Вестник Андрасте

Я не вижу тропы. Возможно, здесь лишь бездна. Дрожа, я ступаю вперёд. Окутанная тьмой. Песнь Испытаний I

Рутина Скайхолда захватывает по возвращению из Халамширала моментально. Оставив тугую дорогую одежду в шкафу, Андерс больше к ней не притрагивается. Так спокойнее. Только серьгу, подаренную Дорианом, по-прежнему носит. Ничего не может с собой поделать, но убирать ее в футляр и прятать не хочется совершенно. И Дориан всякий раз, как видит его, задерживает на ней странный взгляд, такой, что под сердцем сладко сжимается и прокатывается волной легких мурашек под кожей. Справедливость недоволен. Андерс отрицает причину его недовольства. Разговаривая с Дорианом, выпивая с ним вино, играя в шахматы и проводя с ним время, просто отрицает все то, чем Справедливость недоволен, и думает, что еще какое-то время так продержаться можно, стараясь думать о том, что все это значит, как можно меньше. С Дорианом просто хорошо, и ничего в этом такого нет. Они друзья, близкие друзья, и совершенно нормально желать быть к своему близкому другу поближе и почаще. А потом Андерс вспоминает поцелуи на балконе, и его обдает жаром, ему хочется сбежать. Дориан ничего по этому поводу не говорит и не вспоминает, как будто то произошло не с ними, а с какими-то другими людьми, с актерами, игравшими роли. Андерса устраивает то, что они не говорят об этом. Так спокойнее и так легче представить, что это действительно произошло не с ними. Или что это было частью Игры, хотя неизвестно, какой и для чего. Но на Дориана не выходит не смотреть. Не выходит не смотреть и не думать о балконе и о том, как они прятались в плюще. Андерсу себе врезать хочется хорошенько, как будто это как-то ему поможет. Когда Андерс заглядывает в кабинет Жозефины, то обнаруживает тут же незнакомую преподобную мать. Они спорят о чем-то, сохраняя голоса напряженно-вежливыми, и Андерс слишком громко закрывает дверь, так что обращает на себя внимание. Преподобная мать оборачивается на него, прищурившись, а Жозефина здоровается коротко, кивнув: «милорд». Преподобная мать, узнав в нем Инквизитора, светлеет лицом, не теряя серьезности и легкой хмурости. — Лорд инквизитор! — говорит она. — Может быть, вы сможете уговорить… — Я ведь уже сказала вам, преподобная мать, — отвечает Жозефина холодно и хмуро. Должно быть, этот разговор идет уже слишком долго. — В чем дело? — спрашивает Андерс, и преподобная мать открывает рот быстрее, чем успевает Жозефина: — Теперь, когда гражданская война в Орлее остановлена, внимание церкви вновь привлечено к выбору Верховной жрицы, — сообщает она. Этого стоило ожидать, но Андерс все равно ощущает неясное неприятное раздражение: он всю жизнь уверял себя в том, что верит, но, если и верит, то точно не в церковь. Она ассоциируется у него только с духотой, цепями и солнцами на лбу. — И чего же вы хотите от Инквизиции? — Мы не можем вести выборы верховной жрицы без правой и левой рук покойной Джустинии, — продолжает преподобная мать. — Я уже в который раз говорю вам, — вставляет леди Монтелье хмуро, — что ни леди Лелиана, ни искательница Кассандра не могут позволить себе оторваться от своих должностей в Инквизиции. — Но Инквизиция это уже не та крошечная организация, какой она была несколько месяцев назад! Уверена, с вашими ресурсами вы сможете пожертвовать двумя людьми, — говорит преподобная мать, смотря на лорда инквизитора просяще, так, будто уверена, что он точно встанет на ее сторону. — Но это не просто какие-то два человека, — отвечает Андерс, честно стараясь, чтобы голос звучал спокойно и твердо. — Леди Лелиана и искательница Кассандра занимают важные позиции в управлении Инквизицией. Как надолго они понадобятся вам? — Несколько месяцев минимум… — Это исключено. — Но лорд инквизитор… — Преподобная мать, — леди Монтелье звучит по-прежнему вежливо, но слышно, что голос твердеет и напирает, будто она теряет терпение. Андерс ни разу не видел, чтобы она теряла терпение, и вот пожалуйста. В этом даже есть что-то пугающее. Интересно, сколько времени до того, как Андерс пришел сюда, они спорили об одном и том же? — Вам уже не раз было сказано, что леди Лелиана и Кассандра не смогут поехать с вами в Вал Руайо. Это исключено. А теперь, прошу вас, оставьте нас нашей работе. Преподобная мать поджимает губы, вдыхает длинно и, вскинув подбородок, уходит. Андерс провожает ее взглядом, а после поворачивается к Жозефине. — Кассандра и Лелиана — кандидатки на роль верховной жрицы? — переспрашивает он. Жозефина кивает. — Но они ведь не священницы? — Как минимум, они часть церковной иерархии, — отвечает Жозефина. — К тому же, прецедент, когда в верховную жрицу выбирают женщину не из церковной среды, уже существует. — А сами они хотят?.. — Сомневаюсь, что их желание здесь что-то значит, — леди Монтелье дергает уголками губ, пожав плечами. — Здесь вопрос скорее о том, что будет правильно. Уверена, что они и сами не собираются считаться со своими желаниями. Церковь и ее дела Андерса не слишком интересуют, но он прекрасно понимает, что от церкви, как от самой влиятельной организации на территории всего Тедаса, зависит дальнейшая судьба магов, а уже это он не может оставить без своего внимания. Пусть в Инквизиции он фигура скорее номинальная, для Церкви и всех остальных лорд инквизитор и вестник Андрасте имеет некий вес. И Андерс чувствует, что