Вестник Андрасте

Лжесвидетели И обманщики, знайте: Есть лишь одна Истина. Всё ведомо нашему Создателю И Он станет судить их ложь. Песнь Преображений 1

— Принц Старкхевена грозит пойти на нас войной, — сообщает Жозефина, и Андерса мутит. Он прикрывает глаза, горбится слегка и упирается рукой в стол. Дышит медленно, слегка качнув головой, и ему так тошно становится, что не вдохнуть. Какого демона? Какого, вот чего ему не сидится? — Да он с ума сошел! — вставляет Кассандра пораженно. — Он забыл о том, чем сейчас занят весь Тедас? Неужели ему все равно на всеобщую угрозу?.. — Весь Тедас — это громко сказано, — усмехается Мередит. — И да, этому… определенно все равно. Андерс открывает глаза и перекается с ней взглядом. После встряхивает головой и трет висок, поджав губы. Тошно. — Сдержать Его Высочества Ваэля дипломатической перепиской больше не представляется возможным, — продолжает Жозефина. — Поэтому у меня есть предложение, как выйти из этой ситуации. — И без того ясно, чего Себастьян хочет, — обрывает Мередит, и Андерс шикает на нее хмуро. — Какое, леди Монтелье? — переспрашивает он мягко, и они с Мередит опять нехорошо друг на друга смотрят. — Пригласить его на дипломатические переговоры. Войну мы позволить себе просто не можем… — Ну вообще-то… — начинает Мередит. — Старкхевен, может, не самый последний город Вольной Марки, но у него в союзниках нет ни Ферелденских, не Орлейских войск… — Даже если так, мы не можем отвлекаться на эту войну, — отвечает Жозефина, посмотрев на нее недовольно. — Все наши силы должны быть брошены на Корифея… — Который неизвестно, где сейчас находится. После сражения в Арборской Глуши он не предпринимал никаких действий. — Предлагаю настаивать на том, чтобы принц Ваэль ехал в Скайхолд, — вставляет Лелиана. — Чтобы он продолжал распространять… правдивые… слухи и здесь? — хмыкает Мередит. — Если он приедет сюда, это будет выглядеть лучше и влиятельнее в глазах остальных именно для нас, чем если мы выберем нейтральную территорию. Также, это обезопасит нас от возможных проблем, если принц Ваэль станет более агрессивным и вздумает попытаться напасть и захватить… лорда инквизитора. В Скайхолде такой возможности у него не будет. А пока Корифей жив, мы так рисковать не можем, — парирует Лелиана. Андерс поджимает губы, но ничего не говорит. Он знает. Прекрасно знает, что он все еще здесь лишь из-за якоря в его руке. Может, и из-за того, что люди видят в нем полубожественную фигуру и лидера. Но советницы… особенно одна конкретная, избавились бы от него, только бы появился шанс. Ему до сих пор кажется, что это так. Ведь разве он чего-то стоит без якоря? — Он не согласится, — говорит Андерс, и Лелиана качает головой. — Мы не предоставим ему выбора, — говорит она, и уголки ее губ слегка ползут вверх, и на лице залегают зловещие тени. У них нет времени вести долгие переписки, но Ваэль прибывает в Скайхолд удивительно быстро. Андерсу кажется, что, как по щелчку пальцев и волшебству проходит не больше суток, хотя, конечно, на самом деле много больше. К чести Себастьяна: тот не устраивает никаких сцен, и его прибытие остается тихим и почти незамеченным: сотни, тысячи людей приезжают и уезжают из Скайхолда, среди них полно аристократов и правителей мелких земель. Жозефина представляет его лорду инквизитору точно так же, как и любого другого важного человека, и Себастьян держит лицо, и все эти приветственные церемонии проходят так, будто они видят друг друга впервые в жизни. Только глаза у Себастьяна полыхают настолько ледяным пламенем, что, будь он магом, эта самая магия точно вышла бы у него из-под контроля. Хорошей новостью становится то, что Фенриса с ним нет. Андерс честно старается наслаждаться тем, что Себастьян не может достать его так просто. Не может просто выхватить стрелу и всадить ее ему в голову. Ему думалось, спокойнее будет, если он будет тешить себя мыслью о том, что он защищен своими титулами и людской в него верой, но он не чувствует себя защищенным. И все же есть что-то приятное в том, какой