Вестник Андрасте

«Открой врата. Ты должен узреть мой Золотой Город. У подножия моего трона я благословлю тебя, Любимейшего из моих последователей, И возвышу тебя до божества, Чтобы все смертные узрели твою славу» Песнь Тишины 1

Даже приятно, когда голова болит не от зова, а просто потому, что она болит. Андерс присаживается на край стола, слушая, как советницы спорят о плане действий. Мередит и Кассандра предлагают поддерживать Гаспара, Жозефина и Лелиана склоняются к Селине, и Андерс просто слушает, как они спорят, с удовлетворением наблюдая, как Мередит очень старается подбирать выражения помягче из-за Жозефины. У самого же него нет мнения на этот счет. Наверное. Он плохо понимает в политике, да и орлесианская политика в частности его не интересует, и в чем разница между Гаспарой и Селеной… он не знает тоже. Но склоняется он ко второй. И дело вовсе не только в том, что это противоположно мнению Мередит, а не согласиться с ней лишний раз это просто дело чести и принципа. Но еще аргументы Жозефины убеждают его гораздо лучше, чем аргументы в пользу сильной военной руки: они ведь хотят предотвратить хаос, значит, куда проще и правильнее будет сохранить существущий порядок и не потворствовать тому хаосу, который может произойти при воцарении Гаспара. За пару недель до бала Жозефина свалила на него огромное количество информации об аристократии Орлея, и Андерсу пришлось изучить и попытаться запомнить как можно больше. Она еще обещала устроить ему маленький экзамен перед отъездом, и Андерс чувствует себя почти как перед Истязаниями. Хотя сравнение не самое удачное. Все-таки Жозефина не храмовница, и максимум, что она сделает, это неодобрительно посмотрит в ответ на его незнание. Андерс не ждет, что они вдруг повернутся к нему, чтобы спросить его мнения. Он даже теряется, выпрямляется и встает, перестав опираться на стол, приподняв брови. Мередит выглядит так, будто его мнение ей не интересно совершенно, что ожидаемо. Да и Андерс очень сомневается, что его слова вообще повлияют хоть на что-то. Скорее всего, внимание на него обратили, только чтобы немного остыть в своем споре и продолжить снова. — Я на стороне леди Монтелье, — говорит он просто, зная, что его слова все равно не имеет среди них никакого веса. Козырь с «если не сделать по-моему, я убью себя» больше не сработает, да и он слишком жалок даже для Андерса, чтобы применять его снова. К тому же, повод неподходящий. Шла бы речь о магах, тогда да. А так… Они продолжают свой спор, и Андерс со вздохом зарывается в бумаги, листая отчеты, которые ему нужно подписать и поставить печать. Все равно из этого спора ничего нового он не вынесет. Андерс вообще не уверен, что он здесь делает. Они могли бы просто отправить его на бал, как номинальную фигуру, и ему бы нужно было только улыбаться красиво, кланяться аристократам и провести с императрицей пару светских бесед. Так было бы понятнее и проще. Зачем доверять ему… хоть что-то? Он, впрочем, не спорит. Столько времени прошло, а он по-прежнему опасается, что в любой момент они могут бросить его в темницу и доставать оттуда, лишь когда он будет нужен. Едва ли сейчас, при его статусе и официальном титуле, они могут провернуть нечто подобное, но Андерс уверен, что Мередит бы с удовольствием избавилась от него таким образом. Похоже, они так ни к чему и не приходят. Лелиана предлагает сделать перерыв, раз уж все равно спор заходит в тупик, и Андерс сбегает как можно быстрее, подальше от них всех. Хорошо бы сейчас поехать поехать на Высокие Равнины… Солас сейчас там, и Андерс бы с большим удовольствием послушал его рассказы о древних эльфийских руинах, которыми никогда не интересовался, утраченном величии и наследии, чем разбирался бы во всех этих аристократах и собственной выдуманной истории. Мысль о Халамширале его не прельщает. Ему вспоминается, как они были на орлейском мероприятии вместе с Хоук. Кончилось тогда все дракой, как водится, а еще кунари и… и демоны еще знают чем. С тех пор к орлейским мероприятиям Андерс относится с опаской, да и он и