность есть. — В Тевинтере попробуй заикнись о том, что твои предпочтения… специфичны, — Дориан усмехается натянуто и тревожно. — Ты говорил, что на родине тебя сейчас не ждут. Поэтому? Дориан, кажется, слегка бледнеет. — Можно и так сказать, — медленно отвечает он, и Андерс не спрашивает ничего больше, потому что Дориану очевидно слишком тяжело открываться вот так, после, судя по всему, каких-либо преследований или осуждения. Вечер только начинает заниматься, когда они расстаются. Андерс к тому моменту уже почти трезвеет, и его это раздражает, потому что ему хочется не думать. Ему хочется пролежать без мыслей, без острых и болезненных, без четких, как можно дольше. Но ему не остается никакого шанса на это. Печальный, он выбирается из спальни и спускается вниз. Надеясь проветрить голову, он обходит крепость, но ни с кем не заговаривает. Не хочется. В почти отстроенной таверне — когда только успевают — он замечает Железного Быка со своими людьми, которые оккупировали один из углов, и он, заметив его, коротко сообщает, что Кассандра не так давно утащила Варрика наверх и велик шанс, что она там его сейчас убивает. Андерс приподнимает брови и поднимается на третий, пустой пока, этаж. Как обнаруживается, они и правда здесь. Спорят так, что даже его не замечают, и это бы выглядело комично — то, как Варрик пытается убежать от нее, проскочив прямо под руками — если бы не было так печально. И если бы с губ Кассандры не сорвалось что-то про Хоук. — Хватит! Да хватит вам! Кассандру удается отпихнуть за плечо, второй ладонью Андерс сжимает плечо Варрика, удерживая или держась, сам не знает. Тот громко недовольно дышит, сжимая губы плотно, да и Кассандра не лучше — встрепанная, злая, глаза горят. — Хоук была нашей надеждой, — говорит она. — И ты все это время знал, где она! Мы могли бы воссоздать Инквизицию гораздо раньше, если бы!.. — Вот поэтому я и молчал! — отвечает Варрик, дернувшись под ладонью, но Андерс его не отпускает, чувствуя, как сжимает в тугой неприятный ком внутри, и алкоголь из головы выветривается окончательно. — Вечно ей всем от нее что-то нужно, но почему-то никто никогда не спрашивает, а надо ли оно ей! Да если бы не Корифей, я бы ни за что ей не написал! Кассандра издает свой характерный звук, скрипит зубами и, сверкая глазами, кидает на Андерса взгляд. — Ты знал? Ты… — Нет, — отвечает он. — Я ничего не знал, Кассандра, хватит. — Все могло решиться гораздо раньше! Все могло быть… — Ой да что ты говоришь? — шипит Варрик зло, — ничерта бы не решилось, а Хоук — не инструмент для спасения мира, демоны вас задери. Кассандра ругается, вскинув руки, бьет кулаком по столу досадливо. — Хватит, Кассандра, — повторяет Андерс просяще, когда она снова открывает рот, чтобы продолжить. Она хмурится, ругается себе под нос и уходит. Тогда Андерс выдыхает и поворачивается к Варрику — Спасибо, что ее защищал. — Она моя лучшая подруга, конечно я ее защищал, — ворчит Варрик хмуро. — Почему тогда ты написал ей сейчас? Варрик вздыхает длинно. — Не из-за тебя, если ты об этом. Как раз поэтому я предпочел бы, чтобы она вообще во все это не впутывалась, но… — Я понимаю, что не из-за меня, Варрик. Варрик окидывает его долгим взглядом, будто пытается понять, врет он или нет. Но Андерс правда понимает, что он последний человек из прошлого, с которым Хоук хотелось бы увидеться. С которым хоть кому-либо хотелось бы увидеться. Конечно, дело не в нем, как и всегда. — Я написал ей, потому что достаточно хорошо ее знаю, — говорит Варрик, скривив губы. — И знаю, что она бы мне не простила, если бы я не сказал ей, что мы пытаемся сражаться с Корифеем. Ты же ее знаешь тоже, — он хмыкает, — она не любит оставлять дела незаконченными. — Да, знаю. Андерс остался ее единственным незаконченным делом, пожалуй. Она его не убила. Не убила, отпустила, теперь, похоже, жалеет.

