«Но ещё больше мне жаль тех, чьи жизни вы забрали Ради эгоистичных целей. В вас больше нет Света. Бегите во тьму, уходите с глаз Моих!» Песнь Тишины 3
Возвращаясь в Скайхолд, Андерс не чувствует вкуса победы. Люди радуются, советницы очень довольны, а он ощущает себя онемевшим, и все его мысли опять и опять возвращаются к Хоук. К ее глазам, пустым безводным кратерам, в которых не осталось ничего, кроме бесконечного черного ничего. Это ничего появилось там со времен Киркволла? а в Скайхолде, воссоединившись, Андерс просто не заметил, потому что был слишком потрясен их встречей? О Создатель, он не знает, но вина сжирает его заживо. Обгладывает кости добела, и Андерс дышать не может. Ему плохо-плохо, у него в венах гудит, и в голове гудит тоже, и ему страшно хочется умереть, а люди вокруг напоминают ему вертлявых насекомых. Жужжат над ухом, как мухи, раздражают, бесят-бесят-бесят. Их улыбки, их довольство, их триумф, их разговоры. Лорд инквизитор побывал в Тени воплоти, лорд инквизитор лорд инквизитор… Заткнитесь заткнитесь ЗАТКНИТЕСЬ разве это важно? Кому какое дело может быть до того, где и как побывал лорд инквизитор, вестник Андрасте. Почему все не могут просто заткнуться? Почему почему почему? Почему никому нет дела до защитницы Киркволла, до Мариан Хоук, до одной из лучших из живших когда-либо людей? Почему? Вивьен замечает едко что-то про Тень и что точно так же в свое время те самые маги начали мор, но Андерс даже внимания не обращает, отмахивается от нее, потому что ее голос тоже просто фоновый шум, просто жужжание, в котором он не может ничего разобрать. Даже Солас — хотя от него этого стоило ожидать в первую очередь — заводит разговор о Тени, и Андерс кривит губы, выслушивая его. — Да что с того, что я побывал в Тени? — шипит он, плохо контролируя голос. Он не должен так срываться на Соласа, не должен, но внутри у него кипит, орет, и ему тоже орать хочется. Мир потерял то, ради чего его стоило спасать, так какой теперь вообще во всем этом смысл? — Что теперь? Что это вообще меняет? Он так беспомощно душно зол, ему хочется дышать, но не выходит. — Какое это, демоны задери, значение имеет, когда от этой Тени одни проблемы, от всего этого… Он осекается. Проглатывает горечь, ком в горле, давит-давит, и он стекает ниже, пережимая ему сердце. — Прости, — шепчет Андерс разбито и растеряно и на Соласа больше не смотрит. — Прости. Я не должен так на тебя срываться. Солас молчит пару секунд. — Я не в обиде, — отвечает он медленно. — Прости. Мне не следовало заводить об этом разговор, когда… Я слышал, защитница Киркволла не смогла выбраться. Андерс прикрывает глаза и дышать не может. Он не хочет ни от кого это слышать. Хватит-хватит, пусть это закончится. — Ir abelas, ma falon. Андерс кивает. Конечно, Солас ведь видел Киркволл, Справедливость показал ему. Это он видел тоже? То, как они были близки? Андерс сглатывает. — Мы можем поговорить о Тени потом, — предлагает он слабо, — если ты захочешь. Я не могу сейчас, не могу. — Тебе стоит отдохнуть, — говорит Солас медленно, и Андерс кивает. Чувствуя себя без всякого желания праздновать эту победу с остальными, Андерс не возвращается в общей зал. Ему не хочется никого видеть, так страшно не хочется, но на пустой лестнице он сталкивается с Варриком, и его просто выворачивает от боли, от вины, потому что у Варрика точно такой же разбитый беспомощный взгляд, и его тоже раздражает всеобщее веселье, ему оно тоже неясно. Здесь полумрак, а все равно видно, как глаза блестят, и слышно, как дышать сложно, и… — Надо написать Фенрису, —бормочет Варрик себе под нос, и Андерс вздрагивает, холодея. — Она была с ним? — срывается у него с языка быстрее, чем он может себя остановить. — Она тебе не говорила? — переспрашивает Варрик и прочищает горло как-то нервно. Дергает головой. — Они, эм… поженились после Киркволла примерно через полгода. Андерс чувствует, что тонет. И одновременно с тем ему хочется услышать еще, просто чтобы ему стало еще больнее, потому что он это заслужил. Потому что Хоук осталась в Тени, потому что… потому что что? О Создатель. — Почему она тогда… Она осталась там сама, сама вызвалась, она… Почему она хотела умереть, если у нее был он? — Я не знаю, — отвечает Варрик, и в его голосе столько горечи, что хватит, чтобы затопить Крествуд заново. Варрик всегда был ее лучшим другом, всегда был тем, с кем Хоук делилась тем, чем не могла поделиться с остальными. Но почему-то не поделилась этим, и Андерс видит в нем это непонимание, самоненависть, вину: все это из них обоих хлещет потоком. Захлебнуться бы, утонуть и никогда-никогда больше не открывать глаза. — Помнишь тех ребят из Хартии, которые пришли к Хоук посреди ночи? — спрашивает Варрик тихо, и Андерс с трудом вталкивает воздух в легкие. Это жгуче. Воспоминания такие тяжелые, жгут, пекут, кипят. Он не уверен, хочет ли это слышать, но не просит замолчать. Варрику это тоже нужно. — Пять вооруженных до зубов гильдийцев … Они уже почти выбили дверь, когда она ее открыла и пригласила их зайти. — Лиандра сделала им чай, — продолжает Андерс