Вестник Андрасте

«Сердце это разбито, но всё ещё бьётся, Никто не осушит сей океан печали. Забыла ты, дева-копейщица из племени аламарр, Что в мире, Мной сотворённом, нет одиночества». Песнь Андрасте 1

Из Арборской Глуши они возвращаются с победой, но омрачается она просто моментально. — Но откуда… — Фенрис, — выдыхает Андерс едва слышно. Конечно. Фенрис вернулся в Старкхевен… так быстро? Может, отправил Себастьяну письмо. Неважно, но это, должно быть, был он. А больше и некому. Андерсу становится так досадно, но в то же время… все это объяснимо. И последствия его действий рано или поздно должны были постучаться в окно. И, конечно, Себастьян наконец сдержит свое обещание. Правда, тогда армию он обещал привести в Киркволл. — Мы будем вести переписку, — вставляет леди Монтелье немного взволновано, но хорошо держа голос спокойным, пока Андерс ощущает себя совершенно разваливающимся на части. Мередит тоже была там. Мередит тоже виновата во всем, что произошло. Почему в письме-угрозе ни слова о ней? Андерс стискивает зубы, едва подавив желание смять бумагу в пальцах. Вместо этого бросает лист на стол и отступает от него, с трудом втягивая воздух в скованные легкие. — Попытаемся урегулировать этот вопрос мирно… или по крайней мере с наименьшим количеством потерь до того, как наша главная проблема в лице Корифея исчезнет… — Очевидно, что самый верный и простой вариант — это выдать принцу Старкхевена то, что он требует. Андерс заставляет себя посмотреть на Мередит и не испепелить ее на месте, крепко сжав челюсть. — Мы не можем, — вставляет Лелиана. — Неизвестно, сколько еще нам придется сталкиваться с Тенью и разрывами, а якорь… — Якорь есть только у меня, — говорит Андерс сквозь зубы. — Хватит разговаривать так, будто меня нет в этой комнате. Мередит окидывает его этим снисходительным храмовничьем взглядом, и он чуть не взрывается. — И мы просто не можем игнорировать то, как это будет выглядеть для наших союзников и тех, кто поддерживает нас, — вставляет Жозефина быстро. Андерс не ощущает ничего, кроме тошноты. Он отворачивается от них и почти прижимается к окну, прикрыв глаза. Стекло приятно холодит лоб, когда он приваливается к нему. — Это уже выглядит для них не лучшим образом, учитывая то, как свободно Старкхевен распускает слухи, — отвечает Лелиана, и Мередит холодно поправляет: — Говорит правду, вы имеете в виду. — Что-то про тебя правду они говорить не спешат, — припечатывает Андерс, обернувшись на нее. У Мередит на лице холодное серьезное выражение на лице и самодовольства там мало. — Интересно, это какую же? — спрашивает она скучающим тоном, прекрасно зная, насколько она права и насколько же сильно это его раздражает. — Что рыцарь-командор действовала по позволению церкви, прибегнув к праву уничтожения? У Андерса в глазах искрит. Он понимает это по тому, как меняется выражение лица у леди Монтелье, и как она делает небольшой шаг назад. Андерс трясет головой, стиснув зубы, и отворачивается опять, кое-как стараясь дышать. Дается ему это плохо. Он ненавидит, он так сильно все это ненавидит, и Справедливость в венах ненавидит это тоже. Мередит действовала по дозволению церкви, какие к ней могут быть претензии? По дозволению всепрощающей светлой Церкви, которая наделяет одних людей правом безнаказанно сотнями вырезать других людей, запертых в тюрьмах, устраивать целые локальные геноциды, не беря никакого греха на душу. Ведь маги не считаются даже за людей. Тысячелетия назад Корифей и остальные такие же, как он, вошли в город Создателя, а отчего-то расплачиваются все остальные — и до сих пор. — В данный момент мы пока что все равно ничего больше сделать не можем, — говорит Жозефина мягко. — Остается только пытаться решить вопрос дипломатией. — Нисколько не сомневаюсь в ваших способностях, леди Монтелье, — говорит Мередит. Андерс успел заметить, что с тех пор, как они стали близки, Мередит стала говорить с ней подчеркнуто формально во время рабочих вопросов. Должно быть, не хотела мешать работу с личной жизнью. — Но, насколько мне помнится, принц Ваэль был очень непримирим тогда, в Киркволле. — Но прошли годы, — возражает Жозефина. — К тому же, многое изменилось, и лорд инквизитор… — Как раз потому что я лорд инквизитор, Себастьян злится больше всего, — вставляет Андерс и легонько бьется о стекло лбом. «Не смей сравнивать себя с Андрасте!». — Или то, что Вестник его любимой Андрасте — это маг, убивший его любимую преподобную мать. Он уже не выбирает выражения, когда говорит от этом с ними. Какой смысл? Все и так знают, что он сделал, и сглаживать углы нет никакого смысла. Сглаживание углов в этих условиях его только злит, выводит из себя все сильнее, и нервозность растекается по венам, кончики пальцев холодит. — В любом случае, все это нельзя пускать на самотек, — вставляет Лелиана мрачно. — Эти слухи могут быть слишком опасны. Мы с большим трудом добились имеющегося влияния, учитывая то, кем является инквизитор… — Магом. Мужчиной-магом, — подсказывает Андерс устало и вяло, еще раз бьется о стекло лбом. Пробить его — лоб в смысле. И чтобы осколки раздробили ему кость и впились в мозг. Тысячелетия назад маги — церковь говорит, что они были мужчинами, если не все, то большая их часть — вошли в Град Создателя. Почему маги вынуждены расплачиваться за это до сих пор? * Ближе к вечеру его находит один из адъютантов Кассандры с приглашением от нее, и Андерс заглядывает к ней еще немного позже, когда уже почти стемнело. У нее в комнате чисто и аскетично, а еще довольно темно, и она указывает Андерсу на простой деревянный стол, где два стула стоят напротив друг друга. — Присаживайся. Тебе не понравится, что я расскажу, — говорит она хмуро и кладет на столешницу увесистую книгу Искателей. Андерс уже совсем о ней забыл. — Неужели? — он хмыкает, сев напротив нее. Кассандра на него не смотрит, поглаживает эмблему на обложке задумчиво. — Это касается ритуала Усмирения, — говорит она медленно. Как будто с некоторой опаской, и Андерс разом серьезнеет. — Он… обратим. Она объясняет дальше. Про историю, про Искателей, про то, что сама прошла через нечто подобное. Андерс выслушивает ее, и внутри у него лопается. Андерсу кажется, что даже сидеть ему слишком сложно. На Кассандру он не смотрит, смотрит на эту чертову книгу, которую ему страшно хочется поджечь. Он задыхается, воздуха просто нет, и, кажется, никогда не будет. Как бы он хотел не знать того, что узнал сейчас. Это малодушно, это глупо, но он понимает, что теперь новое огромное осознание наваливается на него всем весом мира. Он мог спасти Карла. Они могли спасти Карла! Почему он оказался так глуп, что не догадался? Почему? Ведь когда дух был к нему так близко, то усмирение пропало на какую-то минуту. Почему Андерс не сумел догадаться, что этот эффект можно продлить? Что с помощью Справедливости он мог спасти его? Он был таким глупцом, таким идиотом, и вся вина — только на нем лишь одном. Он мог догадаться. Обязан был! Почему не догадался? Почему? Почему? Он