белой и беспомощной ненавистью горят глаза Себастьяна, когда в стенах Скайхолда он слышит об Андерсе как о Вестнике Андрасте. Именно поэтому на назначенные переговоры он надевает тот самый костюм, в котором он был в Халамширале, и который больше вообще не хотел видеть, но к такому поводу Андерс просто не находит ничего лучше. Себастьян просто не может не узнать церковные тона, и это скорее всего разозлит его еще больше. Жозефина, конечно, понимает его выбор, поэтому окидывает долгим странным взглядом, будто оценивая, правильный это жест или нет. Переговорную они устраивают в зале совета: со стола пропадают все карты и бумаги, вообще все важное, а на противоположных его концах образуются стулья. В глазах Себастьяна столько презрения, когда они оказываются в одном помещении, что это точно впечатлило бы Андерса, если бы он не прожил в Круге долгую часть своей жизни, и таких взглядов он там уже натерпелся, и ничего в этом такого нет. Но бесит Андерса другое. Просто выводит из себя, бросает в бессилие и топит там, как котенка. Его обдает холодом. Дышать не дает. Себастьян требует выдать его ему на суд, бросается обвинениями — и эти обвинения, конечно, имеют смысл, но пусть обвиняет Андерса, сколько угодно. Бесит то, что все его обвинения совершенно не касаются Мередит. Она ведь здесь же. В этой же комнате, пусть она и молчит, но Себастьян не мог ее не узнать. Просто выводит из себя то, что Себастьян указывает на него как на единственного виновника происходящего. Да. Да, он взорвал церковь, да, он развязал все происходящее после, но неужели он один виноват? Почему всем все равно на Мередит? Почему она стоит рядом так спокойно и уверенно, почему всем все равно на то, что она отдала приказ об убийстве, о, по сути, локальном геноциде? Его почти трясет от этих мыслей, и тошнота собирается в горле, давит, давит. Его выводит из себя одна лишь мысль о том, что всем все равно на то, что приказывала Мередит и что храмовники столетиями делали в сторону магов, ведь, подумаешь, маги! Они ведь не люди, они не стоят того, чтобы защищать их, не стоят того, чтобы иметь достойную жизнь, свободу, неприкосновенность и права! Все это затягивается. Жозефина пытается урегулировать вопрос так мягко, как это только возможно, но Ваэль непреклонен, и голосов вокруг слишком много, и тогда Андерс не выдерживает. — У меня есть для тебя предложение, Ваэль, — говорит он холодно и жестко, и повисает такая тяжелая тишина, что у него подступает ком к горлу. Он буквально чувствует, как нехорошо сверлят его взглядом советницы, ведь это все не по плану, и ему бы вообще по-хорошему молчать. Но Андерс прекрасно знает, что сделать, чтобы Ваэль отстал от Инквизиции на ближайшее время. — Я слушаю, — отвечает он так же холодно. — Ты можешь судить меня на свое усмотрение, — говорит Андерс недрогнувшим голосом. — И сделать, что угодно. Но только после того, как угроза в виде Корифея исчезнет с лица Тедаса. Если ты не заметил, Инквизиция занята очень важными вещами, и всякие личные обиды могут подождать. — Если ты считаешь, что то, что ты сделал, достойно одной лишь личной обиды… — По сравнению с угрозой, нависшей над Тедасом, это действительно так, — отрезает Андерс. — Соглашайся. Или отказывайся и тогда ты поближе познакомишься уже не с моим советом, а с армией Орлея. Себастьян слегка наклоняет голову вбок, и взгляд его жжется не хуже, чем Тень по коже. Андерс выдерживает его со спокойствием удава, а внутри у него взрывается вулканами. Разве не этого он хочет? — Пойдет ли за тобой армия Орлея, если все узнают, кто взорвал церковь в Киркволле четыре года назад? Еще секунда, и у Андерса точно задергается глаз. Что ты вцепился в эту церковь? Годы прошли, годы, всем уже давно все равно на церковь, взорванную в Киркволле. Андерс бы ни за что не взрывал ее, если бы его не вынудили. Это была не месть. Конечно, не месть. Но и справедливости в том, что он сделал, было мало. Конечно, не месть, но он хотел, чтобы люди поплатились за смерти за мучения за боль сотен и сотен магов, тысяч