тихо. — Я проснулся посреди ночи, не нашел Мариан рядом и выглянул, чтобы найти ее… и увидел это… — он фыркает, давясь. Вдох получается мокрым, и это слишком хорошо слышно. Он прижимается спиной к каменной кладке. На лестнице тесно и полумрак. И хорошо бы позвать Варрика куда-то в более удобное место, чтобы предаваться воспоминаниям, но Андерс не уверен, что выдержит целый такой вечер. — Они потом играли в порочную добродетель… — А про порочную добродетель она мне не рассказывала, — отвечает Варрик печально и хмыкает. Тоже мокро. Солоно, солоно. — Правда? Я думал, это будет первое, о чем она расскажет. Варрик смеется и качает головой, а потом трет глаза. — Когда Лиандра погибла, Мариан отказывалась выходить из комнаты. Помнишь? — продолжает Андерс тихо. Ловит себя на том, что у него дрожит нижняя губа и сильно кусает ее, а потом продолжает, — ты тогда все пытался вытащить ее пойти на того дракона, оккупировавшего шахты… — Ей правда стало легче после убийства дракона, — отвечает Варрик. Андерсу кажется, его сейчас порвет, расколет надвое, и он хочет, чтобы это произошло. Прямо здесь, прямо сейчас, пожалуйста, пожалуйста. — Можно я спрошу? — роняет он медленно. Язык заплетается. — О чем? О создатель, он так о многом хочет спросить. — После… — он чувствует по щеке горячее, мокрое, но даже не пытается вытереть, — после Киркволла, она жалела? — Что не убила тебя? Не… не знаю, Блондинчик. Она закрылась. Мы с ней… несколько отдалились. Я по-прежнему считал ее своей самой близкой подругой и самым близким мне человеком, но… Но. После Киркволла она была сама не своя. Да все мы, наверное… Андерс трясет головой сильно и трет лицо лихорадочно. — Но она была счастлива? С ним?.. С Фенрисом? — Ну… — Варрик прочищает горло. В неверном свете факела видно плохо, но щеки у него мокрые. — Так казалось. Мне всегда так казалось, и я всегда был так за нее счастлив, мне всегда казалось, что все у них хорошо, но… Но будь все так хорошо, она разве бы бросилась вот так в Тень, зная, что не вернется? У Андерса от холода сжимает в груди и животе. Ответ он знает: нет. Конечно же нет. Будь она счастлива, будь у нее, за что цепляться и к кому возвращаться, она никогда бы… Потеряв семью, Хоук страшно дорожила всеми теми, кто ей ее заменили. А с Фенрисом они поженились, значит, семья у них была настоящая. И… И вот. Андерс так хорошо помнит, как сразу после того, как Хоук с Фенрисом расстались в тот раз, и Андерс вовремя подсуетился, чтобы занять подле нее освободившееся место, Фенрис пришел к нему в клинику злющий и дерганый, с мечом за спиной. Он дождался, пока в клинике не останется людей, прижал Андерса к стенке чуть ли не за горло и прошипел, что сердце ему вырвет, если Андерс причинит ей боль. А потом сбежал. Лучше бы Фенрис свое обещание сдержал. — Ладно, Блондинчик, мне надо… надо написать несколько писем, — говорит Варрик, тяжело отлепляясь от стены. Андерс кивает. Хочется что-то сказать, но он не находит. Поэтому просто смотрит ему в след, чувствуя только горечь. Ему каждый шаг теперь агония. Вместо подъема на стены Андерс решает, что это дурная идея, и он отправляется к себе. Ему хочется спрятаться от всех, закрыться и задохнуться в самоненависти. Повариться в ней до того, что мясо просто отвалится от костей, само отойдет. Он весь натянут, как струна, и через главный зал пробегает так стремительно, как только может, а в венах бурлит, в мышцах бурлит, в костях даже — тоже бурлит. Это нечестно, нечестно, несправедливо, н е с п р а в е д л и в о Хоук не должна была так закончить, нет-нет. Андерс залетает к себе, сбрасывая плащ на диван, дышит глубоко, воздух такой холодный, и его так недостаточно. Он отворачивается от зеркало, ему противно смотреть на себя, ему хочется ударить его — зеркало — себя так, чтобы разлетелось, раскололось, так, чтобы можно было изранить руки об острые осколки и вскрыть себе горло. Так, чтобы было честно, так, чтобы… Они с Хоук так и не поженились и не было у него никакой обязанности умереть в один день, но Андерс хотел. Больше всего сейчас он хотел именно этого, ведь так было бы правильно, так было бы честно. Нет, честно было бы пожертвовать собой ради нее. И если бы не якорь на его руке, он бы сделал это. Если бы не то будущее, что они видели с Дорианом, он бы сделал это, бросился бы демону в пасть без всякого раздумья, заживо бы сгорел, если бы ей это нужно было. Но все так, как есть, и это уже не исправишь, и это бессилие так похоже на то, что он чувствовал когда-то в Круге. Бессилие, бессилие, как же сильно Андерс его ненавидит. От него тошнит, рвет, наизнанку выворачивает, и хочется капризничать, как ребенку, но разве это что-то изменит? Каждый вдох дается с боем, и этот бой Андерс хочет проиграть. Он обходит свою спальню несколько раз, по кругу, по кругу, по кругу. Он хочет оторвать руку с якорем. Хочет сорвать все, что видит, с символикой Инквизиции. Хочет разбить стекла, чтобы здесь все вымерзло, и чтобы в душе у него вымерзло тоже. Он хочет, чтобы внутри было ничего, потому что та буря, что жжет его сейчас, куда хуже. хуже хуже