подумать не мог, что однажды ему придется пойти на одно такое… огромное, очень важное и в качестве очень и очень важной фигуры. Он так устал. Он предпочел бы так и оставаться в лесной глуши, где прятался от всего мира посреди ничего. Вот дернуло же его отправиться на Конклав, вот зачесалось же что-то. * Жозефина заставляет его выдержать цирюльника, и Андерсу приходится расстаться с небрежной щетиной и длиной волос: ему, впрочем, оставляют достаточно, чтобы можно было заплести хвост. По указанию Жозефины он потом аккуратно собирает в этот самый хвост только часть волос (она говорит, так в прядях можно будет спрятать ленты, которые будут держать маску, чтобы смотрелось аккуратнее), а часть оставляет. Они теперь едва доходят до плеч. Одеваясь, Андерс не забывает про серьгу, которую подарил ему Дориан. Дориан потом задерживает на ней долгий взгляд. Ночь перед балом они проводят у герцога Гаспара, который оказался так любезен, чтобы предоставить им ночлег, и вежливыми светскими любезностями с ним занимается Жозефина. Мадам де Фер встречает их уже в Халамширале. Она очень неодобрительно окидывает взглядом Кассандру и Мередит, которые приогнорировали орлейскую моду, предпочтя платьям мундиры. Кассандра на это внимания не обращает, а Мередит — Андерс рад это услышать — аж зубами скрипит. Халамширал огромен и темными синими стенами, почти сливающимися с пасмурным вечерним небом почему-то напоминает Андерсу Кинлох. Он торопливо пытается стряхнуть это сравнение, чтобы оно не слишком давило на него, но полностью избавиться не выходит. Как только они появляются в саду, он сразу же чувствует, как внимание всех гостей, которые сейчас здесь, обращается к ним. Он слышит шепотки, взволнованные и заинтересованные, чьи-то — презрительные и недоверчивые, и все это так невыносимо похоже на Круг по настроениям, что хочется сбежать. Разве что лица людей спрятаны за масками самых разных форм, цветов и размеров. В Кругах, впрочем, храмовники тоже сливались в сплошную безликую массу, прячась за шлемами. Но это, конечно, не одно и то же, а сейчас от пестроты в глазах рябит. Внутри дворец тоже огромный и пышный, и ассоциация с Кругом у Андерса все же пропадает — даже когда он смотрит на высокие потолки, теряющиеся во мраке, он не находит там мрачной холодной серости каменной тюрьмы. Только ненадолго, ведь все взгляды падают на него, когда его представляют Ее Величеству. Он снова думает о Круге, о постоянном внимании храмовников, от которого он отвык, но выученная манера того, как он должен двигаться, говорить и даже дышать под их присмотром с ним навсегда, и от этой мысли в горле пережимает злым раздражением. Ничего. Ничего, он справится. Не Андерс, так лорд инквизитор Тревельян. Только лорд инквизитор Тревельян родом тоже из Круга. И ему тоже нервно и страшно, когда он кланяется Ее Величеству Селине, держа на губах легкую вежливую улыбку, какую леди Монтелье у него выдрессировала, и сердце его колотится так сильно, что ему страшно, что это слышно. Разговор за приветствием следует формальный: о том, как прекрасен этот вечер и Халамширал — и он отвечает дежурными клишированными фразами. Ее Величество Селина улыбается ему, предлагая наслаждаться вечером и обещая разговор позже. Он кланяется ей, пытаясь понять, как жизнь вообще завела его сюда. В огромном зале слишком много масок, слишком много аристократов, и все их перешептывания, все разговоры сливаются в один сплошной гул, который чем-то напоминает Андерсу Зов, разве что весь этот гул не ощущается, как душный поводок, пережимающий горло. Но только лорд инквизитор Тревельян никогда Зова не слышал. Он пытается найти глазами знакомые лица… вернее маски. Но во всем этом море все кажутся одинаковыми, мужчины и женщины в пестрых костюмах, от которых рябит в глазах. Леди Монтелье он находит почти случайно. Вернее она его — касается его локтя, поймав в общем потоке, и отведя ближе к стене. Она в длинном золотистом платье с не очень пышной юбкой, и маска на ней такая же золотистая, узкая, едва прикрывающая нос, а по центру лба