стоит переговорить и с Кассандрой, и с Лелианой по этому поводу и узнать, что они собираются делать и затронет ли это каким-либо образом магов. Разговор с Кассандрой не особо ладится, да и ее, похоже, трон верховной жрицы не манит. — Магам нужно самоуправление, с нашей помощью… — Маги не дети, которым нужна помощь и надзор, — отзывается Андерс резко, сразу же чувствуя, как поднимается в нем раздражение. Кассандра нехорошо поджимает губы. — Я не хочу спорить с тобой сейчас, инквизитор, — отвечает она с холодом в голосе. Андерс прищуривается слегка и не продолжает эту тему, потому что ему спорить не хочется тоже, и потому что он знает, что ничего ей не докажет и только снова начнет жечь себя мыслями о том, что все это не имеет смысла и ничто никогда не изменится. Вместо этого он обращается к Лелиане и та принимает его благосклоннее. — Если ты думаешь, что Тедас ненавидит магов сейчас, то подожди, пока рухнет Церковь, — продолжает Лелиана, — и тогда вся эта ненависть выйдет из-под контроля и сожжет нас всех. Андерс прищуривается слегка. — Несомненно, в Церкви и Кругах много проблем, — продолжает Лелиана. — Отрицать это было бы глупо. Как и глупо отрицать то, что и церковь, и круги задумывались как нечто совершенно иное и что в них есть очень и очень хорошие идеи. — И как бы ты изменила церковь? — спрашивает Андерс, стараясь звучать спокойно, потому что от мысли о том, что в Кругах может быть что-то «очень-очень хорошее», его воротит. — Идти по проторенному пути глупо, ведь он подвел, — говорит она, окинув его красноречивым взглядом, что именно она имеет в виду под «подвел». — Церкви нужны либеральные реформы… много реформ. — А что с кругами? — спрашивает Андерс с опаской, и ее ответ удивляет его: — Я сомневаюсь, что будет разумно сохранять Круги после всего произошедшего. Нет ничего глупее, чем повторять одно и то же в надежде, что результат будет другим. Впрочем, и Кассандра и Лелиана соглашаются с тем и сходятся на том, что сейчас никому из них нет дела до выборов Верховной жрицы и у них на носу гораздо более серьезные и важные свершения. Корифей выдвинулся в Арборскую глушь и рыщет по эльфийским руинам, а еще, позже, Морриган показывает Андерсу элувиан. Андерс потом спрашивает про элувиан у Соласа, и тот долго на это эльфийское… не-зеркало смотрит, задумчивый и странно печальный, а потом говорит, что это искусство действительно давным-давно утрачено, и что он знает о нем лишь из Тени, хотя есть в его тоне что-то странное. Солас с Варриком не были в Халамширале, они ездили по Ферелдену в поисках залежей красного лириума, и вернулись только день назад, и Андерс прилипает к Соласу с разговором, пока их не отвлекают. — Вижу, у тебя дела, — говорит Солас мягко, отступая на шаг, — да и мне бы хотелось вернуться к фреске. Андерс кивает ему, поняв намек, и больше не занимает Соласа разговором, поворачивается к адъютантке, которая отдает ему бумагу с очень характерным почерком Лелианы, и Андерс, кивнув адъютантке, коротко пробегается взглядом по листу и хмурится. Когда Дориан только успел чем-то привлечь ее внимание? Они же только вернулись… Андерс вздыхает, прячет лист за пазуху и проскальзывает на второй этаж. Дориана он находит в библиотеке: тот полулежит в своем любимом кресле, перебирая стопку новых книг, привезенных явно из Орлея, судя по пошлому золоту на обложке. — Надеюсь, это не очередные пошлые пьесы? — спрашивает Андерс без приветствий, и Дориан хихикает, подняв на него глаза. — Лучше, — заявляет он, блестя глазами. — Это пошлые романы. — О создатель, Дориан, какой кошмар. — Ты даже не представляешь, — отвечает он, показав Андерсу одну из обложек: на ней мужчина и женщина обнимаются с очень странными стыдно-страстными выражениями на лицах. — Тебе ведь не слишком интересны такого рода отношения? — Ох, милый, — смеется Дориан, а у Андерса внутри аж стягивает, и он надеется, что на лице ничего не отображается. Даже если и так, Дориан не замечает или никак этого не показывает. — Ты даже не представляешь, как интересно читать подобную литературу, независимо от того, о ком она: мне всегда интересно, станет ли текст хуже на следующей странице, и он обязательно становится. Андерс фыркает. — Интересная мотивация для чтения. — О да. Но вообще-то про мужчин у меня тут тоже есть! — добавляет он радостно и достает из стопки еще одну книгу. — Это орлесианцы такие затейники, конечно… — Ужасно. Ты представляешь, что мать Жизель мне выскажет по твоему поводу, если все это добро увидит в этой библиотеке? Дориан хихикает опять, потом на его лице мелькает выражение, означающее, что в его светлой голове вспыхнула не менее светлая идея, и Андерс прикусывает язык, потому что подкинул ее явно он. — Но я же должен как-то поддерживать идею страшного тевинтерского магистра-развратителя, так? Но вообще-то теперь думаю о том, чтобы распихать эти книжки по библиотеке… — Тебе что, пять лет? — хмыкает Андерс, сразу же вспоминая, что развлекал себя тем, что в библиотеке Круга возвращал книги не на те полки, на которых они должны были лежать, и было ему далеко не пять. — Я вообще-то по делу, — говорит Андерс, вынуждая его оторваться, наконец, от своих книг. — Мне тут птичка нашептала, что ты интересовался неким амулетом. Дориан мрачнеет и, отложив книгу, встает с кресла. — Птичка — это леди Соловей, я так понимаю? Андерс