магов, да только… да только в этом по итогу не оказалось никакого смысла. Он не ощутил и капли удовлетворения, ему стало только пусто и больно, невыносимо, но по крайней мере Круги пали. Круги пали, а о себе и своих чувствах он думать и не должен, ведь эта история никогда не была о нем. Андерсу нужно напоминать себе об этом почаще. Но держаться за эту мысль теперь оказывается сложно. — Ты хочешь проверить, поверят ли люди принцу города Вольной Марки или Вестнику Андрасте? У Ваэля конвульсивно дергаются мускулы на лице, будто он хочет поморщиться, но одергивает себя в последний момент, словно ему противно даже слышать имя его любимой святой Андрасте из его уст. В Тевинтере верят, что она была магой. Скажи это Себастьяну, как он отреагирует? Заведет свою шарманку о богохульстве и о том, чтобы он не смел повторять тевинтерскую ересь. Ведь все, что говорят там, где маги считаются людьми, это ересь. — Хорошо, — говорит Ваэль, выпрямившись и подняв подбородок. Еще немного, и задерет нос к потолку, и это будет выглядеть невозможно нелепо. Так и хочется спросить его: где был ты, когда был созван Конклав? Где был ты, когда порвалось небо? Где был ты, когда… бесчисленное множество этих когда. — Вот мы и посмотрим, чего стоит слово Вестника Андрасте, — добавляет он и поднимает глаза с Андерса на советниц Инквизиции, будто ждет какго-то подтверждения этого договора от них. * Андерс наблюдает со стены, как уезжает Ваэль со своим кортежем, и чувствует себя совершенно беспомощно пустым. Чтобы спуститься отсюда, ему нужно пройти через кабинет Мередит, и этого делать ему не хочется совершенно. Переговоры все советницы покинули в гнетущем молчании, и Жозефина посмотрела на него так странно-тоскливо. Говорить Андерсу совершенно ни с кем не хотелось. Он стоит и смотрит на огромную высоту со стены Скайхолда и, что удивительно, даже не чувствует порыва сброситься с нее, как бывало раньше, давным-давно. Он вдруг понимает, что вообще очень и очень давно не думал о том, что собственная смерть была бы лучшим исходом… и вот теперь сам же предложил себя в руки этому религиозному стервятнику. Но он сделал это не просто так. Ради высшего блага или вроде того. Ведь все это не о нем, вся эта история не о нем, и он тут просто красивая фигура, которой можно светить перед армиями и показывать людям, чтобы те знали, к кому протягивать умоляющие руки. И только. На носу очень важная военная операция, и никто в Инквизиции не имеет ресурсов — и времени в том числе — разбираться с Ваэлем. Поэтому он просто упростил всем жизнь. Сделал первое, что пришло в голову. Окончательно продрогнув, Андерс все же возвращается в кабинет Мередит. Та уже вернулась туда и сама, странно задумчивая, и первое, что она говорит, это: — Не ожидала от тебя. Андерса это как по лицу бьет. Да все равно ему, что она там ожидала от него, а что нет. Его бесит другое. Выворачивает наизнанку. — Почему, — шипит Андерс, чувствуя, как проступает злоба сквозь кожу, как собирается свечение в его глазах, а Мередит смотрит на него так убийственно спокойно, что ему хочется заорать на нее. Заорать на нее, на всех остальных, на весь этот отвратительно несправедливый мир. Все это так н е с п р а в е д л и в о, и с этим н и ч е г о нельзя сделать, только захлебываться в жалобном жалком бессилии. Кричать и орать до сорванного горла и слез, ведь ничего не исправишь. — Почему всем все равно на то, что делала ты! На то, что делали сотни, тысячи таких, как ты! Она по-прежнему холодна и спокойна и смотрит на него с совершенно нечитаемом выражением на лице. Нет в нем ни жалости, ни сочувствия, ни даже злобы. Лучше бы она злилась, Андерсу бы так было, за что уцепиться. — Ты знаешь, почему, — отвечает она. Андерс сжимает кулаки, задерживая дыхание. Он знает, конечно, он знает. И ему тошно. И они уже говорили об этом. Сто раз говорили! Он не хочет жить. Не хочет продолжать. Ничего не хочет. Какой смысл? Какой смысл в том, что он сделал, в том, за что он боролся, если это ни к чему не привело? Если люди по-прежнему