у нее меч и глаз Инквизиции. — Как вы, милорд? Андерс сглатывает. — Как будто снова в Круге, — признает он. — Только теперь под угрозой усмирения не только я, а еще и все вы. Ну, не усмирения. Но вы поняли. А… Жозефина улыбается ему легонько, очень коротко коснувшись локтя. — Вы хорошо справляетесь. — Жози! Вот ты где! Жозефина мрачнеет, видно даже под маской, она кривит губы, вздыхает и торопливо бормочет: — Простите за это, милорд. К ним подлетает молоденькая девушка, наверное, красивая, но маска закрывает ее лицо почти полностью, прикрывая даже верхнюю губу. Девушка почти виснет у Жозефины на локте, вцепившись в нее. — Жози, вот ты где, я тебя всю обыскалась! — она переводит взгляд на Андерса и ярко блестит глазами. — Ах… это он? Андерс понимает, что смущается. — Милорд Тревельян, это моя сестра, Иветта Монтелье, — представляет она, и Андерс делает легкий поклон, думая только о том, что это будет очень долгая ночь. * Чем больше информации он собирает, подслушивая и разговаривая с аристократией, собравшейся на балу, тем сильнее начинает трещать голова. Снова и снова он возвращается к Лелиане и его невозможно раздражает то, что всякий раз она начинает не с разговоров о деле, а о том, что какая-то из присутствующих герцогинь одета просто ужасно вычурно или что какой-нибудь из герцогов непристойно себя ведет, и как же Андерсу все равно на всех этих богатых людей, знающих свою родословную до пятых-седьмых колен. Ему и до самого Орлея нет никакого дела, и он бы с удовольствием променял этот богатый лицемерный бал на домик в глухом лесу. Вот дернуло же на Конклав, дернуло, а мог бы сейчас дрова рубить и кипятить воду в котелке. А вместо этого он пытается провести рокировку фигур на троне империи и окончить в ней гражданскую войну, еще и спасти весь Тедас и, должно быть, то, что за его пределами. * Ощущение Круга наваливается на него с новой силой, когда он вынужден танцевать с Флорианой и, как оказывается, вести светский разговор о важных вещах за танцем, которому Андерс научился не так уж давно, очень и очень сложно. Андерсу вспоминаются групповые заклинания в Круге, где каждый обязан исполнять свою роль с такой точностью, какая только возможна, ведь иначе храмовники могут обвинить в чем угодно. Разве что здесь, на балу Халамширала, каждый и маг и храмовник одновременно. Только в роли храмовника Андерс себя не чувствует. За жизнь в Круге он никогда не пытался особо скрывать и прятать свои мысли, разве что для побегов он начинал играть, пытаясь прикинуться хорошим. Старший Чародей долго потакал ему, потому у Андерса и было столько попыток побега, потому его не усмиряли. И сейчас ему кажется, что все оценивают его, но он не имеет права на то же самое в ответ. Но он в своей жизни много на что не имел права раньше, и его никогда это не останавливало. Поэтому он оценивает: Флориана вежлива с ним, но так ведут себя здесь все. Но она не просто вежлива: она подозрительно благовольна и обманчиво-откровенна, хоть весь их разговор и состоит из ответов вопросами на вопросы. То, что она предлагает, слишком похоже на ловушку, ведь Андерсу уже давно ясно, что орлесианцы не умеют говорить прямо, они не способны на это физически. Но это не значит, что Андерс игнорирует ее предложение. И, конечно, все это выливается в драку. Смотря на трупы вокруг, Андерс устало думает о том, что Корифей и его последователи ведут себя очень странно и он даже не понимает, на что они с таким подходом вообще надеются. К этому моменту они уже понимают, что Селину оставить на троне не выйдет. * В целом все кончается предсказуемо с поправкой на Бриалу. Гаспар, не ожидавший такого, конечно, не слишком благодарен Инквизиции за подобную… подлость, но с другой стороны они теперь все равно очень близки к трону Орлея. Пытаясь сбежать от навязчивого внимания всех и вся, Андерс прячется на балконе, чувствуя себя абсолютно выжатым и использованным, хотя именно в этом его роль и есть и никто этого никогда не отрицал, да и у него самого никогда не было никакого иного выхода. Небо, кажется, начинает