кивает, и Дориан вздыхает как-то горестно, хмурясь. — Уверяю тебя, что это никак не касается дел Инквизиции, — говорит Дориан, став как-то странно серьезным, до того, что даже немного неуютно. Андерс приподнимает брови. — Это… семейное дело, скажем так. — Тебе нужна с ним помощь? — Нет, — отвечает Дориан как-то резко. Потом добавляет уже мягче: — я сам смогу позаботиться об этом, Андерс, но спасибо за предложение. Правда. Это… речь про фамильную ценность, скажем так. Мне пришлось ее продать, когда я сбежал из Тевинтера, да и я в тот момент был так зол, что мне совсем не хотелось иметь ничего общего со своей семьей. А потом отец заметил, что я без амулета и спросил о нем, и… в общем, он мой и я хочу его обратно, — говорит Дориан, всплеснув руками и встряхнув головой. — Тебе точно не нужна помощь? — переспрашивает Андерс медленно, и Дориан поводит плечом как-то неуютно. — Я не хочу тебя в это вмешивать, — говорит он. — Значит, это все-таки опасно? — Нет. Нет, Андерс, правда. Я сам в этом разберусь, и я не могу тебя об этом просить. — Почему? — Все вокруг и так постоянно только и делают, что только требуют от тебя что-то, я не собираюсь быть одним из таких людей… и не только людей. Это… приятно? Андерс закусывает щеку изнутри. Но еще помочь он хочет все равно, и сразу же мелькает мысль о том, чтобы попросить Лелиану о том, чтобы она подсобила с этим… но и в обход Дориана он действовать не хочет тоже. Это будет нечестно. Но, может, он может попытаться узнать что-нибудь не слишком навязчиво. — Если тебе нужна будет помощь… — пробует Андерс, и Дориан вздыхает. — Я ценю, Андерс, правда, но я сам разберусь с этим. Я большой уже мальчик и могу нести за свои же действия ответственность. — Я в этом не сомневаюсь… — Ну вот и славно. Уверен, у тебя и без меня дел по горло. Андерс поджимает губы. Это все-таки не совсем правда, и у него самого дела пока не то чтобы есть. Их план известен и то, куда они последуют дальше, известно тоже, но первые они все равно не отправятся. Насколько Андерс занет, Лелиана с Мередит уже отправили туда разведчиков и солдат. Так что время на то, чтобы разобраться с маленьким делом Дориана у него есть. Да, тот против… Но Андерсу совершенно не хочется оставлять его наедине с его проблемами, и ему хочется надеяться на то, что его вмешательство Дориан ему простит. С этой мыслью Андерс обращается к леди Монтелье, зная, что ему она откажет вряд ли. По крайней мере, ему хочется верить, что их отношения действительно теплы достаточно, чтобы попросить о маленькой дружеской услуге… Она обещает, что посмотрит, что может сделать, и Андерс выдыхает с некоторым облегчением, ведь он почти ждал, что ему откажут. Хотя вряд ли леди Монтелье ему бы отказала. Речь ведь не идет о чем-то опасном… он же не просит взорвать церковь, в самом деле. Мысли, конечно, в голову лезут одна лучше другой. * Андерс проскальзывает в главные ворота. Первым делом взгляд цепляется за Варрика: тот на привычном месте у камина, а рядом с ним… В животе сжимает тугим узлом, внутренности слипаются в ледяной ком. Тошнота пережимает горло так сильно, что тело отказывается слушаться, парализованное и прикованное к одному месту. Волосы короче, виски и затылок сбриты, но они по-прежнему знакомо белые, и белые же линии на темной коже складываются в очень знакомый узор. Знакомый и ненавистный, его всегда раньше обжечь магией хотелось, чтобы заорал, чтобы… Андерс понимает, что не готов. Он шарахается и сбегает, торопливо спускаясь по лестнице вниз, обратно во двор, надеясь, что его не заметили. Что Фенрис здесь делает? Приехал убить его? Андерс не удивится, если так. Варрик ведь писал ему по поводу Хоук. Наверняка Фенрис считает Андерса виноватым, наверняка… Андерс и сам считает себя виноватым — во всем. Эта вина его гложет и сжирает, проедая до костей кислотой, но это вовсе не одно и то же, и перед Фенрисом хочется защититься. Несомненно Андерс виноват в том, как Хоук чувствовала себя после Киркволла. Он от этого не отказывается. Но точно так же ему хочется сказать, что Фенрис виноват в том, что не сделал ее жизнь лучше. Что он был ей за муж, раз не сумел уложить ее боль и вину, раз не сумел отвлечь и дать смысл и повод продолжать? Андерс понимает, что тоже бы не смог, будь он на месте Фенриса, но он не на его месте, и Мариан была его, Фенриса, женой, так что и его ответственностью. Эти мысли нисколько Андерса не успокаивают, но все же есть что-то приятное в том, чтобы дискредитировать Фенриса таким образом хотя бы в своей голове, и теперь он почти надеется, что разговор, который несомненно произойдет, зайдет обо всем этом, так что Андерс сможет использовать все это обидное, едкое и бьющееся в цель против него. Но на деле ничего этого ему не хочется. Ему хочется спрятаться подальше, исчезнуть из Скайхолда, как можно скорее поехать куда угодно, лишь бы не оставться здесь, пока Фенрис находится здесь же. Зачем он приехал? Убить его? Андерс встряхивает головой посильнее и обходит весь Скайхолд, чтобы хоть чем-то занять свои мысли. Он заглядывает к Мередит, но надолго у нее не задерживется. Они не находят никакого повода, чтобы прицепиться друг к другу, так что Андерс, разочаровавшись, быстро уходит от нее. Даже новость о том, что она отослала Каллена, сняв его с должности своего адъютанта, его не радует. Вот бы получить эту новость чуточку