хуже хватит прошу я не смогу я не выдерживаю Андерс почти берется за зеркало, но слышит, как хлопает дверь, вздрагивает и застывает. Он забыл ее закрыть, вот демоны, нужно было ее закрыть, тогда получилось бы спокойно убить себя. Может, он еще успеет броситься на балкон и вниз, с перил? Может… — Андерс, о Создатель, вот ты где, я тебя по всему Скайхолду ищу, — у Дориана голос громкий, выводяще из себя громкий, а Андерс не может найти силы, чтобы на него посмотреть. Ему кажется, его сейчас порвет. — Что ты хотел? — спрашивает он бледно. — Мы так и не смогли поговорить после… создатель, Андерс, да ты был в Тени!.. — Не говори со мной про Тень! — Андерс оборачивается резким движением, в глазах его мелькает белый неземной свет, растекаясь по коже лица узором молний. Дориан вздрагивает, даже отступив на шаг, и в воздухе разливается запах этой самой Тени, от которого Андерса тошнит. Его колотит и раскалывает пополам, и он понимает, что не должен срываться на Дориана. Создатель, Дориан тот, на кого он должен срываться в последнюю очередь, он пришел сюда, потому что ему не все равно, он здесь, потому что… — Прости, — шепчет Андерс дрогнувшим голосом, прижав ладонь ко рту, горбится и давится. Воздух кажется ему непригодным для дыхания. Свет из глаз не уходит, он едва видит за ним хоть что-то. — Прости, прости… За светом он замечает, что у Дориана странное нечитаемое выражение лица, и он не может найти, что сказать. Андерсу кажется, он уйдет. Должен уйти, так будет правильно. Потому что Андерс — одержимый, монстр, ему лучше быть одному, потому что он рушит и ломает всех, кого касается. Это неизбежно, но так несправедливо. Пусть уходит, пусть оставляет одного, так будет правильно, так он не увидит, насколько же он жалкий, так… Андерс чувствует твердое уверенное прикосновение, вздрагивает и дергается, потому что оно его жжет. Потому что он теряется в мыслях и памяти. Ее пласты наслаиваются один на другой, в венах бурлит, в груди — пекло, он не может дышать, не может, не может, и мир исправно трещит по швам. Расходится, расходится, и как же хочется просто упасть — в бездну, в небо, как гномы боятся, может не зря. — Андерс, дыши. Слышишь меня? Дыши. Андерс не слышит, почти не слышит, и дышать он не может тоже. плохоплохо
плохо
— Она осталась там, она осталась в Тени, она… — хрипит он, хрипят они заполошно, чувствуя, как отказывают ноги, подкашиваются. Дориан сжимает крепче, пытаясь поймать, но в итоге опускается на пол с ними, держит их тело, все бормочет что-то, просит дышать, кажется, а они не слышат, и им хочется орать. Дышать невозможно, воздух не тот, воздух, кажется, весь в гари. Гарь гарь гарь Воздух раскален, прямо как в Киркволле сразу после взрыва церкви. Прямо как в Андерфелсе, прямо как дома, прямо как когда его дар пробудился, прямо как когда полыхнул дом от неосторожного щелчка его пальцев. «Может, храмовники в чем-то и правы». Хоук, когда маг крови убил ее мать. Алистер совсем недавно. Десятки-десятки людей, которых Андерс знал. Его отец, его отец, кричавший на его мать, которая не желала отдавать сына в Круг за сотни и сотни лиг. «может, храмовники в чем-то и правы». хватит хватит заткнитесь это не так это не так это не может быть так гарь гарь гарь не бойся mein liebchen не бойся все будет хорошо гарь гарь гарь Они не слышат, не чувствуют, ничего не чувствуют, ничего извне не доходит, и они заперты-заперты-заперты. Он заперт, прямо как тогда, прямо как в Круге, целый год год год бесконечно долгий год нет только не снова нет пожалуйста нет Нет, только не снова туда, не в воспоминания, такие далекие, а жгучие-жгучие, сердце шпарят кипятком. Чужие руки, слишком много, в волосах, на коже, марают-марают-марают, хватит, хватит, ХВАТИТ! Он не здесь, он там — далеко, слишком далеко, в темноте и мире, где всем все равно, где смеются только люди в доспехах с мечом на груди. Он далеко, в водах Каленхада, тонет, тонет, тонет, легкие горят, он не дышит, не может дышать, потому что если вдохнет, то в грудь польется вода. Пусть льется, пусть… Гарь, почему так много гари, почему так жжет, почему… Единственное реальное ощущение прорезается неожиданно и с болью, с дерущим горлом. Они не кричат, а ранено надрывно электрически воют, и в воздухе растекается этот отвратительный мерзкий запах Тени. Не кричать не выходит, и кроме крика не слышно ничего, и кроме белого света ничего не видно, он выжигает глаза под веками, и голова взрывается болью, и это плохо, это так плохо, что хочется умереть прямо сейчас, в который раз уже, но почему тогда не умирается, о создатель, почему, отпусти-отпусти-отпусти. Они кричат, пока не сдает человеческое тело, пока не срывается горло, пока не остается только хрип, беспомощный и жалкий, пока… Они так беспомощны перед этим валом, и эта беспомощность дрожит в костях, выламывает их, дробит. Грудь горит, и сердце нужно выдрать, чтобы это прекратить. Страх, страх вернуться туда, в черноту, во тьму, к липким рукам, что оставляют следы на теле, страх, но почему-то объятый огнем, и кровь от него в жилах не стынет. Страх, страх