видят и будут видеть — всегда — магов, как опасных тварей, как нелюдей, которых нужно держать в клетках. Какой смысл во всем этом, если такие, как Мередит, всегда будут оправдываться: они действовали с разрешения церкви! Как церковь может дать позволение на что-то неправильное? Какой смысл, к а к о й с м ы с л ? Может, мир вообще спасения не стоит? Может, ему стоило сбежать тогда, когда была возможность? Умереть тогда, когда была возможность? Может, ему стоило закончить все в водах Каленхада десятилетия назад? Или сбежать-таки в Ривейн и не думать о судьбах сотен и тысяч, не грузить себя этим, не открещиваться от всей боли, что произошла в его жизни? Глупо уже об этом думать, глупо, но Андерса это жрет изнутри, и ему орать хочется от бессилия. Или хотя бы сжечь кого-нибудь, но до Арборской Глуши еще долго, и потому все, что Андерс может, это вернуться к себе, снова чувствуя только пустоту. И зачем он предложил себя Ваэлю? А выход другой был? Может, за Андерса бы и правда встал народ, и без того живущий под знаменами Инквизиции, но разве он того стоит? К тому же, так оказалось быстрее и проще. От мысли о том, что об этом придется сказать Дориану, аж тошнит. Ком подступает к горлу, и Андерс жмурится, трясет головой и дышит медленно, стараясь успокоиться. Успокоиться ему в ближайшие… недели? Месяцы? Не светит. Они с Дорианом встречаются только вечером. Андерс не может встать с постели, устало пялится в потолок, когда Дориан заглядывает в спальню и говорит: — О, вот ты где! По всему замку его ищу, а он в собственной постели прячется! О нет, у тебя опять этот взгляд. Он серьезнеет и, сбросив куртку, забирается на постель, устраивается рядышком и заглядывает Андерсу в лицо, и тот говорит: — Я так зол, — говорит ему Андерс почти шепотом, зная, что от злости в его голосе нет и капли. Он скорее чувствует себя уставшим и измученным. Дориан целует его в лоб. Прикосновение легкое, бережное, и Андерс чувствует, как веет от него Тенью, и головная боль тихонько отступает. Дориан, помнится, был очень плох в исцелении. Но то было раньше. — Хорошо, от моих действий пострадали люди. Я знаю. Я знаю, я от этого не отказываюсь и не открещиваюсь. Но от нее тоже!.. Он сжимает кулаки, дыша медленно, опускает взгляд. — Хотя, конечно… здесь ведь маги это не люди. Что церкви до нас. Что до нас принцу Старкхевена, когда… Дориан целует его в губы, заставив замолчать, и Андерс обмякает в его руках моментально, хотя и чувствует, как недоволен Справедливость резкой смене тона, темы и тому, что он так легко отбрасывает от себя мысли о болезненном и высоком. — Мередит объявила право уничтожения, — шепчет Андерс заполошно. — Ей на то дала дозволение Церковь. Понимаешь, Церковь! Церковь, вестником которой меня зовут! Эта проклятая!.. А! Андерс сжимает зубы и трясет головой зло. — Это же… детей, стариков, женщин, мужчин, всех до единой и единого, — говорит он, чувствуя, как колотится сердце, и дышать нечем совершенно, и его просто трясет от этой душной беспомощной злобы на весь этот идиотский мир, который вообще не стоит, чтобы его спасали… какой смысл, если все так? Какой смысл было в том, что сделал он? В том, что из Круга спасся хоть кто-то? Лишь эта мысль и грела. Но вряд ли все произошедшее пережили дети, старики, беременные… Под кожей скребется так больно и так мерзко, и снова дышать нечем от мыслей. — Я понимаю, — отвечает Дориан шепотом, прижавшись лбом к его лбу, и Андерс тянется ближе и тихо-тихо стонет. — Я пообещал, что сдамся ему после того, как все кончится, — роняет Андерс шепотом, и Дориан под прикосновением весь застывает. Он сжимает плечи Андерса и отодвигает его слегка, чтобы посмотреть в глаза, а Андерсу совершенно не хочется держать взгляд, ему хочется разныться от беспомощности и отчаяния. — Прости… прости. Я не знал, что сделать еще. Корифей прячется неизвестно где, а здесь этот со своими разговорами об Андрасте и о том, насколько же я не достоин носить титул ее Вестника и… — Я понял, — отвечает Дориан тихо. — Какой в этом всем смысл, какой