слегка светлеть в преддверии рассвета, и линии черных гор перестают так очевидно сливаться с небом. Андерс приваливается к балюстраде, где-то на фоне мыслей вспоминала, как мама предупреждала не свешиваться из окна, потому что голова может перевесить, и он упадет. Упасть сейчас было бы очень глупо, ведь бал уже окончен, и надо было думать о самоубийстве раньше. Его покой не длится долго, когда к нему подходит Морриган, помогшая им ранее. Как относиться к Морриган, Андерс не знает. Она вежлива и обходительна, а еще она мага, что сразу же повышает его уровень доверия к ней, но в то же время в ее неестественно золотых глазах холода столько, что очевидно, что он скрывает многое — и ее цели в том числе. Впрочем, они в Орлее, и здесь такие все. Акцент у нее, конечно, не орлейский, да и понятно, что она не отсюда, но без лицемерия здесь не выжить. Она предлагает помощь, и этого, пожалуй, достаточно, хоть Лелиана и предупреждала, что она опасна. Дело Андерса поговорить с ней и посветить важной фигурой, а советницы пусть уж сами разбираются тогда, что с ней делать после. К тому же, назначение представительницы от Орлея было неизбежным, учитывая то, насколько теперь тесны связи Инквизиции с его императорским двором. Морриган уходит, и Андерс получает пару минут долгожданной тишины. Он облокачивается на балюстраду, бездумно разглядывая черные горы, думая только о том, как же сильно болят ноги и голова, и еще как хочется спать, и как хочется переодеться уже в нормальную одежду и снять эту дурацкую маску, под которой чешется лицо. — Ох, вот ты где! — Дориан слишкой громкий, Андерс даже вздрагивает: тот проскользнул на балкон совершенно неслышно, подкрался почти. — Как тебе бал? — спрашивает Андерс тихо. — Почти ждал, что в любой момент из-за угла выскочит матушка и раскритикует мои манеры, — бормочет Дориан, окидывая взглядом толпу в саду, а потом снова фокусируется на Андерсе и окидывает его все тем же странным оценивающим взглядом, слегка задерживаясь на серьге. — Я вижу, что тебе есть что сказать. Дориан хмыкает. — Не пойми меня неправильно, ты очень сегодня хорош, но кто вообще подбирал тебе эти цвета? — О, модный критик снова в деле. Цвета подчеркивают мою связь со священным и вечным. — Я мог догадаться, — отвечает Дориан, улыбнувшись. — Но… — Черный с золотым, да, я помню. Дориан хмыкает, а после серьезнеет и облокачивается на балюстраду рядом с ним. — Выглядишь так, как будто там не бал, а похороны, — замечает Дориан, и Андерс дергает уголком губ. — Просто это был очень долгий день, — отвечает Андерс тихо, опираясь на перила локтями, перенося вес с гудящих ног, чтобы хоть как-то отдохнуть. Он хотел в Скайхолд, в кровать, под одеяло из теплых шкур, но до того будет еще около недели пути. — Который ты спас, — замечает Дориан. Андерс на это только вздыхает, позволив себе усталую кривую улыбку. — Я не знаю, правильно ли я поступил, — признает он тихо, чувствуя, что еще пара предложений таких откровений, и он точно развалится. — Мы просто позволили Селине умереть. Так что сомневаюсь, что я именно спас. Он знает, как это глупо звучит. Знает, что Дориану, который привык жить в стране, где убийства вперемешку с маскарадом это обычное дело, должно быть, странно слышать его сомнения. К тому же, это решение было даже не его собственное, советницы разработали план и разыграли эту игру, а он просто удобная фигура, через которую они могут действовать. И все же Андерсу тошно и тревожно от мыслей о том, как все это может аукнуться им в будущем. — Знаешь, тебе надо отвлечься, — говорит Дориан с подозрительным энтузиазмом. Энтузиазм в людях Андерса страшно утомляет в последнее время. Но он выпрямляется и полуоборачивается, чтобы посмотреть на него. Дориан отступает на два шага назад, в предрассветных сумерках его кожа кажется темнее, чем обычно, но глаза все так же блестят. — Милорд инквизитор, я бы хотел пригласить вас на танец. Андерс приподнимает брови, отчего-то внутри приятно екает. Первый его порыв — это отговорки, много отговорок, от болящих ног до