раньше, еще до того, как он узнал, что Фенрис здесь. Так и не успокоившись, Андерс чувствует, что бегать вот так безумно глупо. И давно уже ему не по статусу, в конце концов. Он лорд инквизитор и Вестник Андрасте, он, демон дери, номинально хозяин этой крепости, а боится невесть чего… и невесть кого. В стенах Скайхолда он в безопасности. Плюс-минус, конечно, но уж от агрессивных старых знакомых его защитят точно, в этом ему не приходится сомневаться. Его ничто не защитит от Мередит, которая захочет поставить ему солнце на лоб, или от остальных советниц, которые предпочтут запереть его в карцере, но с Фенрисом в этом плане проблем быть не должно. Андерсу хочется в это верить. Через стену крепости Андерс пробирается в башню в обход главного зала и с некоторым облегчением цепляется за разговор с Дорианом, который ворчит на его библиотеку, а потом роняет, что знает это его выражение лица и что лучше бы Андерсу выложить уже, что его так беспокоит. Ответить Андерс не успевает все равно, потому что слышит шаги рядом, слишком близко, и у него горло неприятно пережимает, и он тяжело вталкивает воздух в легкие, потому что слышит: — Avanna, маг. Плохо. — О, слышу родную речь! — восклицает Дориан, развернувшись на сто восемьдесят градусов на каблуках от стеллажа с книгами, и Андерс поворачивается тоже, с опаской думая, что сейчас кто-то кого-то убьет. Фенрис лишь прищуривается нехорошо, но в замешательстве, и пару мгновений они с Дорианом просто друг на друга смотрят, пока Дориан вдруг не роняет с удивлением и легким налетом узнавания: — Это что, лириум? У Фенриса в глазах мелькает то самое выражение, которое Андерс никогда ни с чем в его глазах не перепутает: он чуть ли не точно так же смотрел на Данариуса, что застал его врасплох. Он бледнеет и прижимает уши к голове, и Андерс просто уверен, что он сейчас ощерится, как загнанный в угол раненый пес. И лириум под его кожей коротко — лишь на мгновение — подсвечивается белым. — Добро пожаловать в Скайхолд, Фенрис, — ворчит Андерс торопливо, желая лишь сбежать отсюда как можно дальше. — Я тебе очень нерад. Какими судьбами? — Надо с тобой поговорить, — говорит он, шипит почти, хотя смотрит на Дориана, следит за каждым его движением, даже за дыханием, будто боится, что тот может подойти слишком близко или сделать что-нибудь. Дориан в ответ на это прищуривается с подозрением, слегка склонив голову вбок, складывает руки на груди. — Какие-то проблемы? Андерс приподнимает руку, молча прося его не лезть, кидает на него предупреждающий взгляд, попутно молчаливо обещая объяснить все позже. — Зайдешь вечером, Фенрис, — отвечает Андерс холодно, решив, что может воспользоваться своим статусом, чтобы покрасоваться и поважничать хотя бы перед ним. Фенрис переводит взгляд на него и, Андерс уверен, он действительно вот-вот оскалится. Он зол, заметно зол и вообще выглядит как тот, кто долго копил в себе эту злобу и из последних сил держится, чтобы не выплеснуть ее. — У меня есть дела, которые куда важнее праздного разговора, — добавляет он прежде, чем эльф успевает открыть рот, и торопливо поворачивается к Дориану, надеясь, что тот поймет и подыграет: — бери книги и идем. Замешательство мелькает на его лице лишь на секунду, после Дориан поворачивается к стеллажу и берет три небольшие книги по истории практически наугад. — Кончай дурить, маг, — шипит Фенрис, и Андерс дергает головой. Больше всего его раздражает то, как Фенрис произносит это «маг», как самое страшное оскорбление. — Я занят, эльф. Он мог бы сбежать один, но Андерс просто побоялся оставлять их с Дорианом один на один. Фенрис терпеть Тевинтер и все, что, и всех, кто с ним связаны, не может, а Дориан в своих выражениях редко бывает сдержан. Во-первых, очень не хотелось, чтобы они убили друг друга, а во-вторых, не хотелось, чтобы разнесли библиотеку. Поэтому, изображая жуткую занятость и торопливость, Андерс уводит Дориана сначала вниз, а потом, проигнорировав вопросительный взгляд Соласа, на стену. Андерс чувствует себя просто по-идиотски. Ветер дует страшный, и он виновато оглядывается на Дориана, который одет слишком легко для открытого горного пространства. — Прости за это, — говорит Андерс тихо. Дориан засовывает книги подмышку и пожимает плечами. — Я никогда не против маленького представления. Кто это был? — Один старый… знакомый. — Видимо, не слишком хороший знакомый. — Видимо. Андерс вздыхает, облизав губы. — Не хотел оставлять тебя с ним, — поясняет он, — он просто терпеть не может Тевинтер и магов. — И магов из Тевинтера, я полагаю, — смеется Дориан. — Эти линии у него на коже… готовь поспорить, что это лириум. Я знал магистра, который занимался подобными следованиями. Как же его… — Ты знал Данариуса? — А, точно! Не лично. Просто много слышал о его исследованиях. И о том, что он обращался со своими рабами скандально-плохо даже по тевинтерским меркам. Откуда ты знаешь?.. — Просто к компании сбежавшего эльфийского раба прилагалась компания из его недовольного хозяина. — О… — Дориан приподнимает брови и показывает рукой в сторону двери, имея в виду, конечно, помещение библиотеки: — Так этот… — Фенрис. — Фенрис — один из… эм, экспериментов? — Да, — отвечает Андерс и от разговора ему становится как-то неуютно. Ровно как и от Фенриса. И от того, что единственный шанс избежать разговора в ближайшее время это уехать во