смысл в том, чтобы сражаться, если все вот так? У него скребет под кожей, пережимает горло, и снова руки-руки-руки, и память кажется такой неповоротливой и размытой, что это бесит. И почему-то от того, что он почти не помнит, не хорошо, а мучительно. И Справедливость его мыслями недоволен, колет, дышать просто нечем, и желание содрать с себя кожу, лишь бы стать кем-то другим, кем-то, кто лучше, кем-то, у кого нет воспоминаний, кем-то другим, нормальным, правильным, без этих идиотских мыслей, так сильно, что Андерс действительно почти тянется к своим запястьям. Как в Круге. У него была эта дурная привычка, а потом Карл напугал его тем, что царапины на руках могут принять за попытки магии крови, и он перестал. — Я знаю, как это сейчас прозвучит, — говорит Дориан тихим шепотом. — Знаю, но это ты меня научил, помнишь? Тому, что боль и горе — это как тень или шрамы, и я знаю, что сейчас больно так, что все мои слова кажутся пустыми, что, кажется, что лучше не было и не будет. Но я люблю тебя. И ты… то, что ты делаешь, то, что ты делал, это важно, очень и очень важно, и ты очень важен тоже. Ты увидишь это потом, я обещаю, когда станет не так плохо, оглянешься, и увидишь, что все это было не зря. Он сбивается на тевене, перемежая с прикосновениями и поцелуями, а Андерсу хочется отрицать каждое сказанное им слово, потому что все это давит-давит-давит, и он сам давится слезами, и их опять так много, и это просто выводит из себя. Не хочется верить в то, что станет лучше, хочется лишь разваливаться и тонуть в сожалении и (само)ненависти, но это бесполезно, и от нытья и слез никогда ничего не изменится, и мир от его жалобной обиты никак не дрогнет. Он даже не обратит внимания. Андерс понимает, как это жалко. Как он может хотеть, чтобы Дориан не видел в нем жертву, если он так себя ведет? Если его так рвет от боли, от воспоминаний и от мыслей о своем народе. Больно, ему бесконечно больно, и мысли жгут, и опять руки, эти проклятые руки и бесконечно глубокие мутные мысли о том, что ему повезло, он здесь, он жив, и никогда больше никто не коснется его против его воли, но были сотни, тысячи других — запертых и погибших, которые не видели ничего, кроме насилия, стен и полного отсутствия контроля над своей жизнью. И ему кажется, что контроль над собственной жизнью ускользает сейчас и из его рук тоже. Он его сам отдал, сам, потому что иного выбора не было, и теперь просто трясет, и ощущение полного бессилия оставляет его с желанием содрать с себя кожу. И в этом — тоже бессилие. Он может сдирать ее, сколько угодно, вырвать у себя все волосы и ногти, выколоть себе глаза и вырвать язык, отрезать уши, да только это никогда-никогда не изменит того, кем он является, что он делал, что пережил, и что делали когда-то с ним. И остается только ненавидеть себя, и руки едва не тянутся к рукам, чтобы разодрать запястья, как он делал когда-то в Круге, пока Карл не напугал его, что так храмовники, если увидят, могут подумать, что он пытался в магию крови. Но привычка никуда не делась. И еще больше Андерс ненавидит себя за то, что не может сейчас внимать: ни теплым прикосновениям, ни теплым словам, ни тому, как Дориан держит его, как любит, как по-прежнему с ним, и от всей его бережности, нежности и поддержки лишь тянет заплакать горше. Потом, когда он чувствует себя способным хотя бы шептать ровно, Андерс выдыхает: — Я тебя не заслуживаю. — Amatus, — вздыхает Дориан, и есть в его голосе что-то щемяще-нежное напополам с усталостью. — Мне не нужно, чтобы ты меня заслуживал. Андерса ломает снова. Глаза болят, и болит в груди, и при вдохах почему-то болит нос, а Дориан касается бережно, неторопливо ерошит его волосы на затылке, и от него веет Тенью. Так знакомо, так по-родному, и Андерс прячет лицо на его шее, дыша жадно, жмется крепко-крепко, хватается так, что сводит пальцы. Иначе сломается, расколется. — Андерс, дыши, — просит Дориан шепотом, и Андерс дышит, наверное, только потому что он напоминает об этом, потому что просит. Потому что иначе, кажется, дышать