Он тоже жалеет.

— Ты не знаешь, где она остановилась на ночь? — Рюшечка выделила ей комнату в одной из башен… — Варрик нехорошо щурится. — Не уверен, что она очень хочет видеть тебя перед сном. — Я знаю. Я не собираюсь к ней идти. Он врет. Андерс находит леди Монтелье в ее кабинете, на привычном месте, когда уже темно и перемещаться по замку можно только подсвечивая себе свечой. Что странно и неприятно: еще в кабинете он находит Мередит, и они только обмениваются друг с другом нехорошими взглядами, и Мередит застывает у книжного шкафа. У него темно настолько, что невозможно что-либо прочесть, так что очевидно, что она просто ждет, когда Андерс уйдет. Леди Монтелье же улыбается ему, хорошо пряча усталость, но она заметна в линии плеч и губ, а еще в закрывающихся глазах. Он узнает, как найти Хоук, а потом мягко говорит: — Вам бы лечь уже, леди Монтелье. Она улыбается, а Андерс слышит, как Мередит слишком громко переставляет книги туда-сюда. Леди Монтелье кидает на нее очень короткий взгляд. — Я уже почти закончила, — говорит она, складывая бумаги. — Спокойной ночи вам, милорд. — Спокойной ночи, леди Монтелье. Он не желает того же Мередит, да и она не желает ему тоже, они только снова нехорошо друг на друга смотрят. Странно, но она даже не говорит по поводу Хоук ничего. Возможно, не хочет начинать ссору при Жозефине. Что ж, хоть в чем-то они с ней солидарны. Он находит нужную дверь легко и быстро, а потом долго стоит в темноте, не решаясь этой двери даже коснуться. Внутри тишина, но из-под щели внизу виден дрожащий огненный свет. Вряд ли Хоук уже спит. Она, помнится, ложилась всегда поздно. Андерс жмурится и стискивает в пальцах ручку. Дышит кое-как. Справедливость снова неприятно скребется. Неприятно давит на виски. Голова болит, а в голову лезут образы-образы, лезут-лезут, и ему хочется заорать, чтобы Справедливость заткнулся. Андерс этого не делает. Решившись, стучит и проскальзывает внутрь. Хоук окидывает его нечитаемым взглядом. В маленькой комнате единственный источник света — это подсвечник с тремя свечами. Здесь холодно, и она еще даже не разделась, стоит, как стояла, в легкой броне, и Андерс сглатывает. — Привет. — Что-то случилось? — Нет… нет. Я не знаю, зачем я пришел, — признается Андерс шепот, приваливаясь спиной к двери. А у Хоук взгляд — тяжелый-тяжелый, как закоптившееся от грозы небо. Поразило бы молнией в самое сердце, как бы легче ему стало. — Я собиралась готовиться ко сну. — Я знаю. Понимаю. Прости. Она неожиданно подходит немного ближе. Рассматривает лицо. Жжется. Жрет взглядом. Андерс сглатывает опять. Во рту так сухо, язык липнет к небу. Сухо и кисло. — Я скучал по тебе, — пробует он. — Не могу сказать тебе того же. Она не врет и не прикрывается. Это действительно так, и у Андерса внутри дрожит, сводит от этой дрожи. Ему срочно хочется, чтобы снова стало пусто, но пусто не становится. Ему больно. — К тому же, каждый из нас свой выбор уже сделал. — Да, — соглашается он шепотом. Плохо.

Плохо.

Плохо.