болящей головы, но он не хочет отказываться, хотя знает, что отказаться нужно. Он окидывает взглядом протянутую руку в перчатке, колеблясь, а Дориан так и стоит в легком аристократическом поклоне. Андерс делает вдох — это дается ему с трудом — и вкладывает свою ладонь в его. Пальцы сразу же слегка сжимаются, подтягивая его к себе, на Андерса натягивает чужим теплом, рука обхватывает талию, вторая так и продолжает сжимать ладонь Андерса, и он торопливо прижимается виском к щеке Дориана, пряча глаза, позволяя ему вести, как хочется. Прохладная ночь забирается под одежду легким ветром. От Дориана привычно пахнет Тенью. В нем хочется раствориться. — Хорошо, что хоть один из нас проявляет инициативу, — замечает Дориан. Андерс не отвечает, не совсем поняв, к чему это. Он не хочет ничего говорить, язык кажется неповоротливым и тяжелым. Но он был бы не против послушать его болтовню. Болтовня Дориана всегда расслабляла. Но тот ничего больше не говорит, направляя их движения, и Андерс просто поддается, чувствуя себя не в силах оторвать голову от его плеча. Андерса плавит. Топит, как котенка, и ему хочется, чтобы вот так было всегда. Не думая. — Ах, представляешь только, какие слухи и какой скандал разразится, если нас тут с тобой увидят? Андерсу думается, Дориан драматизирует, но он слегка отодвигается, чтобы взглянуть в его лицо, не разрывая контакта рук и тел, и отвечает: — Ты любишь скандалы. Дориан усмехается. Под узкими глазницами маски не видно, как залегают морщинки в уголках его глаз. Андерс просто знает, что они там есть. — Да. Просто обожаю, — отвечает Дориан и целует Андерса в губы. Андерс сдается сразу же. Знает, что не должен. Знает, что по-хорошему Дориана нужно отстранить от себя, извиниться и сбежать. Еще более по-хорошему объясниться с ним. Сказать, что все это хорошо не кончится. Остаться друзьями, не вмешивая в это ни танцы, ни поцелуи. Да только поздно: уже все это вмешано, и они целуются на одном из многочисленных балконов Халамширала, а из зала еще слышно последнюю музыку бала. Андерс совершенно пьян, хотя не брал в рот за ночь ни капли, а у Дориана на губах легкий привкус вина. Сердце у него заходится чаще, бьется прямо в висках, в кончиках пальцев, пульсирует даже на губах под кожей. Дориан определенно умеет целоваться и определенно об этом знает. Усы слегка щекочут. Не прекращая плавно вести его в танце, Дориан обнимает его немного теснее и кладет ладонь на заднюю сторону шеи. От прикосновения волоски на руках встают дыбом, пробирает легкой приятной мурашечной дрожью. Дориан не торопится, как будто у них есть все время мира. Здесь все пространство балкона из зала хорошо просматривается, гостей хотя бы к этому моменту осталось очень мало. Дориан все равно плавно отводит его немного вбок, к окну, которое все увито плющом. Здесь их не должно быть видно ни из зала, ни снаружи, из сада. Андерс чувствует улыбку Дориана в поцелуе. Ему кажется, он сейчас захлебнется. Как раз тогда Дориан его отпускает. Андерс мажет взглядом по его его губам, по ярким блестящим глазам, чувствуя, что у него горит лицо, лишний раз радуясь, что маска прячет большую его часть. У него слегка дрожат от волнения похолодевшие кончики пальцев. Дориан быстро окидывает его взглядом в ответ, как будто выискивает реакцию и пытается понять, можно ли ему продолжать… и продолжает: — Venire ad me, — выдыхает на тевене, Андерс не знает перевода, но угадывает: ступает ближе, послушно следует за его руками и движениями, прижимаясь к каменной стене меж двумя окнами спиной. Под ней оказывается зеленый ковер из плюща, и он совершенно не мягкий, и Андерсу совершенно на это все равно. Дориан его немного ниже, но ему это не мешает: он снова оказывается так близко, а его рука ложится на шею. Андерсу хочется, чтобы пальцы сжались вокруг, но они только гладят с одной стороны, и он только лихорадочно вдохнуть успевает, прежде чем тонет опять, не торопясь и только следуя — Дориан в поцелуе ведет точно так же, как в танце чуть раньше, и от этого слабеют колени, и Андерс вжимается в