отделения, отчуждения, ненавистная рознь мира, перечеркнутого завесой, страх… И снова, и снова, почему это все не может перестать повторяться, почему… В ушах звенит от того, как они кричали, и этот звон — проводник во внешний мир. Тут, во внешнем мире, его… их так и держат, тут лихорадочный перепуганный шепот на ухо, мешая тевене и торговое наречие, и они хватаются за это, слушают-слушают, и щекам мокро. Мокро, как в водах Каленхада, солоно, как в Недремлющем море. Льет-льет, дождем, прорванной плотиной, а ощущается, как град, и в собственном теле так тесно, слишком тесно, прямо как в одиночной камере изолятора, прямо как… Почему это никак не закончится, почему почему почему? Столько лет прошло, столько лет прошло, а почему так больно, почему воспоминания сейчас вызывают дрожь, почему от них остается только давиться и рыдать? хватит хватит ХВАТИТ Ребра дробит, и они рыдают, пока хватает сил. В себя Андерс приходит медленно. Помещение, в котором он находится — это его комната, его спальня, его, инквизитора, Вестника гребаной Андрасте, покои, а помещение в этих покоях — это его тело. Крошечное, тесное, слишком тесное, но через край уже не льется, потому что в нем ничего не осталось, как в пустой склянке из-под чернил. Он выжат и исписан, и вот-вот развалится, и только руки Дориана — крепкие, надежные — так и держат. Холодно. Ему так холодно. Холодно, неожиданно холодно, и его колотит от этого холода, дрожат сведенные пальцы. Дыхание Дориана над ухом такое громкое, его сбивчивый шепот: «я тебя держу, я тебя держу я тебя держу ятебядержупожалуйстауспокойсяяздесь». Андерс жмурит потухшие глаза до боли. «я здесь я здесь все хорошо ты в безопасности пожалуйста дыши дыши дышидышидыши» Андерс боится шевелиться теперь, и ему бесконечно стыдно за эту совершенно жалкую истерику. Он не знает теперь, что делать. Дориан, поняв, что он успокоился, перестает бормотать так встревоженно и заполошно. Притихает ненадолго, а потом повторяет уже тише: — Дыши со мной, хорошо? Пожалуйста. Дыши. И Андерс честно пытается, дышит с ним в такт, иначе сбивается и начинает задыхаться снова. Опять, опять, по кругу. Хватит. Х в а т и т. — Андерс, — зовет Дориан опять тихо через несколько минут, за которые Андерс, к сожалению, вернул себе способность думать почти полностью. — Тебе надо прилечь. Андерс не отвечает. На то, чтобы шевелить языком и составлять звуки в связные слова, у него просто нет сил. Мыслей много, все тяжелые и теперь неповоротливые. И голову поднять от плеча Дориана просто стыдно. Он пробует попробовать извиниться. Сказать хоть что-то. Но только начинает, как Дориан тихо и мягко обрывает его. — Это потом. Давай, — шепчет он, потянув, чтобы встать. — Давай Андерс, пожалуйста. Стоит пошевелиться, как сил вдруг не остается даже на стыд. Ноги не держат, в горле пережимает комом. От движений кружится голова, и картинка в глазах разъезжается. Андерса едва не оступается, но Дориан ловит его. У Андерса все равно растекается лихорадочная больная дрожь по рукам. — Тихо. Я тебя держу. Сейчас. Только не переставай дышать, ладно? Андерс все еще не понимает, как он не сбежал, только увидев горящие белым огнем глаза. Он их уже видел, конечно, но… но точно не так близко. Точно не держал его в этот момент. Дориан отводит его к кровати, и Андерс ложится послушной куклой. Глаза открыть уже не выходит, голова по-прежнему кругом, и ощущение тошноты только нарастает, мешая дышать. Кровать прогибается под еще одним весом. Дориан присаживается на край, и его прохладная ладонь ложится Андерса на лоб, прикрывая и глаза тоже, пряча их от света. Веет Тенью. — Что ты делаешь? — спрашивает Андерс слабо, шепотом. — Небольшое заклинание, чтобы помочь тебе уснуть, — отвечает Дориан. Его рука теплеет от магии. — Вообще-то никогда не видел, чтобы его использовали на взрослых, оно для детей, так что не уверен, что поможет, — добавляет он. Андерс дергает уголком губ, не зная, в заклинании ли дело или в его истерике, но засыпать он начинает моментально, чувствуя себя разбитым, выжатым, бесконечно жалким, бесконечно этой заботы не достойным и бесконечно… Пустым. — Я покараулю, чтобы тебя никто не разбудил. — Спасибо, Дориан, — отвечает Андерс неразборчиво. Он не замечает, как проваливается в сон без всяких сновидений. И очень этой пустоте рад, ведь он… они совершенно вымотаны и истощены. Когда Андерс просыпается, у него страшно болит голова и глаза. Он моргает медленно и трет их, жмурясь. Песка будто насыпало, очень много песка, на весь Западный Предел хватит. Он сглатывает, хмурясь. Воспоминания о том, что было… несколькими часами ранее, наверное, к сожалению, не накатывают постепенно и не ударяют под дых. Они просто есть сразу же, с момента пробуждения, и Андерсу так стыдно. Он оглядывается. В комнате уже полумрак, а еще прохладно. День клонится к вечеру, камин не зажжен. Андерс опасливо косится вбок: Дориан по-прежнему здесь, на диване, который стоит у окна сбоку, справа от кровати. Он лежит, сложив руки на груди, глаза закрыты, грудь мерно и мирно вздымается. Он выглядит таким спокойным, что