— Я просто… я хотел увидеть тебя еще раз, — признает он. — Увидел? Андерс прикрывает глаза. Хочется попросить ее. Умолять не быть такой. Но это бесполезно. И он это заслужил. Заслужил, как никто другой. — Мы в одной постели три года спали, — у Хоук голосом гвозди забивать можно, и Андерсу хочется перед ней на колени, срочно, ноги все равно подкашиваются. Хочется смотреть на нее снизу вверх, прижаться щекой к колену и застыть так навсегда. — Мы… — она вскидывает руку и тут же ее роняет. Глаза у нее сухие, но воспаленные. Смотреть в них невозможно, но Андерс смотрит. — Мы… Три года, три года, Андерс! Ему почему-то становится страшно, когда она повышает голос. У Хоук он того особого рода, что способен выкриком заглушить, кажется, что угодно. Он у нее низковат и сейчас звучит хрипло. Дрожит от боли как будто, и похоже на дрожь тонкого листа стали. — Три, к демонам их, года. — Я знаю, — отвечает он тихо. Севше. — Как я по-твоему должна была не винить себя за то, что ты сделал! Как я по-твоему должна была не думать, не перебирать в памяти, не гадать, когда я упустила, как повелась на эту глупость! Я же любила тебя, о создатель, я же так тебя любила, а ты… — Я воспользовался этим. Я знаю. Она замолкает. Вдыхает глубоко. Тяжело. Воздух в легкие едва идет, Андерс почти слышит, с каким усилием она втягивает его. Он чувствует себя так же, но не дышит. И легкие печет. — Прости меня, — говорит он, зная, что это бесполезно. А голос шелестит, как скелеты сухих листьев. Он не может смотреть на нее больше, не может видеть эту бурю на ее лице, не может… поэтому трусливо опускает глаза. В груди сейчас лопнет. Разорвется. Кровь хлынет, а легче ему не станет. — Я никогда не хотел, чтобы тебе было больно. Я никогда… — Я хотела отвести тебя в церковь, — роняет Хоук. Тихо и ровно. Пусто. Андерс вздрагивает. — Хотела, чтобы ты носил мою фамилию. Он сейчас умрет. Пожалуйста, он так хочет умереть. — Хотела, чтобы ты был моим мужем. Его тянет попросить ее замолчать. Он умолять готов, чтобы она замолчала, но вместо этого Андерс до боли кусает язык, кусает щеки и губы, все сильнее вжимаясь в дверь за спиной. Не дышит, не может дышать. Пусть наказывает, пусть терзает, он заслужил. Он выслушает. Вытерпит. Так надо. — Если бы сейчас можно было вернуться назад и все исправить, что бы ты сделал? Это дурацкий вопрос, вопрос-ловушка, потому что возможности вернуться назад и все исправить нет и никогда не будет, а с временной магией Андерс никогда-никогда больше не хочет связываться. И сказать, что он поступил бы иначе, значит, соврать. И лишь мучить этим их обоих: ведь не исправишь. Все так, как есть. Все идет так, как идет, прошлое — прошлому. — Нет. Андерсу думается сначала, что и это только лишь полуправда, но потом он вспоминает о духоте Казематов. О насилие, о удушении, об усмиренных, праве на уничтожения, вспоминает тех, кого знал, и кто кончали с жизнью, потому что не могли всего этого вынести, вспоминает, как много пытался сделать это и сам. Вспоминает яркие-яркие глаза Хоук, не тронутые ограничениями Круга. Вспоминает Карла с солнцем во лбу. И Дориана почему-то вспоминает тоже — развязные свободные движения, небрежный огонь на пальцах. У Хоук нечитаемое выражение на лице, и он пробует наклониться ближе и одергивается сразу же, как от огня. Андерс прижимает ладонь к ошпаренной ударом щеке растерянно, отступив, и смотрит на нее. — Проваливай. Просто проваливай. Ему хочется раскапризничаться, как ребенку, ему хочется разрыдаться перед ней и упасть на колени, умоляя позволить остаться. Перед ней он готов быть сколько угодно жалким, если бы это подействовало, но он знает, что не подействует. Знает, но все равно смотрит огромными глазами, и взгляд у него плывет. И никак не вдохнуть. Хоук отступает на шаг. Глаза ее горят — так живо и так зло. Она сжимает-разжимает кулак. — Мариан… — Проваливай, — повторяет она. Слова повисают тяжело в густом воздухе, а его начинает колотить. Сжимает-сжимает под