Внутренние земли или еще куда-нибудь по конечно же неотложным конечно же важенйшим делам. Да только надолго это не поможет. Ведь что Фенрис умеет лучше всего, так это ждать, сидя на одном месте. — Я мало знаю, со мной он не был особо разговорчив. У нас… сразу не сложилось. — Я заметил, — хмыкает Дориан. — А что ему нужно здесь сейчас? Андерс сглатывает. — Полагаю, моя голова. Дориан серьезнеет и хмурится, и Андерс торопливо продолжает: — Едва ли он решится на подобные глупости, — говорит он тихо. — Просто… — он вздыхает, с трудом заставляя себя продолжить: — просто Хоук… — имя вдруг застревает в горле костью, и он замирает, не ожидав, что снова будет так больно. — Хоук была его женой. — О… — И… очевидно, что он винит меня в том, что она теперь мертва. Андерс винит себя и сам. Знает, что виноват он, знает, никогда этого отрицать не будет, но не перед Фенрисом. — Это не твоя вина, — отвечает Дориан, сделав сложное выражение лица, и Андерс улыбается ему печально и тоскливо. — Все чуточку сложнее и дольше, чем Адамант, — отвечает он тихо. — Может… когда-нибудь я тебе расскажу. — Я не настаиваю. Хотя мне, конечно, очень интересно, если там есть какие-нибудь непотребные подробности, — говорит Дориан, и Андерс выпускает смешок. — Ладно, если ты меня извинишь, я вернусь в помещение. Если я заболею… — То получишь лечение от лорда инквизитора вне очереди. Дориан смеется и возвращается за теплые стены, прикрывая голое плечо ладонью. Андерса тянет попросить его не спорить с Фенрисом и не вступать с ним в лишние разговоры, если тот вдруг будет крутиться рядом, но Дориан все-таки не маленький мальчик и постоять за себя, конечно, умеет во всех смыслах. Просто… напряжно это. Весь день Андерс упорно создает видимость занятости, стараясь не оставаться на одном месте подолгу. Фенриса он за сегодня больше не видит, как и Варрика, так что, должно быть, они где-то вдвоем. Андерса такой расклад вполне устраивает, и он даже рад провести время с Мередит, чтобы разобраться с какими-то бумагами, подпись на которые он должен поставить. Он с Мередит даже задерживается, настолько ему не хочется общаться с Фенрисом. И все же вечер наступает неумолимо и без вариантов. * Андерс вздрагивает, услышав, как хлопает входная дверь без привычного стука прежде. Он замирает напряженно, прислушиваясь к неторопливым шагам. Очень знакомым, но не принадлежащим никому из тех, кто живет в Скайхолде. Скоро меж перилами мелькает белая макушка, и Андерс выдыхает. Конечно. — Варрик очень просил не убивать тебя, — говорит Фенрис холодным тоном, поднявшис и замерев на краю лестницы. Голос его тугой, натянутый, как тетива. Андерс следит за тем, как Фенрис ставит огромный меч, который чуть ли не больше самого эльфа, к стене у лестницы и делает шаг ближе. — И так как Варрик мой друг, и я уважаю его просьбы, то пока позволю тебе жить. Андерс приподнимает брови и усаживается на диван, запрокинув локти на спинку. Хочется спросить «кто ты такой, чтобы позволять мне, инквизитору и вестнику Андрасте, что-либо?». Но он молчит, потому что хозяином ситуации себя совершенно не чувствует, да и Фенрис его маленьким представлением совершенно не впечатлен. Он окидывает взглядом спальню, двигаясь неторопливо и осторожно, как зверь на новой территории. Надо же, столько лет прошло, а эта его кошачья манера движений совершенно никуда не пропала. Андерс ничего не может с собой поделать: поднимается в нем это что-то ехидное и крысиное, взрощенное за годы ревности и взаимной неприязни — вот это с Фенрисом навсегда, вцепилось в него со времен рабства и никогда-никогда не отпустит. — Зачем ты здесь? — спрашивает Андерс, и взгляд Фенриса фокусируется на нем. Нечитаемый почти, но острый, как лезвие. Нехороший. Злой. — В глаза тебе хотел посмотреть, — говорит Фенрис, приблизившись и смотря сверху вниз. Андерс давит желание подняться с места, чтобы стать выше него. Нет, он здесь хозяин, и со своего места он не поднимется, он… Он совершенно себя так не чувствует, и ему хочется сбежать. — Еще очень хотел у тебя узнать, какого демона моя жена не вернулась домой. Андерсу вспоминается, как в одной из стычек с кунари на побережье Фенриса ранили, и вместо живота у него тогда было одно сплошное кровавое месиво. Он захлебывался кровью, давился до того, что орать не мог: Андерс лихорадочно пытался его исцелить, а лириум в теле эльфа отзывался на каждый поток магии ярким свечением и, судя по всему, приятного в этом для Фенриса не было ничего. Хоук держала его за руку — Андерс был уверен, что потом придется лечить ей ладонь от трещин или вывихов — и все так ласково шептала, что надо потерпеть и все закончится. Андерса тогда только это остановило от того, чтобы добить его вместо исцеления. Да и Хоук бы поняла: исцеление и разрушение по-разному ощущаются. Андерс вдыхает глубоко, медленно, чтобы успокоить заколотившееся сердце. Вспоминает глаза Мариан. Пустые. Холодные. Огромные и глубокие, как Каленхад, когда Андерс пытался в нем утопиться. — Она отдала свою жизнь, потому что того хотела. У Фенриса в глазах вспыхивает моментально, яростно и жестко. Он резко втягивает воздух в легкие. Свистяще. Лириум вспыхивает на его коже неприятным белым светом, который глаза режет. Конечно, Фенрис может не сдержаться и убить его и без меча. Может, не такой плохой вариант. С другой стороны, Андерс предпочел