Андерсу страшно шевелиться. Вдруг он разбудит его, и все это спокойствие сразу же испарится? Больше всего Андерс боится увидеть в его глазах отвращение или… или страх. Но раз Дориан по-прежнему здесь и раз позволил себе здесь заснуть, то, логично, что он по-прежнему доверяет Андерсу достаточно, чтобы сделать это? Андерс осторожно садится, потом пробует встать. Он замерз, но Дориан замерзшим не выглядит. Значит, эта прохлада в комнате ему кажется? Андерс пробует встать, его слегка шатает и ноги держат не очень твердо, но ему нужно больше воздуха, так что он двигается к балкону и распахивает окно широко, проскальзывая в ветреные снежные горы. Холодный ветер обжигает его, вызывая дрожь по всему телу, и Андерс приваливается к перилам локтями, жадно дыша. Смотрит на белые снежные горы, и пытается вернуть себе чувство реальности. Кожа кажется такой липкой, и голова страшно трещит, тошнота пережимает горло, но в целом он чувствует себя… почти сносно. — Куда пошел? Простынешь, — слышится позади. — Я думал, ты спишь, — Андерс оборачивается на него, приваливаясь бедром к перилам. вот бы они проломились, и он упал — Я сплю, — соглашается Дориан, не открывая глаз. — Твой диван гораздо удобнее, чем моя кровать, — добавляет он, ерзает и снова притихает. Андерс улыбается, окинув его взглядом. — Приходил кто-нибудь? — А, чей-то адъютант, я его отослал. Он не хотел уходить, и я погрозился натравить на него скелетов. Андерс смеется коротко, а потом замечает темный след у Дориана на коже на открытом плече. Он хмурится и возвращается в комнату, закрыв стеклянные дверцы. — Я навредил тебе, — бормочет он растерянно и сглатывает, чувствуя, как в лицо бросает краской. Вина и стыд встают поперек горла, а Дориан мгновение выглядит растерянным, а потом кидает взгляд на свою руку. Там на его смуглой коже так хорошо заметен покрасневший след от ожога. — О, ерунда, — отвечает Дориан с усмешкой, — вот если бы ты подпалил мне одежду, я бы обиделся, а так… — Дай руку, я подлечу тебя, — просит Андерс тихо, присаживаясь рядом, понимая, что просто боится его касаться. Гарь. Дориан не противится и протягивает ему руку, и Андерс ловит себя на том, что приходится пересилить себя, чтобы коснуться его, и на кончиках пальцев собирается золотистая теплая энергия. — Ты меня напугал, — говорит Дориан задумчиво. Андерс ему в лицо не смотрит, следит за тем, как залечивается ожог, едва касаясь теплой кожи Дориана, и сердце почему-то прямо в горле колотится. Андерс ждет какого угодно продолжения, но Дориан говорит, — когда перестал дышать. Андерс давит усмешку. Напугал не тем, что орал и весь искрился, истончая завесу, а тем, что не мог дышать? Серьезно? Он ничего не переспрашивает вслух, но ему так странно. Сил мало, так что ожог исчезает медленно, да и мысли витают где-то не здесь, сосредоточиться не выходит, больно, голова слишком болит. И глазам смотреть на магический золотистый свет тоже больно. — Мне было где-то пять или шесть, когда дар пробудился, — говорит Дориан, и Андерс просто слушает, уже зная, как важно Дориану говорить, чтобы задавить тишину, потому что иначе ему некомфортно. — Я из-за чего-то обиделся на маму. Не помню уже, помню только, как махнул рукой и подпалил ей подол платья. Создатель, я так испугался, что она меня отругает, — смеется он тихо. — Так отругала? — Нет. В Тевинтере пробуждение дара у ребенка это большой праздник. — Я поджег дом, когда дар пробудился, — говорит Андерс тихо. Ему не завидно, и он не против, что Дориан говорит о своем детстве — счастливом и правильном, детстве, о каком ни один маг юга и мечтать не может. За него радостно. Просто еще немного тоскливо, просто жжется. Андерс ведь и права был опасен, да? «Может, храмовники в чем-то и правы». Андерс встряхивает головой, и она отдает болью. Он морщится, моргает часто и отнимает руку, когда от ожога и следа не остается. — Спасибо, — говорит Дориан, окидывая взглядом свою кожу. — Я сделал что-нибудь еще? Когда… — Нет, — отвечает Дориан. — Хорошо. Андерс прячет руки, отодвигаясь от него. — Прости за это. За все это. — Андерс, — у Дориана тон, просящий перестать, и Андерс замолкает, по-прежнему боясь взглянуть на него. Сердце так тяжело бьется, и ему опять тяжело дышать, и… — Kaffas, ты опять это делаешь. — Что? — Не дышишь. Андерс поднимает на него глаза в удивлении, у Дориана какое-то очень серьезное выражение на лице. — Честно сказать, я… эм, растерялся, когда ты начал… Сначала думал кого-то позвать, Соласа например, но побоялся от тебя уходить. Да и ты бы, наверное, еще большую компанию не оценил. — Растерялся — это мягкое слово, я так подозреваю. — Да, — Дориан смеется. Нервно, но в то же время облегченно, потому что сейчас глаза у Андерса нормальные, человеческие. — Очень. — Ты мог уйти. — Нет, ama-.. amicus, не мог, — он молчит пару секунд, а потом добавляет, тише и серьезнее, — мы можем поговорить об этом… обо всем, если хочешь. Я принесу вино, найду покрепче. Андерс не уверен, что хочет говорить, и ему все еще удивительно, как солнце может по-прежнему скользить по небу, если Хоук