сердцем. — Я здесь не ради тебя. Я здесь из-за Корифея и из-за незаконченного дела, из-за моей ответственности. Ты здесь ни причем. Так что, лорд инквизитор, прошу оставить меня одну и вернуться к своим инквизиторским делам. Андерс смаргивает слезы — не то злые, не то растерянные, не то беспомощные. Наверное, все сразу. Он не прощается с ней, не говорит ничего. Уходит послушно и понимает, что это все. Что попытаться еще раз будет глупо. Жалко. Он так упадет в ее глазах еще больше. Все это глупо. Все это. Андерс возвращается к себе затемно. Сначала очень долго бродит по стенам, вглядываясь в снега и линии гор. В своих покоях Андерс зажигает свечи и садится возле зеркала. — Я ненавижу тебя, — говорит Андерс зеркалу, прижимая ладони к лицу, но держа пальцы так, чтобы он все еще мог видеть отражение. — Я ненавижу тебя, как же я ненавижу тебя. Он был сам виноват, он поддался, он согласился на сотрудничество с духом, может, он был демоном уже тогда, еще до того, как отравился всей той ненавистью, что копилась у Андерса в груди, всем тем беспомощным желанием сделать хоть что-то, чтобы отомстить… Но разве тогда у него было такое желание? Андерс не помнил. Тогда его злило, что магам словно позволяют жить, что магов терпят, что их держат в клетках, но он не собирался делать с этим что-либо. Он был сам за себя, он бежал и хотел бежать дальше, не оглядываясь, никогда не возвращаясь… — Я так сильно тебя ненавижу. Не будь Справедливости, попал бы он в Киркволл? Если да, то Хоук все равно пришла бы к нему, чтобы получить карты троп. Но, не будь Справедливости, едва ли Андерс бы остановился там. Нет, он бы бежал дальше, достиг бы Тевинтера или, еще дальше, Ривейна, о пляжах которого когда-то мечтал. Он был эгоистом, ему не нужно было ничего, кроме собственной свободы и собственного благополучия, и Справедливость годами корил его за это, даже сейчас Андерс чувствовал выедавшую его вину за то, как же мало он делал для других магов еще тогда, когда жил в Круге. Справедливость давно уже не общался с ним посредством слов. Они слились настолько, что общение происходило образами и ощущениями, и этого было достаточно для понимания, но еще… слишком много. Лучше бы Мариан убила его. Лучше бы Мариан перерезала его горло ножом или всадила лезвие в спину, или сожгла, или… Что угодно, как угодно, Андерс был бы рад принять любую смерть из ее рук, если бы последнее, что он увидел в жизни, было бы ее лицо. Или, хотя бы, если бы последнее, что он почувствовал, было бы ее прикосновение. Лучше бы он сам убил себя.

Лучше бы он умер в изоляторе.

Лучше бы…

Все последующие дни сливаются в какое-то зеленое болезненное марево. Поднимается затяжная метель, и Андерс засыпает и просыпается с зеленью под веками. Он плохо спит, его не отпускают кошмары, связанные с Зовом, и он больше почти не пересекается с Хоук. Он видит ее порой издалека, но никогда не подходит. Она с Варриком, и своему лучшему другу она улыбается без опаски. Руку к вечеру и рано утром жжет почти постоянно, и якорь в темноте дрожит слабой зеленью, и все это выглядит как какая-то насмешка. Андерса не отпускает ощущение, будто находиться здесь он не должен. Ни в этой спальне, ни в этом замке. Он разбитый кувшин, из которого вытекло все вино. Но по крайней мере среди каменных стен не слышно, как он кричит во сне. Пока метель вокруг Скайхолда не отступает, никаких новых дел не появляется, и Андерс подолгу то бродит один, то наблюдает за тем, как Солас занят своими фресками, переговариваясь с ним лениво и то о Тени, то ни о чем. Иногда с чаем они перемещаются в инквизиторскую спальню, потому что там гораздо удобнее и больше места. — Справедливость жаловался на тебя, falon. — Неужели? От чашки пахнет травами, а чай слегка горчит на корне языка, но это странно приятно. Андерс вообще-то не любит горькое, но отказываться не хочет. Солас пришел к нему чуть ли не с утра с этим своим эльфийским чаем, почти сразу же, как Андерс проснулся, и безапелляционно