часто моргает, ощущая себя опустошенным. Он должен злиться, но злиться ему не на кого. Пустая злоба давно уже сожгла его до одного сплошного отчаяния. Справедливость тоже поражен узнать о таком. Он поражен и зол, и Андерс чувствует, как он мечется под его кожей, и в ушах набатом стучит. м ы м о ж е м с п а с т и с т о л ь к и х м а г о в Нет. Нет, они уже заняты спасением мира, они не могут отвлекаться на это, нет. Его дерет изнутри, рвет, и Андерсу хочется закрыть уши руками, но только это не поможет, от собственных мыслей он никогда-никогда не сбежит. — Я думала, что ты отреагируешь не так, — признается Кассандра негромко, и тогда Андерс заставляет себя на нее посмотреть. Она кажется немного растерянной. — Я думала… — Что я выйду из себя и начну крушить? — переспрашивает он белыми губами. Кассандра качает головой. У Андерса нет на это сил. У него есть силы только на то, чтобы пойти и умереть где-нибудь. Срочно. Карл. Андерс с ужасом понимает, что очень плохо помнит его лицо. Эта мысль простреливает его по позвоночнику, и сердце заходится в панике. Он помнит детали: борода и волосы с проседью (Карл был гораздо его старше), серые глаза, морщины, серьезность на лице, которая таяла, когда они оставались вдвоем. Улыбка, прячущаяся в бороде. Лучики-морщинки в уголках глаз, когда он улыбался. Горячие руки. Спокойное уверенное «спи, нас здесь не найдут». Слегка осуждающее «твои попытки побегов добром не кончатся». То, как они целовались взахлеб после года в изоляторе. Его как можно более мягкое «ты же знаешь, что жаловаться бесполезно, это сделает только хуже». Он помнит все это, и все это жжется, но не складывается в единую картинку. Он пытается, но все не то. Он не помнит его лица. Он всю жизнь так сильно хотел верить, что горе — это просто дорога, по которой можно пройти. Книга, которую можно прочесть и закрыть. Что-то протянутое во времени и пространстве, от чего можно сбежать и вздохнуть с облегчением. Но на самом деле, горе — это шрамы. Их можно закрывать тканью, прятать под татуировками, но ты всегда будешь знать, что они есть, никуда не пропали. И когда на них будет падать солнечный свет, то вспомнить о них — неизбежно. И вот столько лет прошло, он даже почти забыл его лицо, а жжется в груди, так больно жжется, ворочается. Душная вина встает поперек горла, не вдохнуть. Почему так… — Зачем ты мне это рассказала? — спрашивает Андерс шепотом. — Потому что маги… и все это тебя волнует. И мне подумалось… Мне жаль, — говорит Кассандра, оборвавшись. — Искатели придумали этот ритуал лишь как временную меру… никто тогда не думал о том, что она станет оружием против магов. Андерс всю свою жизнь боялся ритуала Усмирения сильнее, чем чего-либо еще. Всю свою жизнь он страшился этого сильнее, чем того, через что он уже прошел, и страх перед этим был сильнее, чем даже перед воспоминаниями о грязи. Он поверить не может, как все, оказывается, просто. Он мог спасти Карла. Андерс жмурится и трет глаза. Потом встает одним резковатым движением, и она, кажется, вздрагивает. Может, ждет, что он все-таки начнет что-нибудь крушить, но крушить у Андерса нет настроения. Как нет настроения обвинять ее в чем-то, злиться и плеваться ядом. Нет, все, что он хочет, это пойти к себе и утонуть в боли и самоненависти. В голове это выглядит, как замечательный план. — Я… я прошу меня извинить, — говорит Андерс тихо и уходит, чувствуя себя совершенно раздавленным. Ему нечем дышать. Чтобы добраться до своей спальни, Андерсу приходится проскользнуть мимо библиотеки. Говорить ни с кем не хочется, да и Дориана он не находит на привычном месте. Андерс понимает, что ищет его взглядом. Ищет тепла и успокоения. Его улыбки, потому что она уютная и от нее сворачивается золотистым теплом где-то под сердцем. С Дорианом он все же сталкивается — на тускло освещенной лестнице, у того в руках навалены какие-то книги и свитки, и Андерс ничего сказать не успевает, как слышит: — Festis bei umo canavarum, я знаю этот взгляд, — сообщает Дориан настороженно. — Что случилось? Андерс не хочет ничего говорить. Он хочет прижаться к его плечу, и чтобы его держали. Хочет, чтобы не нужно было самостоятельно стоять на ногах. На него разом наваливается так много, что это душит. Кассандра не могла подобрать времени лучше, чтобы рассказать о таком? Он не чувствует себя так же, как тогда, после гибели Хоук, нет. Да, он раздавлен и уничтожен, и вина выжимает из него все соки, но он не чувствует себя готовым взорваться. Он просто слишком короткий фитиль свечи, который не может из-за своего размера загореться. Обуглен. Ничего не осталось. — Мне надо выпить, — говорит Андерс белыми губами. Он не хочет пить. Ему просто нужен кто-то рядом. ему нужен дориан рядом — Так, я тебя понял, — отвечает Дориан с опаской, смотря на него странно. — Так, я сейчас найду, куда вот это деть, — он кивает на какие-то свитки у него подмышкой, Андерс только сейчас их замечает. — И потом найду, что нам выпить, и приду к тебе. Идет? — Идет. * — Они закрыли меня в изоляторе на год, — голос съезжает на шепот, и Андерс боится смотреть на Дориана. Взгляд прикован к стеклянным горам и к снегу, который их покрывает, а по щекам течет, и Андерс даже не обращает на это внимания, не понимая, почему ему вдруг настолько плохо и настолько невыносимо. — Я пытался убить себя там, — добавляет он. На самом деле, это была далеко не единственная попытка самоубийства за его жизнь. Он пытался топиться в Каленхаде, для самого себя делая вид, что любой побег может закончиться неудачно. — Недостаточно хорошо, — добавляет он. Шрамов не осталось, все зажило. Дориан молчит. Андерс даже его дыхания не слышит. Наверное, стоит заткнуться, но он уже не может. Он начал, конечно, с Карла. С усмирения. Бродил по комнате туда-сюда, по взгляду Дориана понимал, что иногда собственные глаза отдавали светом из тени, и иногда в голосе прорезались нотки Справедливости, но не более того. А потом он обессилел, и они устроились на полу у окон, и тема сползла на совершенно другие… впрочем, связанные. На те, о которых он никогда ни с кем об этом не говорил. Он никогда не рассказывал об этом даже Хоук. Чувствовал, что не может нагружать ее этим, чувствовал, что, может, она не поймет. Может… Андерс моргает часто и вытирает лицо нервным движением. Почему так плохо? Он не взял в рот ни капли, с тех пор, как они устроились тут, хотя Дориан пытался его напоить. Может, стоило ему поддаться. — Храмовник, который приносил мне еду, заметил и… меня бы обвинили, как малефикара, меня бы убили бы, и я… — как же ему мерзко, как же он себя за это ненавидит, как же его все это душит, и как бы он хотел, чтобы все эти воспоминания были не его. Но они — его. Навсегда его. Никогда это не изменится. Он пугается, что Дориан не поймет. Что ему станет мерзко. Какая разница? Андерс хотел смерти. У него не получилось убить себя, но так он все равно получил бы желаемое. Но… Но это ведь было не то. Другое. Иначе. Он хотел тогда, чтобы хотя бы его смерть принадлежала