бы самоубийство смерти от руки Фенриса. С еще одной стороны сейчас, когда все его мысли о Мариан, это вообще не кажется важным. — Да, конечно, — шипит он сдавлено. Голос тих, но тяжел, а глаза так и горят, и Андерс смотрит в них без всякого выражения, пытаясь собрать мысли в кучу. — Ты думаешь, я ее специально там оставил? — спрашивает Андерс резко. — Нет, — отвечает Фенрис холодно. Голос звучит глухо и сжато. — Я думаю, что ты специально манипулировал ей, чтобы она помогла тебе с церковью. — О, ты серьезно сейчас вспоминаешь про это? — Да, — хмурится Фенрис. — Потому что она никогда не переставала себя за это винить. И потому что, я уверен, из-за этого она… — Интересно, что ты был ей за мужем таким, что она не рвалась возвращаться к тебе из Тени, — припечатывает Андерс то, что и хотел сказать, и линии на теле Фенриса вспыхивают ярким белым светом. Он щерится почти, слегка прижимая уши к голове, окидывает Андерса взглядом, полным такой ненависти, что обязательно бы подпалил его или ударил электричеством, будь он магом. Вместо этого Фенрис бьет его — не как маг, конечно, а как воин. Хорошо, что у него нет меча в руке, да и эта самая рука не покрыта наручем. Наверное, так бы Андерс остался без носа. Но сейчас он лишь слышит, как громко хрустит нос, и дышать сразу же становится больно, и кровь заливает нижнюю половину лица и капает на одежду. — По крайней мере, я никогда не обманывал ее, — роняет Фенрис холодно и отрывисто. Андерсу нечем крыть, и его это злит. Злит даже сильнее, чем удар, на который он никак не отвечает. В его силах сжечь Фенриса здесь и сейчас. Не оставить от него ничего, кроме пепла, и они оба это знают. А еще они оба знают, что Андерс этого не сделает. И это неожиданно тоже его злит. — Однако теперь именно мне придется как-то объяснять нашей дочери, что мама не вернется. Андерса это бьет под дых и ниже пояса разом, и кровь из носа уже не кажется ему такой большой проблемой. Он едва ловит себя на том, чтобы не сделать слишком громкий вдох. Голос моментально садится, и он крепко сжимает в пальцах обивку дивана, пытаясь не потерять лицо. — У вас есть дочь?.. Фенрис морщится так, будто не слова о ней вырвались случайно, будто он не хотел, чтобы Андерс знал. — Есть, — выдавливает он сквозь зубы. У Андерса внутри все обрывается, тонет, идет ко дну. Он мечтал о том, что у них с Хоук будут дети, маги, которые росли бы в свободном от угнетения мире. Он понимает сейчас, что это все были очень глупые наивные и романтические мечты, ведь свободного от угнетения мира не увидит ни он, ни дочь Хоук, ни даже ее внуки или внучки, если судьба сложится так, что они появятся. Эта мысль неприятно обжигает его изнутри, но сейчас важно не это. Дышать больно. Андерс вдыхает поглубже, чтобы стало больнее. — Ты не останешься здесь надолго? — Нет. Я вернусь домой, в Старкхевен. К дочери. — Вы… жили там? Живете. Он вспоминает Себастьяна, его огромные злые пылающие голубые глаза. Почти такие же голубые, как у Хоук, только немного глубже оттенком, не такие светлые. Вспоминает его невозможную горящую злобу, такую удивительно лютую для человека веры, который все то время до взрыва церкви все повторял о том, что нужно уметь прощать и любить. Все это разом пропало, как только Андерс задел то, что было для него дорого, и, будь у него силы, его бы, может, хватило на неприятное ехидство по этому поводу. Но сил не было тогда, нет и сейчас, ведь столько времени прошло. Себастьян хотел его смерти. Они с Хоук поссорились на этой почве, и Себастьян немедленно покинул Киркволл, не желая иметь с ней больше ничего общего. Почему она только защитила Андерса тогда? Вопрос останется без ответа. Похоронен вместе с ней в Тени. Андерс сглатывает нервную зарождающуюся в пальцах дрожь. И ему странно слышать, что Фенрис с Хоук и дочерью жили все это время в Старкхевене. Возможно, Себастьян быстро остыл по отношению к ним, вспомнил старую дружбу и все такое. Скорее всего, так и случилось. О Мариан думать так больно. Снова так больно. — Ты сказал, у вас дочь, — говорит Андерс медленно, найдя, за какую ниточку потянуть. — Мариан была магой. Ее отец и сестра были магами. Магия в крови Хоуков очень сильна. Вашей дочери сейчас должно быть не больше двух лет, так? Еще четыре-пять лет, и она тоже наверняка покажет свой дар, — у Фенриса взгляд становится тяжелее и вместе с тем уязвимее. Андерс понимает, что бьет, куда нужно, и что Фенрис тоже обо всем этом думал. — Ты бы предпочел, чтобы ее забрали в Круг, заперли там и ты никогда бы больше ее не увидел? — Этого бы не… — Не произошло? Хоук бы не позволила? Не смеши. Мариан просто каким-то чудом избежала Круга и выросла свободной. Ей повезло иметь отца, который знал, что нужно делать и как правильно научить своих дочерей справляться со своим даром. Ты — не знаешь. — То, что ты говоришь, скорее говорит в пользу Круга, — говорит Фенрис сквозь стиснутые зубы. — Вовсе нет. Магам нужна независимая самоорганизация. Школы, а не тюрьмы. Фиона над этим работает. Ты бы разве хотел, чтобы твою дочь забрали у тебя и заперли там, где она была бы бесправной сиротой, о существовании которой тебе пришлось бы забыть? Фенрис ничего ему не отвечает, но Андерс и так знает ответ. Все люди так боятся магов, все они говорят о том, что нужно держать магов в Кругах, подальше от людей, до тех пор, пока у них не появляется