стену крепче, ища опору. Вторая рука Дориана ложится ему на талию, сминая в пальцах ткань одежды. Андерс обнимает его рукой за плечи, легко ерошит волосы на затылке, цепляясь за ленты, за которые держится маска, но не распутывает их. Эти самые маски мешаются, но Андерсу сейчас кажется, что стоит их лишиться, как они окажутся слишком друг перед другом обнажены. Он ловит себя на том, что тихо-тихо стонет, и он сразу же обрывается. Нет, это слишком, это… Дориан отпускает его губы, и Андерс делает жадный вдох, по-прежнему держась за него. Глаза он на всякий случай держит закрытыми. Дориан прижимается лбом к его лбу, маски тихо друг о друга звякают. Дыхание Дориана щекочет ему лицо, Андерс в этом выдохе чувствует, как он улыбается. Горло пережимает от нежности так, что дышать ему сложно, а Дориан тихо выдыхает что-то на тевене. Андерс слов не разбирает. Не переспрашивает. Не хочет знать, что он там говорит, когда тонет и захлебывается от интонации и от того, как задушено он звучит. Наверное, надо что-то сказать. Но мыслей в голове так много и одновременно совершенно нет совсем. И рука Дориана на шее совершенно не помогает. Хорошо. Ему так хорошо, и так сильно кружится голова. — Дориан, — выдыхает он едва слышно. Севшим голосом. Совершенно не способный собрать себя в кучу. Музыка кончилась. Андерс не заметил, когда. В зале еще слышны тихие разговоры, общий людской гул, а потом из него выделяются очень знакомые голоса, один из них с характерным акцентом и раскатом «р». Шаги оказыаются близко, и Дориан вдруг одергивается от Андерса так резко, что тот едва заставляет себя устоять на ногах. Это почти больно, но уже через секунду Андерс слышит: — Вот вы где! Кассандра. Андерс сильно встряхивает головой, торопливо выпрямляясь. Дориан теперь к ним спиной, усердно делает вид, что ему очень интересен темный-темный пейзаж. — Что такое? — спрашивает Андерс, прочистив горло. Он чувствует себя встрепанным, и сердце у него колотится в горле сильнее, чем когда Дориан жался к нему. Кассандра их обоих окидывает очень странным взглядом. Лицо горит, но, хорошо, этого не видно под маской. Хотя Андерсу кажется, она их обоих видит насквозь. — Мы вас обыскались. Нам пора уезжать. Они возвращаются туда, где остановились, ведь оставаться в самом Халамширале слишком опасно и тревожно. И в своей комнате, оставшись один, Андерс застывает, прижимая ладони к полыхающему лицу. Он дурак, такой дурак, такой… Перед глазами только улыбка Дориана, и ощущение его губ на губах, и… Андерс стонет. Дурак, дурак, такой дурак. Он влюблен. Он так сильно влюблен, и это оказывается страшнее, чем Корифей, чем взятие Адаманта. И это ощущается так… так странно, так неправильно? Разве не должен он до сих пор скорбеть о Хоук? Разве не должна она занимать все его мысли? Почему ему так не хочется страдать? Почему ему так хочется упасть и раствориться в Дориане? В его улыбке, в тепле и запахе его тела?.. Разве это правильно? Андерс стонет. Мыслей слишком много, и все до одной страшно тяжелые, и Андерс не может от них избавиться. Он ложится, надеясь еще поспать сегодня хоть немного, но вместо сна неторопливо вертит в пальцах подаренную Дорианом серьгу, которую он не снимал сегодня. Глаза слипаются, и тело такое тяжелое, и ему бы давно пора заснуть, но мысли по-прежнему роятся, и их слишком много, и они слишком… слишком. Андерс убирает серьгу в футляр и ложится обратно в постель, долго ворочается и долго ругается сам на себя, что не может уснуть, потому что мысли возвращаются и возвращаются к последним минутам на балконе Халамширала, и Андерсу в какой-то момент начинает казаться, что ему это все приснилось. Воспоминания кажутся смазанными и не яркими, как во сне. Андерс прячет лицо в подушке и отчаянно пытается не думать. С не думать у него всегда было очень плохо, и мыслей у Андерса слишком много, и он совершенно от них устал. Как же велик соблазн сейчас пойти в комнату к Дориану. Андерса продирает этой мыслью, он стонет в подушку, кусает губы и остается лежать в постели недвижимо. Все. Все, хватит.