нет смысла вообще. Дориан держит его, по-прежнему ласковый и бережный, и Андерс растворяется в этом ощущении, пытаясь не думать. Ведь от мыслей ему так плохо. Под кожей искрит, скребет, скребет так, будто Справедливость понять не может, на чью сторону он должен встать. То, что Андерсу обещается суд, это справедливо? Да. Да? А то, что с ним происходило всю его жизнь, это справедливо? Да? Нет? Он не знает, и Справедливость мечется, жжется, и Андерс не знает, что делать. Когда дыхание успокаивается, когда его перестает так сильно трясти, какое-то время Андерс лежит молча, держась за Дориана, и мысли бьются о черепную коробку, бьются, бьются, дышать не дают. Андерс дожидается, пока желание содрать с себя кожу не перестает быть настолько удушающим и сильным. И только тогда получается довериться своему голосу, чтобы спросить: — Ты когда-нибудь чувствовал нежелание быть тем, кем являешься? — спрашивает Андерс шепотом, и Дориан медленно вздыхает. — Может быть, — признает он осторожно и тихо, будто через силу. — Когда был подростком, точно такое было. Парням из окружения нравились девушки, девушкам — парни… Я чувствовал себя… не в своей тарелке. Потом понял, почему, — он фыркает тихо-тихо и замолкает ненадолго, и Андерс какое-то время просто вслушивается в дыхание, а потом Дориан продолжает медленно и неторопливо, замирая, чтобы подобрать слова, и до Андерса доходит, что он, должно быть, не привык говорить о своих проблемах по этой части. Не привык, что может и не привык, что его будут слушать. Андерс заставляет себя собраться и осторожно сдвигается, понимая, как затекло собственное тело, а кожа на лице кажется стянутой от слез. Он коротко трет щеки ладонью и, не взглянув Дориану в лицо, ложится повыше, чтобы обнимать его было удобнее. — Моя очередь быть большой ложкой, — говорит Андерс шепотом, и Дориан смеется ему в грудь. — Ты же знаешь, что ложки — это когда спиной… — Не придирайся. Дориан складывает ладонь ему на бок и сминает в пальцах ткань, вздыхая. — Ты же знаешь, что тоже можешь всегда поговорить со мной, о чем угодно? — спрашивает Андерс тихо и зарывается ладонью в мягкие волосы. — Я думал, мы о тебе. — Я устал говорить обо мне. Дориан хмыкает тихо. — Я… не привык, — признает Дориан тихо-тихо и замолкает. Андерс его не торопит и просто слушает, как он дышит, закрыв глаза. Держится и держит, и дышать ему по-прежнему тяжело, и все же ему легче, и собственная истерика кажется теперь такой глупой и далекой, а собственные мысли о том, что смысла никакого нет и что лучше бы ему содрать с себя кожу, уже не жгут его так сильно. — Мне нравится думать, что я всегда себя принимал, — говорит Дориан медленно. Осторожно. — Но на самом деле это… не так. Я даже своему лучшему другу боялся сказать… Феликс иногда спрашивал вроде даже шутливо, как там у меня с женщинами, а я отшучивался и… до сих пор почему-то надеюсь, что он так до конца ничего об этом и не узнал, — Дориан вталкивает воздух в легкие тяжело, как будто это признание дается ему с огромным трудом. — Когда мне было… четырнадцать, пятнадцать, лет до семнадцати, пожалуй, мне отчаянно хотелось бы… «нормальным», — он дергает плечами нервно на то слово, которое выбрал. — Я никогда не пытался им быть, даже пробовать не хотелось. А потом… не знаю, само как-то прошло, я находил себе любовников на ночь и убеждал себя, что этого достаточно. Родители узнали… не помню, уже как, — он смеется тихо, — но их это, похоже, вообще не волновало, пока я вел себя достаточно тихо, и пока они… ну, как они, пока отец не решил, что меня пора женить. Он ненадолго замолкает, переводя дыхание, а Андерс просто слушает, потому что не знает, что сказать, и это незнание его раздражает. Дориан, похоже, никаких слов и не ждет, потому что быстро продолжает: — Ну и, когда я узнал, что он планирует, то… как с цепи сорвался, — он смеется опять, немного хрипло. — Перестал быть таким осторожным, и слухи про меня поползли самые скандальные, а мне было так все равно. В тот момент я думал, что… нагуливаюсь так. Андерс