кто-то близкий, от кого нельзя отказаться: любимый или любимая, ребенок, может, сестра, брат, кто-то из родителей. Тогда появляется дилемма и происходит разделение между всеми остальными опасными страшными магами и кем-то конкретным, кем-то не таким. Но проблема в том, что для остальных людей дочь Хоук и Фенриса, если в ней пробудится дар, относится к той самой безликой массе злых магов. Фенрис ничего ему не отвечает и направляется к выходу. Андерс окликает его коротко: — Фенрис. Зачем ты приехал? — В глаза тебе хотел посмотреть, — отвечает эльф глухо и опустошенно, без всякого энтузиазма. — И что ты там хотел увидеть? Фенрис берет меч и оборачивается на него, слегка сутулясь. Он выглядит уставшим, Андерс только сейчас замечает не острый зеленый взгляд, а огромные мешки под его глазами, и что веки его воспалены. Андерс представляет, как Фенрис рассказывает их с Мариан дочери о том, что мама больше не вернется. О том, что она погибла, спасая мир, и даже радуется тому, что он не на его месте. Что у него нет детей, которым пришлось бы объяснять потерю матери. Что… — Хорошей дороги, Фенрис. Фенрис ничего ему не отвечает. Когда он уходит, когда хлопает дверь внизу лестницы, Андерс чувствует себя пустым. Внутри него нет ничего, все выжжено, а пепел раздул ветер. Внутри пусто настолько, что даже дыхание дается ему легко. Может, лучше бы Фенрис убил его. Может, так действительно стало бы проще. Может. Андерс садится на пол, сгорбившись, опускает голову низко и закрывается пальцами в волосы, медленно дыша. Он вспоминает ревность, которая сжирала его всякий раз, как Мариан смотрела не на него, а на эльфа. Андерс понять не мог, что она в нем нашла: в бывшем рабе, у которого слишком много проблем с головой, который такой колючий и злой. Потом между ними с Мариан что-то случилось, и Мариан смотрела на Фенриса с какой-то тоской, которая совершенно ей не шла, так что Андерс подсуетился, чтобы занять место подле нее и стереть это выражение печали с ее лица. Принес он только гораздо больше. Андерс прижимает ладони к лицу, когда остается один, давит на глаза до тех пор, пока цветные круги перед ними плясать не начинают. В носу щиплет, и ему противно с самого себя: настолько легко его вывести из равновесия. И снова мысли про Хоук, и снова жгутся. И снова вина пережимает ему горло так сильно, что он дышать не может. Дыши, дыши. Ничего, Фенрис уедет, и он снова сможет об этом забыть. А стоит ли ему забывать? Можно ли? Это же Хоук. Андерс стонет тихо-тихо, жалобно, пытаясь найти мысль, которая могла бы его успокоить, но ничерта не находится. Варрик был прав, и дергать ее не стоило. Разве не справились бы они самостоятельно? Разве не нашли бы какого-нибудь стража сами? Она была бы жива сейчас. Осталась бы там, в Старкхевене. Может, по-прежнему испытывала бы эту боль и вину с пустотой, но по крайней мере у нее были бы люди, которые ее любят, рядом. И она была бы у людей, которые в ней нуждаются. Андерс трет лицо. Что уже об этом думать? Но все равно в груди скребет. Скребет и ехидно шепчет, что это было несправедливо. Что лучше бы он там остался, а не она. Лучше бы. Хоук, может, и не была способна закрывать разрывы, но разрывы, похоже, перестали быть серьезной проблемой. Нет, как бы они тогда закрыли тот разрыв, который оставался в Адаманте? Андерс бьется головой о стену, ахает тихо и касается носа дрогнувшей рукой. И забыл уже об этом. Из какого-то неясного мазохистского желания наказать себя Андерс не берется сразу же лечиться, а просто старается дышать, чувствуя кровь и тянущую мерзкую боль. Он потом слышит от Варрика, что Фенрис действительно уехал довольно скоро, решив не задерживаться здесь, и тогда Андерс выдохнул, и жизнь возвращается в привычное, приятное даже русло, где нет подобных потрясений и гостей из прошлого. В конце концов, дел у них предостаточно. Через некоторое время он переспрашивает у леди Монтелье по поводу того амулета Дориана. Та, как оказалось, действительно не забыла и смогла урегулировать этот вопрос и еще через несколько дней амулет уже у Андерса в руках. Он знает, что Дориан разозлится. Но это ведь лучше, чем если бы амулет не удалось вернуть вообще, так? — У меня кое-что есть для тебя, — говорит Андерс, уже зная, что Дориан не обрадуется. Но все-таки… пусть злится, но он ведь хотел этот амулет обратно в свое владение, и вот Андерс это предоставит. Тем более, вряд ли Дориан будет злиться слишком долго, если и так. — Надеюсь это что-то скандальное, — тут же отзывается Дориан, встав с кресла, и Андерс качает головой. — Извини… не совсем. Дориан меняется в лице, когда видит амулет, хмурится и слегка морщится. После вздыхает мученически. — Я ведь просил тебя не делать этого, — говорит Дориан медленно, с досадой, вертя амулет в пальцах. — Я ведь говорил, что разберусь с этим сам. — Ерунда, Дориан, мне ничего не стоило… — В этом-то и дело! — Дориан всплескивает руками и, повесив амулет на шею, берется ходить взад-вперед по маленькому пространству своего алькова. — Ведь у Инквизитора есть власть. Деньги. Связи. И кто-то достаточно умный может подобраться достаточно близко, чтобы пользоваться этим. Я не хочу быть таким человеком, amicus, я… — он замолкает, делает вдох и продолжает прежде, чем Андерс успевает открыть рот: — Меня не беспокоит то, что люди думают обо мне, — говорит Дориан недовольно, перестав