под этим небом больше нет. И ему удивительно, как он все еще жив и по-прежнему дышит, хотя каждый вдох и кажется ему агонией — снова. И ему кажется, что легче не станет. И тем более, если он начнет о ней говорить. Тем более он не может сказать Дориану все. А чтобы объяснить, ему нужно будет заговорить о Киркволле, о взрыве в церкви. Ему так много придется рассказать, и он не готов к этому. — Я не откажусь от вина, но… я не хочу говорить… обо всем. — Ладно, — отвечает Дориан мягко, не настаивая ни на чем. Должно быть, он тоже очень и очень плох в разговорах. — Тогда подожди меня, я быстро. Или хочешь, пойдем выберем что-нибудь вместе. — Полагаюсь на твой вкус, — отвечает Андерс, позволив себе улыбнуться, и Дориан фыркает. — Это ты правильно делаешь, я тут эксперт, — говорит он важно. — Развел бы пока огонь, тут же дубак страшный, — жалуется он. — Ненавижу, когда холодно. Когда Дориан возвращается, они устраиваются у разведенного камина на полу, усевшись на подушки, и Дориан заполняет тишину своей болтовней: про совершенно безвкусный выбор в одежде какого-то орлейского графа, про Тевинтер, про все подряд, и Андерс слушает, потому что так спокойно. Хорошо. Потом Дориан замечает, что видел нескольких кошек у таверны, и что Андерсу стоит сходить и познакомиться с ними. — Какое твое настоящее имя? — спрашивает Дориан потом, и Андерс вскидывает брови. — Ну, Андерс — это ведь все равно, что я представлялся бы Тевинтерцем. Почему так? Андерс прячется за глотком вина. Они пьют из одной бутылки, Дориан не удосужился захватить бокалы. Он вспоминает: песчаные бури, деревню, соседского мальчика. Как мама вышивала. Ее лица он не помнит. Как выглядела расшитая ей подушка, он не помнит тоже. Оставил ее в Киркволле. Забыл, должно быть, не до того было. Надо же, всматривался в нее на протяжении десятилетий, брал с собой во время каждого побега, а забыл, как выглядел узор, за какие-то несколько лет. Не бойся, mein Liebchen, все будет хорошо. Он не помнит, как она выглядела, и голоса ее не помнит. Помнит, что она называла его mein Liebchen, не помня, что это значит: язык андерсов он забыл напрочь, не вспомнит и слова. Кроме вот этого. — У меня давно уже нет имени, — отвечает Андерс тихо. Глухо. Таким тоном, что Дориан, должно быть, понимает, что это не лучшая тема для разговоров, и он не напирает и не спрашивает больше ничего, и разговор уводит к чему-то проще, нейтральнее. И все же слова снова приводят их к Тени и к Хоук. Андерса дробит и ломает, как старое черствое печенье. От выпитого алкоголя кружится голова, но мысли слишком четкие. Дориану нужно было взять не одну бутылку, а больше. Впрочем, это помогает контролировать поток слов: Андерс не говорит лишнего. Про церковь, про Киркволл, говорит только про Хоук и про то, какой она была и как она всего этого не заслуживала, и как он не заслуживал ее. Дориан выслушивает его, позволяет выговориться, и они сидят так до поздней темноты. И потом он уходит, хлопнув Андерса по плечу, и Андерс остается сам с собой. Он снова открывает все окна и садится на холодный камень на балконе, долго смотря в чистое почти белое не израненное небо. Оно целое, перечеркнутое застывшими облаками, и Андерс смотрит на них, пока не темнеет совсем, и пока меж ними не появляются черные провалы, испещренные звездными точками. Андерс очень плохо спит эту ночь, чувствуя себя бесконечно пустым и бесконечно одиноким, пусть Справедливость по-прежнему в его голове. Почему Справедливость тоже так запаниковал? Почему он тоже впал в истерику? Из-за Андерса? Или Андерс повел так себя из-за него? Он не понимает, наверное, никогда понять не сможет, наверное, здесь все и сразу. Андерс сглатывает и обнимает себя руками, прячась от выедающего холода под одеялом, которое его не спасает. Он думает о том, что Дориан спросил его об имени. Думает о том, что никто никогда не спрашивал у него о нем раньше. Почему Дориан спросил? Просто так, потому что интересно? Но почему тогда никогда не было интересно всем остальным? Имя, данное ему родителями, Андерс не слышал уже больше двадцати лет, столько же не произносил его сам, не думал даже. Это имя осталось там, в Андерфелсе, в сгоревшем доме. По его вине. Маги не должны жить так, как жили столетиями при Кругах, не должны, это нечестно, несправедливо, они такие же живые личности, как и все остальные, такие же… И он в это верит, он обязан в это верить, это то, чем он жил и живет, то, из-за чего церковь Киркволла была разнесена до основания. Но почему так жжет теперь? Почему он считает себя виноватым? Откуда это? Андерс сжимает зубы до того, что ноют, и комкает в дрожащих холодных пальцах одеяло. Почему он думает об этом теперь, когда столько уже пройдено, когда Круги с его толчка снесены почти до основания? «Может, храмовники в чем-то и правы». Он стискивает челюсти крепче. Правы? Нет, они не могут быть правы. Храмовники ведь — это упивавшиеся своей властью монстры, которым все равно было на страдания тех, кто был у них в подчинении, тех, кто зависел от них. Им все равно, они что угодно могли