ему одному. В горле сжимает от того, что он собирается сказать дальше, и слез опять слишком много, а Дориан по-прежнему молчит, и Андерс не может на него смотреть. — Я предложил ему себя, — говорит он все же тихо, закрывая глаза, и в груди печет. Воспоминания по-прежнему задавлены, блеклые и путаные, но почему они тогда так сильно режут? Глазам так горячо и так мокро. — Мне жаль, что с тобой все это произошло, — говорит Дориан неожиданно, его голос звучит неуверенно и тихо, а Андерс так и не находит сил на него взглянуть. Из его груди почти рвется хриплый истеричный смешок. — Дело не во мне, — говорит он задушено. Не в нем. Дело никогда не было в нем. — Почему? — спрашивает Дориан бархатным голосом. — Дело в том, что это происходило столетиями с тысячами и тысячами магов, которым некому было помочь. Я здесь, меня называют лордом, меня называют Вестником магия-должна-служить-людям-а-не-править-ими Андрасте, у меня есть свобода, у меня есть т-.. все. Но я не могу перестать думать об этих… столетиях угнетения, о столетиях заточений, убийств, насилия, ложных обвинений… Я не могу… Это так глупо, больше всего Андерс боится, что Дориан не поймет его, что это все покажется ему глупым, идиотским. — Но ты не можешь спасти тех людей, кто жил триста-четыреста лет назад, — замечает Дориан, и у Андерса в груди печет сильнее. Он прав, безусловно прав, и это хуже всего. Понимание своей беспомощности, понимание того, что происходило так много отвратительных ужасных вещей, происходило и происходит и, все еще велика вероятность, что будет происходит, а он не способен повлиять на это… все это невыносимо. Это мучает и выматывает, совершенно бессмысленно, но мысли глодали его годами. — Ты не можешь спасти тех людей, которые жили пятьдесят лет назад. Десять… пять. Год. Ты не можешь спасти всех, Андерс. — Я знаю, — отвечает он, прижимаясь лбом к холодному стеклу. — Я знаю, и это хуже всего. Какое Андерсу должно было быть дело до всех тех магов, которых он никогда не знал и не узнает? Но ему есть дело, его волновало это, его сердце болело за каждого ребенка, отнятого у матери, за каждую девушку и каждого юношу, что неудачно привлекали к себе храмовничье внимание, за каждого мага, оказавшегося «неугодным», за… За всех и за каждого. Андерс в каждой истории видит себя. ставит себя на их место и задыхается от беспомощного ужаса, думая о том, как же много детей, юношей и девушек, мужчин и женщин никогда не видели ничего, кроме каменных стен, как же много было тех, за кого никто никогда не заступился… Как же много тех, до кого никому не было дела тогда, когда еще можно было что-то сделать. — И все же, — говорит Дориан медленно, по-прежнему мягко, но Андерс слышит, как ему тяжело. Знает, как Дориана напрягают такие эмоции, разговоры по душам. Знает. И ведь все равно полез с этим. Идиот. — Почему ты говоришь, что дело не в тебе?.. Это не в первый раз, я знаю, я слышал… — Потому что если дело будет во мне, то для людей я просто обиженный жизнью маг, который пытается отомстить всему миру, — говорит Андерс резче, чем хотел, посмотрев на Дориана. У того на лице какое-то сложное выражение, у Андерса нет сил в нем разбираться. — Потому что так все это как будто случилось не со мной, потому что… — он обрывается. Вспоминает руки. Так много чужих рук. Еще до изолятора. И его трясет, и он сжимает кулаки, пытаясь сдержать эту дрожь. — Потому что я хочу, чтобы все это было не моим, — заканчивает он шепотом. — Не моей памятью. — Я понимаю, — отвечает Дориан осторожно. — Прости за это, — говорит Андерс шепотом и снова трет лицо. Почему слез так много? — Не извиняйся. Дориан заметно растерян. Конечно, Андерс смущает его всем этим. Конечно, ему некомфортно. Конечно… Андерс снова отворачивает лицо, снова смотрит на снег, с трудом вталкивая воздух в легкие. — Я почти хотел, чтобы он приходил, — признает он едва слышным шепотом, и в горле встает ком, и он не может дышать. — Тот год был невыносим, и если бы не… не компания, пусть даже такая, я бы разучился говорить. Я бы здесь не сидел. Я бы… — он трясет головой. Она болит. — Я надеюсь, что… я надеюсь, ты не станешь презирать меня за все это. — Андерс, — бархат в голосе можно потрогать. — С чего по-твоему я должен?.. — Прости. Мыслей так много, и все путаются, и голова такая тяжелая, и из глаз по-прежнему течет. — Прости, — повторяет он устало и хрипло. Ему кажется, ему нужно умереть. Прямо сейчас, срочно. Нет, нельзя. Демоны, нельзя, он видел, что будет, если он пропадет, видел… Андерсу кажется, тевинтерскому магу должно быть мерзко с него. Андерс и все другие, кто был заточен в Кругах, слишком жалкие. «Я удивлен, почему маги ничем не правят здесь». — Андерс, — зовет Дориан, и Андерс чувствует прикосновение. Вздрагивает. Когда он только успел прижать ладони к лицу? Дориан касается его руки. Тянет. Он вдруг оказывается очень близко, и Андерс впервые за все это время смотрит на него, и Дориан так серьезен, что он теряется. — Андерс, я тобой восхищаюсь. — Ты… что? — Андерс, кажется, смеется. Это дико. — Ты… пережил очень много сложных и невыносимых вещей. И все же ты здесь. Делаешь мир лучше. Андерс все-таки смеется. Дергает головой. Но Дориан остается все так же серьезен. Он не шутит. Он правда так думает. И это так странно. Так… — Я ничего не делаю, — возражает он. — А если и делаю, то недостаточно. — Это не так, — возражает Дориан. Мягко. Он близко, но в этом нет ничего, кроме уютного защищающего тепла. Андерсу хочется рассказать про Киркволл. Хочется показать всю свою мерзость и тьму, вывалить это, напомнить, что он одержим, рассказать о сотнях убитых невинных. Хочется показать, что он ни капли не так хорош, как Дориан думает, он вообще Дориана не заслуживает, не заслуживает даже того, что они просто сидят здесь, не заслуживает ныть ему здесь и сейчас, ведь у Дориана есть свои проблемы, и на душе у него своя буря из-за отца и того ритуала, так почему он до сих пор здесь, почему… Ему хочется вывалить все про Мередит, объяснить, почему он так зол на нее и на всех вокруг, пожаловаться, что всем все равно на ее грехи, ведь маги — не люди, чтобы беспокоиться об их смертях и насилии над ними. Ведь ее право уничтожения — священно. Одобрено церковью, церковью непорочной владычицы Андрасте. Он думает о Себастьяне и о том, что Дориан может узнать о Киркволле и сам, от кого-то еще, и это страшно. — О нет, ты опять начинаешь это делать. — Что? — Не дышать, — смеется Дориан и прижимается лбом ко лбу. Андерс не хочет открывать глаза, но чувствует его дыхание на лице. Пахнет вином. Он замирает так, не дыша почти, теплая рука Дориана ложится на заднюю сторону его шеи, не сжимая и не удерживая. Она там просто есть, просто обозначение того, что он здесь, рядом. — Я тебя, конечно, любым принимаю, но, ты уж прости, очень не хочу, чтобы ты снова, как в прошлый раз… ну… Андерс выпускает короткий смешок и прижимает ладонь к глазам, прячась, и очень старается дышать. Ровно не выходит, и ему по-прежнему стыдно. Он чуть