заявил, что чай успокаивает. И теперь они сидят на том же диване, на котором они с Дорианом раньше пили, подтащив к нему столик, и в воздухе этот приятный запах. Может, и правда успокаивающий. Пока неясно. — Справедливость по-своему любит тебя, — говорит Солас серьезно и неожиданно, и Андерс смотрит на него удивленно и растерянно. — Он ведь дух. — Да. И духи способны на чувства. Они выражают это по-своему, и не всегда может быть понятно… Но он любит тебя, Андерс, глубоко и крепко. Он не скажет тебе этого, но это так. — Это откровение из-за того, что я сказал ему несколько дней назад? — Андерс почему-то уверен, что Солас знает про его маленький срыв у зеркала. Справедливость наверняка ему рассказал, и от этого так неуютно. — Возможно. А еще из-за того, что он чуть не потерял тебя после осады Убежища. И еще потому что он чуть не потерял тебя, когда вы вместе физически прошли через Тень. Ему ничего не стоило вернуться в родной мир, но… — Подожди… то есть он мог оставить меня? Тогда, на Конклаве? Но… — Но не сделал этого. Андерса мутит. Хотел бы он остаться один? Без попутчика в голове и теле? Хотел бы он остаться пустым, еще более пустым, чем сейчас? Они были вместе так давно и долго, их мысли так плотно переплетены, что Андерс не уверен, остался бы ли он тем же человеком, какой он сейчас, если бы Справедливость оставил его. — Между Тенью и тобой он выбрал тебя. Андерс прячется за чашкой чая. Он уже немного остыл и обжигаться не выходит, и ему даже жаль. Можно было бы списать влагу в глазах на это. Солас недолго молчит, смотря на горы. Потом произносит с некоторой осторожностью в голосе: — Справедливость показал мне Киркволл. Андерс вздрагивает. Внутри у него холодеет, внутренности слипаются в ледяной вертящийся ком. Но у Соласа на лице все то же спокойствие, задумчивость и ни капли… осуждения. Отвращения нет тоже. Хотя это то, что Андерс ждет всегда и от всех. — Все еще Справедливость? — переспрашивает Андерс, не зная, хочет ли вообще услышать ответ. — Не Месть? — Тень отвечает на помыслы живых, — говорит Солас, — если от духа мудрости ты ожидаешь того, что он будет демоном гордости, Тень подстроится. Но если помыслы чисты и не несут в себе тлетворного влияния и если понимать природу духа, то с ними легко подружиться. Андерс прикрывает глаза. Вдох дается тяжело. — Должно быть, тебе удалось это лучше, чем мне, — говорит он медленно. — Отсутствие тлетворного влияния в смысле. — Я не знаю. Он сам не знает, на самом деле. Он слишком долго прожил здесь, вне своего родного мира, чтобы можно было сказать наверняка. Несомненно, Справедливость изменился. Несомненно, его вытянуло из Тени против его воли, но он не был один все это время, — он недолго молчит. — Я понимаю, почему вы это сделали, falonen. Андерс прикрывает глаза. Ему не хочется говорить о Киркволле, ничего не хочется, и этот чай встает в горле комом, и глаза почему-то жжет. Ему снова плохо и снова совершенно не пусто, и… Но Солас не говорит так, будто осуждает. В его голосе вообще что-то странное. И в глазах тоже, в выражении лица. Тоскливое, печально и почти виноватое. Андерс не может, понять, почему. Может, ему это вообще просто видится. — Солас? — М? — Что такое фалон? — «Друг». — Я не сожалею о том, что произошло в Киркволле, — говорит Андерс тихо, будто так пытается лишний раз показать, какой же он плохой человек. — Я знаю. Справедливость не сожалеет тоже, хоть… несправедливые смерти многих людей и волнуют его… А еще его волнует то, что ты так хочешь умереть. Андерс поджимает губы. Это слишком личное. Слышать это из чужих уст… неприятно. Тревожно. Как много еще Солас знает о нем? — Мне всегда казалось, что он будет вовсе не против моей смерти. Разве она не будет справедливой за убийство всех тех людей? За церковь? За хаос, что за всем эти последовал? — Не думаю. Ваша работа здесь еще не закончена. Не стоит торопить события, Андерс, — добавляет Солас мягко, — смерть не обойдет никого из нас, нельзя не успеть умереть.