сделать. Так? Так? Так? Андерсу хочется себя ударить. Его рвет этими мыслями, они грызут его изнутри и он сжимается на постели, повернувшись набок, и ему хочется исчезнуть, лишь бы не думать. Он ведь не должен так думать? Он не должен, не должен. Маги были угнетены столетиями, это продолжается до сих пор, и неизвестно, сколько еще пройдет десятилетий… столетий без Кругов, прежде чем люди перестанут бояться магов, прежде, чем люди начнут видеть магов людьми. Но как это может произойти, если есть маги, которые до смерти боятся себя сами? Андерс боялся. В детстве. Он понимает это сейчас. Перебирает воспоминания, и они горят на кончиках его пальцев. Прямо как тогда. Он щелкнул пальцами, и дом полыхнул, как спичка. Как сухое-сухое сено. Его объяло за считанные секунды. О, он боялся. Страх въелся в душу, в саму его суть, а после его лелеяли в Круге, взращивали, взращивали в каждом ребенке, в каждом мальчике и в каждой девочке, которые в Круг попадали. Магия должна служить людям, а не править ими. Маги должны служить людям, а не править ими. Андерс кусает губы до боли. Ему обидно, ему больно от самого себя. Ему кажется, он предает себя, предает магов, предает все то, что он сделал, все то, чего лишился, предает Хоук, этими мыслями. Его на части рвет, и так с самого себя мерзко, что тошнит. Андерс прижимает руку ко рту, а второй трет глаза, едва дыша. Почему, почему все так? В чем-то храмовники правы? Даже Дориан говорил, что Тевинтер, рай для магов, не то место, которое стоит брать в качестве примера. Почему все так? Андерс всю жизнь всем говорил, что гордится тем, что родился магом. Всю жизнь в это верил. Всю жизнь, как вырвался из Круга, эту мысль холил и лелеял. Он гордится? Правда? Может, так и есть. Он уже не уверен, слишком запутался. Но в детстве он не гордился. В детстве он боялся. Он рыдал и хотел домой. Все будет хорошо, mein Liebchen, все будет хорошо, не бойся. Нехорошо, мама, хорошо не было, хорошо не стало. Она жива еще? А отец? Как бы сложилась его жизнь, будь он человеком, обычным? У него бы сейчас была жена, скорее всего выбранная родителями, и скорее всего это была бы та соседская девочка, чьего имени он не помнит, но их мамы были подругами. Скорее всего, у него были бы свои дети сейчас. И жизнь была бы простой, и он не знал бы ничего, кроме клочка земли, которого видно было с высокого холма у деревни. И кошек бы он, наверное, тоже не любил. Не было бы попыток побегов и нескольких попыток самоубийства, не было бы воспоминаний о чужих руках, оставляющих грязь на коже, не было бы в его жизни Элиссы и Хоук, не было бы… Андерс вдруг ловит себя на мысли, что до сих пор думает о магах и о людях, как о разных категориях. Так думают все вокруг. Только в Тевинтере иначе: там люди и не-маги. И его снова топит горечью. Неужели такое размышление с ним — и с миром — навсегда? Неужели никогда на его веку ничего не изменится? Мысль болезненная и душная. Дышать мешает, и Андерс никак не может от нее отделаться. И бьется тогда глупое и малодушное: ради чего тогда все это было? Но Круги ведь пали. Круги пали, развязалась война, но нашлись маги, которые сумели взять лидерство в свои руки. Фиона, например. И она хотела того же, что и он: свободы. Равенства. Он лежит так до раннего утра, и только в комнате начинает светать едва-едва, Андерс встает и набрасывает плащ на плечи, потому что снаружи сейчас наверняка по-утреннему промозгло. Да и в спальне его холодно тоже. Замок тих и темен. Андерс проходится по коридорам, по которым гуляют сквозняки. В главном зале тоже тихо и никого, и он недолго наслаждается тишиной, а потом через башню проходит во внутренний сад. На нижнем этаже слишком темно, чтобы что-то разглядеть, но Андерсу кажется, что фресок здесь прибавилось. Он заглянет сюда еще раз, потом, когда Солас проснется и зажжет здесь магические лампы. Мать Жизель во внутреннем пространстве устроила церковный садик. Здесь тоже пусто и тихо, а еще висит меж каменными стенами мутная утренняя дымка тумана, а травы покрыты легким налетом инея. Андерс оглядывается без особого интереса, чувствуя, как от холода его тело слегка подтрясывает, но ему почти все равно. Неторопливо он пересекает сад, чувствуя, как внутри все сильнее разрастается пустота, и тихо заглядывает в крошечную церквушку, расположившуюся в одном из помещений. Здесь небольшая статуя Андрасте протягивает к пастве руки. Правда небольшая, чуть выше человеческого роста. Но первым делом взгляд Андерса падает не на Владычицу, а на Мередит: та к нему спиной, даже не вздрагивает и не поворачивается на звук вторжения в тихое священное пространство. Ее светлые волосы распущены, лежат на плечах каскадом, слегка спутанные, будто она проснулась только-только и даже не расчесалась, прежде чем прийти сюда. Она перед Андрасте на коленях, голова склонена. Должно быть, она свечи у ног Владычицы и зажгла. Их неровный желтый свет пляшет, облизывая контуры статуи. Андерс встает подальше от Мередит, в другой угол. Косится на нее украдкой, но Мередит по-прежнему на него не смотрит. Глаза ее полуприкрыты, но ресницы