сдвигается и склоняется, прижимается лбом к плечу Дориана и застывает так, прикрыв лицо одной рукой и обняв себя второй, как будто держит. Так и чувствует руку на шее, чувствует его сердцебиение, чуть быстрое, но ровное. Вслушивается в дыхание и старается повторять. — Можно мы посидим так чуть-чуть? — спрашивает он шепотом, не веря, что вообще решился спросить, и точно так же почему-то не веря, что слышит в ответ: — Да. Конечно. Пока они сидят, Дориан не замолкает. Он трещит обо всем подряд, о холоде, который его бесит, о том, что какой-то жрец не так на него посмотрел, и о том, что вино Андерсу обязательно все же надо попробовать, о неприличных книгах, Жизель и письме от своей матери. Андерс ничего не отвечает, но от него этого не требуют, он вслушивается в голос, дыша чужим теплом, до тех пор, пока его не перестает трясти так сильно. Когда дыхание выравнивается достаточно, чтобы говорить нормально, Андерс обрывает поток его речи коротким: — Мне нужно сказать тебе кое-что. Дориан замолкает как-то очень резко и странно. Андерсу кажется, он слышит, что его сердце бьется слишком быстро. — Конечно. Что угодно. — Но сначала мне надо выпить. Дориан смеется, убирая руку с шеи Андерса, когда тот выпрямляется. Кожу на лице неприятно стягивает от высохших слез, и Андерс трет глаза пальцами, жмурясь. — Давно пора было, — заявляет Дориан, когда Андерс прикладывается к бутылке. Вино крепкое и сладкое, но Андерс не чувствует вкуса. В его мыслях только Киркволл, белое-красное небо — над церковью, и небо синее — в глазах. — Похоже, Инквизиция теперь действительно настолько важная, что Орлей стал присылать нормальные вина… — Я взорвал церковь. Слова повисают в больной тревожащей тишине. Она не звенит — орет от ужаса. Андерс бы тоже заорал. — Ты сделал что? Дориан удивлен, а в голосе сквозит легкая усмешка, но там нет шока или ужаса. У Андерса снова начинают трястись руки. Он вдруг чувствует этот давно забытый порыв, который он все равно ни с чем не спутает — хочется разодрать себе запястья собственными ногтями. Как будто так станет проще. — Киркволл. Церковь в Киркволле. Ты слышал, как леди Вивьен иногда начинает сетовать на некоего опасного мага, который взорвал церковь? Это был я. Андерс почти тянется к запястьям. Внутри бурлит. Его останавливает только то, что на нем одежда с длинными плотными рукавами, их неудобно закатывать. — Ты — тот маг, которого в Тевинтере приводят в пример того, к чему приводит храмовничий произвол? — теперь в голосе изумление. Андерс вталкивает воздух в горящие легкие и поворачивает к нему голову. Дориан не улыбается больше, но и не выглядит так, будто сейчас сбежит. — В Тевинтере так говорят обо всем этом? — Да. «Вот, что произойдет, если мы дадим храмовникам слишком много власти!». Ах, и еще «вы только посмотрите на этот дикарский юг!» Андерс кидает взгляд на Якорь на своей руке и усмехается. — Так все это глупо, — он встряхивает рукой. Воспринимать происходящее, как искупление, не получается. Ведь все знают о вестнике Андрасте, все говорят о нем, все в него верят, а Андерс не заслужил ничего из этого. И никогда не заслужит, что бы он ни делал… — Я не хороший человек, Дориан. — Amatus, — зовет Дориан со вздохом, приблизившись снова, и Андерс неслышно вздыхает. — Покажи хорошего человека, и тебе не поверят, ведь хорошие люди встречаются реже единорогов. — Я взорвал церковь в Киркволле, — повторяет Андерс, повторяет, будто решив, что Дориан просто не услышал, недопонял. — Я сделал так, чтобы отрубить последние возможности компромисса, я убил этим взрывом и его последствиями огромное количество людей, я погрузил Тедас в хаос, я… — Я понял тебя, — отвечает Дориан. Мягко. Андерс поверить не может. Он отставляет бутылку с вином подальше, чувствуя, что голова болит и кружится, хотя он сделал всего пару глотков. — Судя по тому, что я слышал, отношения между магами и храмовниками и без тебя были очень натянуты. Всем им просто нужен был повод. Ты его предоставил. — Ты считаешь, что я поступил правильно? — давится Андерс. — Я считаю, что, когда мир находится на грани, перемены необходимы. И когда ни одна, ни другая сторона не желают мира, то эти перемены неизбежно придут с кровью и насилием, — с катализатором или без него — но со временем все это разрешится. Во что — пока неизвестно. И я считаю правильным то, что ты здесь, в центре этого конфликта. Как там говорят, «сам кашу заварил, сам и расхлебываешь»? Но я этого не хотел, все это случайность. Я столько лет прятался в тенях, а на Конклав пришел лишь из самого банального интереса… — Почему ты решил мне рассказать об этом сейчас? — спрашивает Дориан, и Андерс немного медлит, прежде чем рассказать о Себастьяне и его угрозе. Дориан нелестно о нем отзывается, а потом вздыхает. — Иди сюда, — он садится вплотную, снова позволяя прижаться щекой к его плечу, и его ладонь опять ложится на шею, и Андерса плавит. Как Дориан может? Как он может по-прежнему касаться так бережно, даже после того, как узнал?.. — Я тебя не заслуживаю, — говорит Андерс шепотом. Он ждет какой-нибудь веселой ремарки. Но в ответ получает тихое и убийственно серьезное: — Мне не нужно, чтобы ты меня заслуживал. Андерс не может дышать. Ему требуется время, чтобы справиться с той волной эмоций, которая накатывает с новой силой. С тем, как сильно у него сжимает и щемит в груди. — Дориан? — зовет Андерс шепотом, когда гаснет одна из свечей. — М? — Что значит «аматус»? — Что? — Ты меня так назвал. Дориан напрягается разом, всем телом, превращается в камень, и Андерс вздрагивает, отодвигаясь, поднимает голову, а Дориан шарит нервным взглядом ему по лицу, пока не останавливается на глазах. Смотрит так, что наизнанку выворачивает. — Я? Это, эм… На какое-то очень короткое мгновение взгляд Дориана падает ниже глаз Андерса. Это длится так коротко, что могло показаться, но Андерс знает, что не показалось. Он достаточно близко, чтобы можно было податься к нему, не сдвигаясь с места. Так близко, что почти можно чувствовать его дыхание на лице. Прямо как в Халамширале. Это все так глупо. Так глупо после того, как Андерс сначала поддался, а потом оттолкнул, но он ничего с собой поделать не может, и ему кажется, что если он сейчас не сделает хоть что-нибудь, то просто расколется на части. — Это на тевене, — говорит Дориан, шепчет почти. Близко. близко близко близко У Андерса холодеют пальцы и так сильно колотится сердце, когда он ловит Дориана за ворот, чтобы потянуть к себе. Дориан, кажется, дыхание задерживает, когда Андерс его целует, крепко зажмурив глаза. Ощущения стреляют по всему телу, и под кожей вскипает моментально, и по щекам до сих пор течет, а потом Дориан раскрывает губы навстречу, и его вдруг оказывается так много, когда он сдвигается ближе, когда берет ладонями за лицо. Андерс, кажется, стонет. Тепло его тела, его запах окружает со всех сторон, и Андерс вдруг так пьян без всякого вина. Вино и не нужно, Дориан хорошо справляется без него. Сердце заходится чаще, еще более неровно, и