мельтешить перед глазами, и окидывает его хмурым тяжелым взглядом. — Меня беспокоит то, что будут думать о тебе. — Серьезно? С чего бы… — Kaffas, потому что ты мне не безразличен, — выпаливает Дориан хмуро, и это можно интерпретировать многими разными способами, но у Андерса все равно внутри все тонет. — Потому что репутация для кого-то вроде тебя это довольно-таки важно. В Халамширале на балконе репутация Дориана что-то не волновала совсем, и Андерса обжигает от воспоминания. С репутацией у Андерса всегда было туго. — Еще теперь я тебе должен, — бормочет Дориан. — Ненавижу быть должным… — Я сделал это не для того, чтобы ты был мне должен, — возражает Андерс тихо. Дориан медленно окидывает его взглядом, слегка кривя губы, и Андерс добавляет, — я помог тебе, потому что ты мне тоже небезразличен. Андерс только после слов понимает, как это все звучит, и Андерс с силой кусает щеку. Плохо, плохо, со словами у него тоже, похоже, очень туго, но выражение лица Дориана все же смягчается, он слегка улыбается и произносит: — Ладно, похоже, я веду себя как-то неблагодарно, — говорит Дориан и делает шаг навстречу, и до Андерса только через полторы секунды доходит, что Дориан тянется его поцеловать. В голове щелкает, изнутри лижет пламенем, и Андерс пугается, отступая на шаг. Хорошо было бы случайно перевалиться через перила и свернуть себе шею, упав. Но этого не происходит, и он упирается ладонью Дориану в грудь. Андерс безумно этого хочет. Губы от желания закололо. Но… Но. — Нет, — говорит он тихо, отступив еще на шаг, чтобы не чувствовать ни тепла тела, ни запаха Тени. — Нет, Дориан, не стоит. Я разобью тебе сердце, не нужно, не пытайся, я же не выдержу, нет… Дориан не выглядит смущенным или раздосадованным, и понимает он с первого раза. Смотреть ему в глаза все равно невыносимо. Может, это просто… просто. Дориан похож на того, кто может поцеловать в благодарность, и за этом не будет стоять ничего такого. Почему Андерса это вообще так взволновало? Это же глупо. — Выглядишь ты так, будто думаешь совсем не о «нет», — замечает Дориан, но отступает. — Дориан, — просит Андерс шепотом, испытывая огромное желание просто смять в пальцах ткань одежды на его груди, просто притянут ближе, просто… Нет. Андерсу показалось, что сердце Дориана под одеждой колотится. Просто показалось. — Что ж, возможно, я недопонял, — роняет Дориан, улыбнувшись. Улыбка эта была короткая, бледная. Может, взволнованная. Может, просто показалось. У Андерса ничего не выходит ему ответить. Слова застревают в горле, и Андерс не знает, что с ними делать, не знает, как теперь ответить Дориану, что ему сказать. Ему становится так неловко, еще более неловко от того, что Дориан выглядит так, будто для него происходящее в порядке вещей. О создатель, может, этот поцелуй ничего бы не значил. Такое же выражение благодарности, как… как хлопнуть по плечу. Может, это что-то тевинтерское вообще? Ничего не значащее? Вежливое? Мысли лезут в голову одна глупее другой. — Не буду отвлекать тебя больше, — подает Дориан голос, садясь в кресло, и Андерс отмирает. Он кивает, прощается с ним сконфуженно и честно старается не бежать, когда уходит. Он не возвращается в свою спальню, вместо этого уходит на стену, к обрушенной ее части и долго смотрит на простор стеклянных гор. Ветер сегодня холодный, и руки коченеют почти сразу. Он вспоминает поцелуй раз за разом, тот, в Халамширале. И Андерс пытается найти хоть одну причину, почему он не отказался от этого тогда. Почему? У него масса причин, почему он ответил ему, почему сдался и почему совершенно не находил в себе сил оттолкнуть его. А сейчас… А сейчас он испугался. Приезд Фенриса слишком сильно напомнил ему о Мариан, совершенно выбил из колеи, заставил вспомнить, почему Андерс так боялся и боится оказываться к кому-либо слишком близко: все это плохо кончается. Андерс опасен для тех, кто к нему слишком близко. Карл, Мариан… Все это уже плохо кончилось… в случае с Мариан дважды. И он до смерти боится, что это же произойдет с Дорианом. Дориан того не заслуживает. Ни Карл, ни Мариан того не заслуживали тоже. Андерс горбится, опирается локтями на борт и трет лицо пальцами, ничего не чувствуя от холода. Карл. Андерс тихо стонет. Столько лет прошло, а ему до сих пор больно, и он не должен себя винить: усмирили его храмовники. «Усмирение лишь для опасных магов, прошедшие Истязания не могут быть ему подвергнуты», — говорили они. Чушь! Наглая меркзая ложь. И все же не веди они переписку, Карл был бы жив сейчас. По-прежнему заперт в Круге, но жив. Ведь, если так подумать… если так подумать, Карл никогда не был слишком против жизни там. Эту мысль Андерс ненавидит, но это правда. Карла устраивал Круг. По его собственным словам, он попал в Круг очень рано и совершенно не помнил никакой иной жизни, да и то, что происходит за стенами, его не интересовало. Он не слишком верил тому, что магов держат взаперти не только чтобы защищать окружающих, но и чтобы защищать магов от внешнего мира, но никогда не ставил это под какой-то серьезный вопрос. Андерс садится на ледяной камень и приваливается спиной к такому же ледяному камню, прикрыв глаза. Замерзнуть бы тут насмерть. Справедливость ему все равно не позволит. Андерс уже чувствует, как нехорошо он возится в его венах, требуя, чтобы их общее тело вернулось в более приятные условия.