дрожат. Она, конечно, знает, что он здесь. Но Андерс ждет колкости, язвы, но она молчит. Только дыхание ее слышно. Поняв, что угрозы от нее ждать не стоит, Андерс переводит взгляд на Андрасте. Сначала стоит. Потом опускается на колени, ведь ноги его не держат. На Владычицу смотреть больно. Андерс кусает щеку сильно и смотрит, стараясь, чтобы дыхание выходило ровным и спокойным. Вестник Андрасте, говорят люди. Ее благословение то, что он может закрывать разрывы. Но, право, как она могла благословить мага? Как она могла благословить на такую силу того, кто из того же племени, что сжегшие ее? Конечно же никак. И конечно же теперь Андерс знает, что якорь — не ее подарок. А просто досадная для Корифея случайность. Людям стоит позволить верить в то, во что они там верят. Он Вестник Андрасте, и им это на руку. Но у него внутри от этого так пусто. Андерс прикрывает глаза и складывает руки в характерном молитвенном жесте. Он не помнит, когда молился в последний раз. И молился ли по-настоящему когда-нибудь вообще. Он не верит в церковь. В себя он не верит тоже. Верит ли он в Создателя? Тоже большой вопрос. Здесь так холодно, и колени быстро начинают болеть. А он не знает, есть ли в этом вообще смысл, но он просит: за Хоук. Он не знает, глупо ли или нет просить у Андрасте за магу. Наверное, не так глупо, как было бы за мага, поэтому он просит, сам не зная, на что надеясь. За ее душу, хотя бы за нее. Как будто Андрасте есть дело до него и до его молитв, но для Хоук он ничего, кроме этого, сделать больше не сможет. Он даже забывает о том, что Мередит тоже здесь. Они друг другу не мешают, и есть в ее незримом присутствии что-то извращенно-умиротворяющее. Может, в чем-то храмовники и правы. А в чем была права Мередит, когда закручивала и закручивала гайки в Казематах? Андерс слышал от Хоук, что сестра Мередит была магой, и что в результате погибло несколько десятков человек. Он сжимает зубы и пытается сосредоточиться на Андрасте и на Хоук. Тревожные мысли мечутся-мечутся, и ему противно от самого себя. Как легко было пошатнуть все его убеждения, все то, чем он жил. Он так думать не должен, он должен стоять на своем и стоять за всех магов, защищать их, и… Он вскидывает на Андрасте глаза. Она утопила мир в крови, чтобы изменить цивилизацию, и теперь ее славят как Владычицу и Спасительницу. «Не сравнивай себя с Андрасте». Конечно, как смел он? Мужчина, маг, одержимый. Дориан говорил, что в Тевинтере верят, что Андрасте обладала магическим даром. Наверное, уже не имеет значения, как там было на самом деле. Важно то, во что люди верят сейчас. Хоук, пожалуйста, пусть она найдет свое место подле Создателя, если он существует. Пожалуйста, пусть она найдет там всех тех, кого потеряла. Пожалуйста, пожалуйста, она заслужила гораздо лучшую смерть, чем погибнуть в Тени от лап демона, но вышло так, как вышло, и Создатель — если он есть — не может ее не принять. Андерс уходит раньше, чем Мередит. Он находит ее здесь же на следующее утро, так же рано. И на следующее. И так это становится их негласной традицией — встречаться здесь. Без приветствий и без взглядов друг на друга, но, пусть это и дико, Андерс находит в ее постоянном присутствии здесь в одно и то же время какое-то утешение. У таверны Андерс находит кошек. Среди них нет маленьких котят, но ему все-таки удается поймать одну какую-то ласковую общительную кошечку темно-рыжего, почти коричневого, цвета, и посидеть с ней у стены недолго, ласково поглаживая за ухом и слушая мурчание. Про себя он называет ее Лапкой. Она на руках сидит спокойно, лениво и вальяжно, человека не боится, и от этого так спокойно становится. Хорошо. Его так находит Дориан, фыркает шумно и присаживается рядом на холодную землю, к холодному камню, и ерошит кошку между ушек пальцами, а та прогибается, вертя головой и пытается поймать его ладонь лапой. Хорошо. Хочется остаться вот так, и чтобы весь мир исчез. Но он так и стоит, как стоял, и секунды так и несутся, и всем по-прежнему все равно. Через какое-то время Андерс заставляет себя встретиться с Соласом. Тот действительно создал еще одну часть фрески, небольшую, здесь эмблема стражей в черной тени Корифея и Адамант. Андерс разглядывает ее, пока Солас не возвращается, и тогда все же рассказывает ему о Тени, хотя ему и кажется, что Справедливость давно уже должен был все ему рассказать и сам. Но Солас слушает его и, если и перебивает, то только градом вопросов, а глаза у него так странно горят, не то от нетерпения, не то от желания знаний. Потом приходит два письма от Элиссы, одно, для Алистера, Андерс сразу же пересылает ему, оставшемуся со Стражами, а второе открывает с колотящимся сердцем. Но героиня Ферелдена пишет не Андерсу, а лорду инквизитору Тревельяну, и от этого как-то горько. Хотя и следовало ожидать. Письмо краткое, официальное и будет куда интереснее Лелиане или Жозефине, чем ему. Через еще несколько долгих однообразных дней Кассандра подходит к нему с просьбой отправиться в Каэр Осуин, чтобы узнать судьбу Искателей, и Андерс ей не отказывает. Ему очень нужно чем-то себя занять.