Андерсу дышать нечем. Он не хочет дышать. Дориан отпускает его губы, прижимается лбом ко лбу, по-прежнему держит, и это единственное, что позволяет Андерсу не сорваться. Он кладет дрожащие ладони на его запястья, не удерживая, не отстраняя, держится скорее сам. Иначе умрет. Дышать, может, и не хочется, но смерть впервые не кажется такой уж привлекательной. Дориан затмевает даже ее. — Разве не ты говорил, чтобы я не лез к тебе, ведь это плохо кончится? Андерс часто моргает, а Дориан улыбается, и у него так ярко блестят глаза. А Андерсу так пьяно и так устало, и он хочет. Он так сильно его хочет. Тело просто вибрирует от желания прикосновения, от глаз Дориана, которые теперь кажутся темнее, чем обычно, и он близко, так непозволительно близко, и Андерс вжимается лопатками в холодное оконное стекло, и ему ничего не остается, кроме как взмахнуть белым флагом. Он вообще много чего говорил, много как пытался оттолкнуть, но ничего не вышло. Потому что это Дориан, с Дорианом ничего не работает. Любой другой бы давно уже сбежал, а Дориан только делает шаг навстречу. И вот они здесь, и они так близко. Жар тела. Дыхание на губах. Взгляд глаза в глаза. Он сдается. Он не собирается больше противиться самому себе и цепляться за страх, который вплавлен ему под кожу. — Говорил, — соглашается Андерс шепотом, и Дориан опирается руками в стекло по бокам от его головы. — Но я устал бояться. В груди рвется стальной обруч, не дававший двигаться свободно, когда Дориан целует его опять, и Андерс хватается за него, зарывается пальцами в волосы и сжимает второй рукой голое горячее плечо. Усы слегка щекочут, от Дориана пахнет вином и Тенью, и он определенно точно умеет целоваться, а Андерс определенно точно не умеет дышать. Не умеет, не хочет учиться. Андерс боялся всю свою жизнь. Он боялся, когда попал в Круг; боялся, когда влюбился в Карла (всячески потом пытаясь отрицать для себя же собственные чувства, но разве обманешься, когда за плечами годы томительной переписки?); боялся, когда чувствовал что-то, находясь в изоляторе; боялся, когда с ним флиртовала Хоук; боялся, когда три года спал с ней в одной постели; боялся, когда Дориан так по-особому улыбнулся ему в первый раз. Вся его жизнь была пропитана страхом, всю свою жизнь он пытался от него сбежать и никогда ничего не выходило. Дориан целует его горло, а Андерс вот-вот умрет. Он бьется затылком о окно, слыша собственной стон, не узнавая свой голос. — У тебя вид такой, будто страшный тевинтерский магистр сейчас принесет тебя в жертву и распотрошит, — смеется Дориан тихо, отстранившись. Андерсу больно от того, что он отстранился. По ощущениям именно это и происходит, а тело, отвыкшее от всего этого, реагирует так быстро, что ему за это почти стыдно. — Я не против быть принесенным в жертву, — говорит Андерс шепотом, и Дориан смеется опять, это красивый бархатный смех, в него хочется завернуться, как в плед или плащ. Изнутри что-то дрожит и рокочет, и Андерс заставляет себя загнать это глубже, не давая вырваться, не давая помешать. Дориан не нравится Справедливости, тому вообще мало кто когда нравился, и выборы Андерса он редко когда одобрял. А Андерс не хочет, чтобы здесь и сейчас присутствовала «третья сторона», он хочет Дориана только для себя. Дориан целует его в губы опять, и Андерса ведет. Под кожей искрит. Андерс сильно бьется затылком о стекло опять, и Дориан смотрит на него неожиданно внимательно, а потом прижимается губами под ухом, и от легкой щекотки дыбом встают волосы на руках, а потом слышится тихое и теплое: «Все хорошо». Андерс вдруг может вдохнуть. — Все хорошо. Андерс, все хорошо. Андерс верит ему. Это не так, но он верит отчаянно и изо всех сил, и в венах вдруг перестает бурлить, и Андерс тихо-тихо стонет. Он слишком мало выпил, и мысли слишком острые, ясные, ему это не нравится. Не думать. — Пойдем в постель. Андерс лишь кивает. На слова его не хватает. Он послушно поддается — снова — следуя за уверенными крепкими руками. Он не помнит, как они сделали несколько шагов, но помнит, как упал на кровать спиной, и как Дориан сразу же оказывается сверху, и живой вес тела ощущается бесконечно приятно. Андерс не помнит, когда в последний раз был с кем-то. Может, в последний раз это было с Хоук. Тогда, когда все еще было хорошо, до взрыва… Думать так было эгоистично, хорошо тогда не было, не для всех тех магов, запертых в Круге, подвергавшихся насилию, задушенных, усмиренных… Дориан целует его снова, перекрывая доступ к воздуху и мыслям, и Андерс складывает ладони на его талию, цепляясь за одежду и вынуждая вжаться крепче. Руки — горячие, по коже, жгут, и поцелуи на открытом уязвимом горле неаккуратные и влажные, и все происходящее точно такое же, и Андерсу так восхитительно все равно. Это странно, но он даже не чувствует настойчивого порыва оттолкнуть и сбежать, как бывало раньше, с другими людьми: так Справедливость пытался напомнить ему о долге, так он выражал свое недовольство, но сейчас он молчал. — Погоди, погоди, — шепчет Дориан задушено, отрываясь от его губ, когда они остаются без одежды, и Андерс стонет. Он не хочет говорить, не хочет ждать. Он хочет целоваться до того, чтобы губы болели, хочет, чтобы дышать было нечем, чтобы в легких и в венах, и в мыслях, был только Доиан. — Дориан, — зовет он задушено, просяще, приподнимаясь вслед за движениями, тянется за лаской тревожно, будто Дориан может просто оставить его так, уйти, будто… — Дориан. Он такой красивый, горячий, с твердыми литыми мышцами, будто и не маг, а воин, с кожей цвета коньяка или виски. И глаза такие горящие, жгучие, блестят так ярко искрами электричества внутри, и Андерс с дрожью понимает, что его хотят. Поверить сложно, что такой, как Дориан, может хотеть такого, как он: бледный, худой до того, что меж ребер появляются темные провалы, стоит вдохнуть грудью поглубже. Дориан их очерчивает пальцами. Это щекотно. Приятно. — Погоди, — повторяет Дориан. У него сбито дыхание, и сердце под ладонью Андерса, когда тот кладет ее на грудь, колотится так сильно. — Погоди, нужно… у тебя есть что-нибудь? Масло? Андерс мотает головой и тянет его к себе ближе, зацеловывая лицо лихорадочно, заполошно. — Нужно… — Нет, — отвечает Андерс хрипло, голос подводит, садится. Дышать ему нечем, и это хорошо. От Дориана пахнет вином, кожей, слегка — Тенью и какими-то, должно быть, маслами или духами или всем сразу. — Так будет больно… — Да все равно. Все равно, пусть хоть нож в него всадит, лишь бы не уходил, лишь бы держал и не переставал вот так смотреть, лишь бы… — Андерс, — Дориан выдыхает так, будто ему не все равно, и от тона голоса по шее и спине расползаются сладкие мурашки. Андерс какое-то мгновение совсем не может дышать. — Я не хочу делать тебе больно. — Ты не сделаешь, — выдыхает он в ответ с трудом, сжимает черные волосы в пальцах и тянется к губам, целует еще и еще, вырисовывает в чужом рту целый алфавит, пока не начинает захлебываться. Поцелуи небрежные, мокрые, про такие говорят грязные или пошлые. Совершенно не для праведных андрастиан, и Андерс почти глупо пьяно хихикает от этой мысли. С Дорианом просто по-человечески хорошо, и усы приятно щекочут шею, а зубы слегка царапают кожу, и Андерс с трудом вталкивает воздух в легкие, беспорядочно скользя ладонями по его плечам и груди, цепляясь за волосы. Когда он кладет ладонь Дориану на горло, тот странно вздрагивает, дергается и ловит его руку за запястье. Смущается сам себе, похоже, и, убрав руку Андерса от своей шеи, целует ее в запястье, кусается легко-легко, смотря из-под ресниц. — Не надо, — просит Дориан коротко, и Андерс понимает. Никаких рук у горла. Под кожей бурлит и искрит, живой вес и жар так приятно давят сверху, и какое-то время они лишь бестолково елозят друг о друга, трутся, обнаженные до сырых костей. Андерсу больно, и Дориан чувствует — может, слышит в дыхании — и поэтому пытается быть осторожнее и медленнее, но Андерс ему этого не позволяет: сбивчивым хриплым шепотом просит не останавливаться, лихорадочно хватаясь за его плечи и сжимая, тянет к себе и целует взахлеб. Чтобы не думать. Чтобы мыслей — как можно меньше, как можно путанее, чтобы ни одной здравой и четкой не удавалось различить, чтобы забить, наконец, ту сосущую пустоту внутри и перекрыть то, как стреляет болью в висок и затылок. В груди ломает-ломает, в сердце сжимаются раскаленные пружины, а вокруг обматываются раскаленные жгуты. Ему плохо-плохо, и так бесконечно хорошо, и хочется, чтобы так и оставалось, и чтобы ничего, кроме постели и темной комнаты — не существовало. Чтобы не существовало ничего, кроме Дориана, его рук, его губ, его жара и огромных черных почти глаз, которые смотрят так, что взламывают. И его рука в волосах, и он так близко, почти под кожей, когда прижимается лбом ко лбу и с м о т р и т, видит насквозь, до мышц, до костей, до души. Андерс берет его руку и кладет себе на горло, одними губами на выдохе просит «только не сжимай, просто держи». Дориан держит, сильно, крепко, но не перекрывая ни кровоток, ни воздух, и это определенно единственное, что удерживает Андерса от того, чтобы расколоться и распасться на части. От сильных движений его ведет, и все нервы в огне, но это хорошо, и он чувствует себя настолько живым и настолько свободным, что дышать вдруг становится так легко и просто, даже несмотря на то, что он задыхается в мокрых поцелуях и сжимает Дориана за запястье, вынуждая надавить на горло сильнее. Андерс за собственным дыханием и голосом Дориана почти не слышит. Тот все равно тих, дышит только очень громко и движется так, будто точно знает, как правильно. — Погоди, — задушено просит Дориан в какой-то момент, и Андерс вздрагивает, как из-под воды выныривает. Сердце колотится в висках и кончиках пальцев, в глазах мутно, и когда Дориан слегка отодвигается, отпуская горло, становится холодно. — Рука затекла, — оправдывается он, улыбается просто очаровательно невинно и меняет руку, на которую опирается, но ладонь на шею Андерса не возвращается — Дориан вместо этого берет его под колено, придерживая, и крепко и сильно наваливается сверху снова, вырывая удивленный почти вскрик. Ухо опаляет дыханием, и щекотные сладкие мурашки растекаются по всему телу: «Kaffas, ты такой громкий», и Андерс выдыхает счастливый задушенный смешок. Он знает, и сейчас это непонятно почему смущает, и Андерс зарывается ладонью в волосы Дориана, сжимая крепко, и второй ладонью оглаживает грудь и ребра, слегка царапаясь, довольно слыша чуть более громкий вздох. Андерс крепко сжимает пальцы во влажных волосах Дориана, когда тот кончает, и лихорадочно шепчет ему в губы, не слыша себя, перемежая с мокрыми поцелуями: не уходи, останься, останься, о с т а н ь с я. Дориан затыкает его, поцеловав, крепче, ощутимо прихватывая зубами нижнюю губу, а потом с усмешкой шепчет тоном, от которого почему-то горят уши: — Мне еще рано уходить, мне кажется, я должен тебе оргазм. Андерс давится смешком, но возразить не успевает: он был бы не против просто закончить на этом и заснуть, но Дориан слишком быстро проскальзывает губами по его груди и ниже, и Андерс позволяет себе оставить руку в его волосах, запрокидывая голову. — Ненавижу быть должным, — говорит Дориан потом, прижимаясь губами колотящему пульсу у Андерса на шее, и тот смеется тихо, задушено, бездумно и счастливо, потому что ему так хорошо. — Останься, — просит Андерс опять. Дориан остается. Он вытирает их краем одеяла, не прекращая целовать. Легкие горят страшно, в груди печет, и тело просто ватное и, кажется, они целуются до тех пор, пока не засыпают. Андерс просыпается посреди ночи, вздрагивает, но не от кошмара, не от Зова, а все равно испуганно, и сердце колотится ровно до тех пор, пока Андерс не находит Дориана взглядом, и время замирает, останавливается, и ощущение такое, будто вот-вот сбросит с резко остановившейся лошади. Дориан спит на второй половине постели, сползшее одеяло едва прикрывает бедра, и свет ясного ночного горного неба ложится на его смуглую кожу, вычерчивая линии тела. Он такой красивый, похож на скульптуру, и Андерс смеет прикасаться только взглядом, как будто боится испортить. Как будто секса для этого было недостаточно. Андерс смотрит, не моргая, пока глаза не начинают болеть, пока ощущение песка не заставляет их начать слезиться, и тогда он крепко прижимает руку к лицу, отворачивается, сжимается на самом краю кровати и пытается давиться тише. Андерс не понимает, почему так. Почему ему плохо и тошно, и почему так сильно хочется плакать, и почему его трясет от воспоминаний о ласке. Андерс просил не осторожничать, требовал грубости, жаждал, и Дориан делал так, как он хотел, но в то же время... глаза в глаза Он так смотрел. Андерс жмурит глаза и под закрытыми веками видит его взгляд. Андерс не заслуживает, чтобы на него так смотрели. Не заслуживает, чтобы его касались так, как касался Дориан. Дориана он не заслуживает, никогда не заслужит, никогда не станет для него достаточно хорошим, и все же… «Мне не нужно, чтобы ты меня заслуживал». Вытерев лицо, Андерс оборачивается на него, чувствуя, как мерзко дрожит нижняя губа. И все же Дориан здесь. Андерс просил его не уходить, и он здесь, и Андерс давит огромное, не помещающееся в груди желание сложить голову ему на грудь и заснуть так, впитывая его тепло. Вместо этого Андерс только поправляет одеяло, укрывая Дориана до шеи, а сам встает с постели и тихо выходит на балкон. Ледяной воздух охватывает все тело разом, и Андерс хватается за перила, жадно дыша. Он не понимает, почему так плохо, и почему глазам так горячо и мокро, и почему хочется заорать, и почему так дрожит нижняя губа. Он кусает ее сильно, до режуще-рвущей боли, и это не помогает. Он горбится, ставит локти на ледяные перила и закрывает лицо ладонями, давит на глаза пальцами, пока не видит круги и пока не чувствует боль. Андерс возвращается в постель, только когда ощущает себя продрогшим настолько, что не чувствует пальцев. Он хочет прижаться к Дориану, хочет обхватить его крепко поперек груди, поцеловать в шею, под ухом, вдохнуть его глубоко. Он ложится на край постели, как можно дальше от него, сжимается на краю, отвернувшись, и обнимает себя руками. Нужно было оттолкнуть его. Нужно было сказать нет. Нужно было, чтобы Дориан ушел к себе, а Андерс остался здесь, и чтобы эта ночь ничем не отличалась от десятка и сотни точно таких же, проведенных в этой спальне. Сердце больно ноет, и он просто влюбленный придурок, не знающий, что Дориан вообще в нем нашел. А, может, это вовсе все надуманное. Может, это был секс на один раз, и Андерс врет себе, что его устроит такой вариант, если утром Дориан скажет ему, что ничего, кроме этого ему и не нужно. Врет, врет, он так привык себе врать, ведь так как будто это поможет. Не помогает, никогда не помогало, а привычка врать не пропадает. Желание повернуться к нему, обнять крепко-крепко, прижаться, держать, держаться такое сильное, что без контакта физически плохо. Андерс не движется. Разглядывает линии тела Дориана до того, что может воспроизвести их в памяти, опустив веки, пока не засыпает, слишком изможденный собственными дурными тяжелыми мыслями, которые жгутся под кожей и не дают просто наслаждаться воспоминаниями о том, что происходило между ними. Даже Справедливость тих, молчит, никак не ощущается, будто и нет. Дориан не второй половине постели, а Андерс ощущает себя так… одиноко. Не знает, почему. Опять он просыпается, когда в комнате уже светло, и пробуждение происходит от легкой возни рядом. Андерс поворачивает голову, медленно моргая, наблюдая, как Дориан садится, пряча лицо, будто не хочет смотреть на него, и становится еще более пусто, чем было. Но, может, дело не в этом. Может, он просто… Андерс тянет руку и касается его спины тыльной стороной ладони, гладит костяшками пальцев вверх-вниз по позвоночнику, впитывая жар кожи, как ящерица солнце. Дориан такой горячий — всегда. Как огонь. Андерс чувствуют, как его мышцы слегка вздрагивают под касанием, но Дориан его не избегает. Тогда до него доходит, что Дориан не прятал лицо и не не хотел на него смотреть — он тер глаза, чтобы проснуться. Андерс оглаживает по линии позвоночника ласково. Дышит медленно. О Создатель, он хочет, чтобы это было его. Он хочет, чтобы Дориан посмотрел на него еще раз так, как смотрел вчера, когда брал. Хочет, чтобы взял его еще. Хочет. Это больно. Это так больно, и Андерс так страшно боится сделать все неправильно, как всегда. Боится, что в конечном итоге причинит Дориану только боль, а этого он совершенно не заслуживает. Он заслуживает кого-то куда лучше, кого-то без одержимости, без бед, без самоненависти, без грязи чужих прикосновений на теле, которая никогда не смоется, без… Дориан вдыхает глубоко и поворачивается к нему, наконец. — Доброе утро. Андерс смотрит на совершенно открытое, и какое-то уязвимо откровенное выражение на лице и отвечает тихо: — Доброе. Андерс не хочет его отпускать. Андерс не хочет, чтобы Дориан говорил ему сейчас, что все, что между ними произошло, только на один раз. Он вообще не хочет сейчас говорить. Он хочет вот так застыть, чтобы солнце светило в окна и так красиво ложилось Дориану на кожу, чтобы Дориан его поцеловал, чтобы… Андерс отнимает руку от его кожи. Дориан вздыхает. Он выглядит задумчивым и растерянным, и у Андерса внутри сжимает. Падает. Он даже дыхание задерживает. Опять. — Наверное, нам надо поговорить, — роняет Дориан. — Наверное, — соглашается Андерс тихо. Самое правильное — решить, что это все. Будет неприятно, но не так больно. Дориан пересаживается на постели так, чтобы быть к нему лицом. — Ты мне нравишься, Андерс. Больше, чем следует. До Андерса вдруг доходит страшное: Дориан волнуется тоже. Точно, как Андерс, волнуется, что для самого Андерса все произошедшее было не более, чем приятным времяпровождением на один раз. Андерс заставляет себя вдохнуть, и вдох этот дается с таким большим трудом, потому что сердце сразу же заходится так, будто ему не под сорок, а только пятнадцать, будто все это в первый раз, и будто… Андерс не знает, почему так реагирует, и ему за это почти стыдно. Дориан или слишком потерян в своих мыслях, чтобы обратить на это внимание, или у Андерса удачно получается свое волнение скрыть. Дориан, конечно, ждет ответа, и Андерс срочно пытается подобрать слова. Во рту сохнет страшно. Кажется, еще чуть-чуть, и руки задрожат, так что он как можно незаметнее сжимает в пальцах одеяло. — Мы можем разойтись на этом, — продолжает Дориан, поняв, что так сразу ответа от Андерса не дождешься. — Мы хорошо провели время, и это абсолютно нормально, просто... я бы предпочел выяснить это «на берегу». Андерсу странно. Разве вчера он выглядел недостаточно отчаянным, разве вчера не умолял его остаться снова и снова? Разве все это не было достаточно красноречиво? — Я сказал тебе, что взорвал церковь, а ты говоришь мне, что я тебе нравлюсь. Дориан громко цокает языком. — Может, мне нравятся опасные мужчины. Андерс сдавленно смеется. Дориан смотрит на него по-прежнему серьезно и молчит, плотно сжав губы в тонкую бледную полоску. Волнуется. И Андерс заставляет себя собрать звуки в слова, а слова в предложения: — Ты нравишься мне больше, чем для того, чтобы это было «просто хорошо провели время», — выдавливает Андерс с трудом. Немного спасает то, что по Дориану заметно, что он нервничает и волнуется тоже. Почему, неясно, но Андерса успокаивает, что он тут не один такой. Дориан выглядит… удивленным. — Мне казалось… ты отталкивал меня. Ну, вернее, не показалось, тогда в библиотеке ты вполне понятно высказался. — Вчера я тебя отталкивал? Когда просил не уходить? Я… — Андерс пытается подобрать слова. Пытается придумать, как объяснить так, чтобы было понятно. Но причины ему теперь кажутся такими глупыми. — Просто все это… сложно. А еще ты не очень нравишься Справедливости. — Как так! Я же такой очаровательный! — Прости, — Андерс улыбается слабо. Волнение за этим скрыть не выходит. — У духов, должно быть, свои понятия об очаровательном. — Возмутительно. Они замолкают ненадолго. Андерсу хочется его коснуться. Как будто это все решит. Дориан длинно вдыхает и медленно говорит: — Там, откуда я родом, то, что может происходить между двумя мужчинами — это только об удовольствии, — говорит он. — Ни о чем большем речь не идет. Поэтому мне бы хотелось знать, что это для тебя. Андерс привстает на локте, смотря на него. — Когда я был в Круге, любовь была просто игрой, — говорит он тихо. — Если у тебя был кто-то, кого ты боялся потерять, это давало храмовникам слишком много власти. Мысль о Карле мелькает и оседает тяжестью кандалов. Дориан просто смотрит на него. — Я больше не в Круге, — продолжает Андерс. — А ты больше не в Тевинтере. — Пока что, — усмехается тот в ответ. — Пока что, — соглашается Андерс глухо, Все это отдает горечью, и Андерс понимает, как все вокруг них шатко. Как мир дрожит, и как небо идет трещинами, рвется легко, как ветхая бумага, и этот крошечный холодный каменный оплот в горах вовсе не безопасная гавань, и… Он не хочет думать, не хочет чувствовать горечь, а позволить своему сердцу биться заполошно не из-за тревог, а из-за чего-то… хорошего кажется задачей невыполнимой. Окунаться во влюбленность страшно. Страшно, как всегда, как всю его жизнь, и Андерс так устал от этого страха, но всякий раз все кончалось очень плохо, и… — Ты такой красивый, — говорит он шепотом невпопад, и Дориан лишь приподнимает брови, хотя Андерс ждал от него что-то вроде «я знаю». — Я устал думать. — Когда это ты успеваешь думать, если рядом с тобой такой красивый я? — изумляется Дориан, улыбаясь, и склоняется к нему, опираясь рукой в подушку. Свет золотит его кожу, и Андерс не может насмотреться. Он улыбается тоже. Смеется тихо и тянет его в поцелуй, привлекает к себе еще ближе, и рука Дориана ложится ему на горло уже знакомым жестом, чуть неуверенно, кажется, будто опасается, что сейчас так делать не стоит. Андерс вздыхает громче, запрокинув голову. Хорошо вот так, и Андерс зарывается ладонью в его волосы, некрепко сжимает и тянет к себе еще ближе, ласково оглаживает ладонью по груди и ведет ладонью ниже, но Дориан вдруг говорит. — Нет. Немного резко. Андерс не убирает руку, замирает только, и Дориан немного отстраняется, убирая руку от его горла. — Я не собираюсь это повторять без масла или крема или еще чего-нибудь такого, — заявляет он тоном, который не требует возражений. Потом окидывает Андерса внимательным взглядом и касается бледной кожи бедер, оглаживая большим пальцем сильно выступающую тазовую кость. — У тебя кстати ничего не болит? — Нет, все нормально, — фыркает Андерс тихо, хотя от заботы по груди растекается что-то теплое и тягучее, сладкое. — Мне казалось, тебя все устраивало. Дориан шлепает его по бедру коротко тыльной стороной ладони. — Я не сказал, что мне не понравилось. Я просто предпочитаю, когда все идет… гладко. — В смысле скользко. Дориан смотрит на него с полсекунды убийственно серьезно, а потом обоих пробирает на смех. — Еще рано, — говорит Андерс потом и все равно тянет его ближе, и Дориан как-то медлит, будто смутившись. Будто просто полежать рядом, обнимаясь, для него более интимно, чем переспать. — Останься еще? — и добавляет, — пожалуйста? — Ты тут лорд инквизитор, тебе необязательно просить, знаешь, — смеется Дориан. Андерс пропускает мимо ушей и, наконец, уложив его возле себя, вжимается в Дориана всем телом, прячет лицо в сгибе его плеча и выдыхает с облегчением. Вот так хорошо. В нем хочется раствориться, и Андерс себе в этом не отказывает, улыбаясь бездумно. Без дум вообще хорошо. Дориан медлит почему-то, но потом его руки все-таки проскальзывают по бокам Андерса, по спине, ладонь ложится ему между лопаток, а вторую Дориан пропускает под шеей. Кожей к коже. Дориан теплый. Горячий почти, и Андерс дышит его запахом, наполняет им легкие до предела, выдыхать даже не хочется. Хорошо, так хорошо, переплестись вот так крепко-крепко, чувствовать дыхание и сердцебиение. У Дориана сердце, кажется, бьется чуть быстрее, чем спокойно. — Ты вообще ешь? — спрашивает Дориан тихо, его пальцы так щекотно проскальзывают по ребрам, и Андерс хмыкает на выдохе. — Иногда, — отвечает он честно. Говорить не хочется, и голова такая тяжелая. Уснуть бы снова, нормально уже только, а не как ночью, когда его вдруг схватило той странной полуистерикой. Хотя сейчас горло сжимает тоже, опасно, но не до той грани, когда невозможно сдержаться. — Надо же, еды полно, тут из Орлея недавно несколько голов сыра прислали, а ты… — Дориан, — прерывает Андерс тихо, вдруг понимая, что тот просто… волнуется? Дориан всегда много болтает, пытаясь забить своим голосом тишину, чтобы сгладить для себя неловкость или тревожность. И это так странно: он был так уверен вечером и смущения в нем не было ни капли. А сейчас стоило вот так обняться, снова обнажиться друг перед другом до нервов и костей, как он теряется. Это… это очаровательно. Дориан замолкает, и его растерянность в воздухе можно буквально пощупать, так что Андерсу приходится немного отодвинуться и поцеловать его бережно, положив ладонь на щеку. — Давай помолчим? — просит Андерс тихо, прижавшись лбом к его лбу. Молчать Дориану как будто некомфортно. — Я… плох во всем этом, — признает он тихо через несколько секунд, и Андерс выдыхает смешок: — Поверить не могу, что ты признаешь, что в чем-то можешь быть плох. Дориан цокает языком. — В том, чтобы просто… лежать вот так. Я так не привык. У меня… не то, чтобы много опыта. — В том, чтобы лежать? Дориан опять цокает. — Нет, в том, что помимо секса может быть… еще что-то. — Ты отлично справляешься, — отвечает Андерс мягко и тихо, чтобы не смущать его больше. Ему странно, что Дориан неопытен с такой неожиданной стороны. Странно, и в груди щемит до боли от какой-то удушающей сладкой нежности. Она пугает, ее слишком много и слишком резко, и Андерс ничего не может с ней делать. Она в груди не умещается, остается только дышать глубже, пытаясь не захлебнуться. Андерсу кажется, он снова близок к тому, чтобы заплакать. Это так глупо, и его состояние такое идиотское, но он ничего не может с собой сделать. Проглатывает все это только и сдвигается слегка, целует Дориана в лоб и устраивается, привлекая его ближе к себе, прячет лицо в его волосах и дышит. Только бы никто не пришел с письмами, отчетами или иной работой. Только бы им позволили вот так пролежать целое утро, целый день, вечер и еще одну ночь. Шевелиться не хочется совсем, хочется только прижиматься друг к другу вот так, слушать дыхание, слушать сердце, чувствовать знакомое преломление Тени. Он хочет так глупо спросить «мы теперь, получается, вместе?», но кусает язык и молчит, хотя под кожей вертится, ворочается это волнительное покалывание, и сердце бьется неровно, и Андерс не знает, что с этим делать. Он отвык. Он не помнит, когда чувствовал такое в последний раз. — Слушай, — зовет Дориан и прочищает горло, очаровательно смущенный. — Ты… когда ты сказал, что я тебе небезразличен, ты вот это имел в виду? Андерс улыбается. — Может быть. Он замолкает. Он не хочет ни о чем говорить. Ничего не хочет, хотя и тянет слегка спросить о том, как всю эту войну восприняли в Тевинтере. Что там говорили и что Дориан думал о том маге, кто все это начал — о нем, об Андерсе — тогда, когда до Тевинтера долетели первые новости. — Знаешь, Андерс, я, конечно, не жалуюсь, но, — Дориан щекотно оглаживает его торчащие ребра пальцами, — ты какой-то правда очень худой для лорда инквизитора. Андерс, утыкаясь носом ему в плечо, улыбается, а потом дергается слегка и хихикает. — Ты боишься щекотки? — Нет, не смей использовать это против меня, — стонет Андерс, отпихивая от своего бока ладонь Дориана, и тот сначала хихикает хитро, но не берется его щекотать. — Не беспокойся об этом, Amatus, я не буду пользоваться твоими слабостями, — говорит он, усмехнувшись, и целует Андерса в губы коротко. — Но ты пользуешься, — возражает Андерс тихо. — Не занудствуй, — отвечает Дориан строгим шепотом. Андерс послушно замолкает.