обнимает его чуть крепче, целует в лоб, потому что слышит, как Дориану больно, и как все в нем течет тихой (само)ненавистью. — А потом поиск невесты стал затягиваться, и из-за моей очень дурной славы, — Дориан фыркает, — никто из подходящих семей не горел желание выдавать за меня своих дочерей. Оно и к лучшему, конечно, всем тем девушкам явно не такой муж, как я, был нужен. Если вообще нужен, конечно. И я с каждым месяцем все больше понимал, что не смогу прожить так, как отец хочет, чтобы я жил… как они с мамой жили всю жизнь. На людях изображать семейную идиллию, а дома видеться с дорогой супругой только в спальне, пока не появится сын? Я понимал, что если позволю такому случиться, то все, что мне останется, это кричать в себя всю последующую жизнь, прямо как, когда мне было пятнадцать, только еще хуже. А потом отец с этим проклятым ритуалом. С учетом всего произошедшего, я даже… рад? Что так сложилось. Иначе бы я сюда не сбежал. — Даже с учетом того, что здесь, на юге, ужасно холодно, никто не чистит тебе виноград и ты не имеешь возможности мыть голову каждый день? — переспрашивает Андерс, улыбнувшись, и Дориан громко мученически стонет. — Не трави мне душу, — и серьезнеет. Вдруг отодвигается немного и смотрит на Андерса немного снизу вверх, и глаза у него блестят, и Андерсу от этого взгляда очень хочется спрятаться. Он же… не заслуживает… — Да, даже с учетом всего этого. Я никогда раньше не чувствовал себя настолько… принятым. Я никогда не думал, что между двумя мужчинами может быть так, как между нами с тобой. Что все это не обязано быть только про секс. Ты… Андерс целует его торопливо, чтобы не слышать продолжение прямо сейчас, потому что ему кажется, что он просто не выдержит. Дориан в ответ слегка кусает его за нижнюю губу, выдыхает со смешком в поцелуй и отодвигается. — Это я к тому… да дай ты мне сказать! — он так открыто красиво смеется, когда Андерс пробует поцеловать его еще раз. Дориан прикрывает его губы ладонью и второй рукой сжимает за плечо, пытаясь удержать от возни. — Это я к тому, что ты гораздо важнее, чем ты думаешь. Если тебе кажется, что не для мира, то по крайней мере для одного конкретного тевинтерца. Продолжать все отрицать будет глупо. И говорить, что все, что Андерс делает, это причиняет боль, глупо тоже. Потому что, если он снова начнет говорить об этом, это все равно, что ставить под сомнение восприятие Дориана, а делать это хочется в последнюю очередь. — Понимаю, что этого, может, и недостаточно… — Достаточно, — обрывает Андерс сипло. Ему опять нечем дышать. Дориана — достаточно. Дориан стоит целого мира, а почему-то лежит с ним в одной постели и сцеловывает с его губ слезы. И когда он улыбается вот так, как будто Андерс правда эту улыбку заслуживает, все в груди пережимает, перетягивает так, что его почему-то очень хочется укусить от того, как сильно щемит. Андерс себе в этом даже не отказывает: прячет горящее лицо у Дориана на шее, дышит громко и прихватывает зубами кожу слегка, на что тот опять смеется и шлепает его ладонью по затылку слегка. — Эй! — Ich liebe dich, — выдыхает он, сгребая Дориана в объятия крепче, срываясь на андерфельский, потому что так проще. Потому что этот язык не воспринимается для него родным, потому что все, что он помнит, это несколько слов и фраз. — Воу, — выдыхает Дориан и фыркает. — Воу, я не знаю, что это было, но это было супер горячо, а ты еще можешь поговорить на этом своем андерсовском? Это же он был? — Андерфельском, — поправляет Андерс шепотом. Сердце колотится. — А еще скажи что-нибудь? — Я толком его не помню. Даже в деревне, где я жил, на нем почти не говорили… только… мама звала меня Liebchen, — говорит Андерс, неожиданно чувствуя какое-то странное внутреннее сопротивление, будто это слишком личное, чтобы делиться даже с Дорианом. Он молчит какое-то время, пока оно не успокаивается. — Я боюсь, что будет после, — признается Андерс шепотом, а пальцы Дориана касаются его виска, стирая головную боль, которую он даже не осознавал. — После того, как все закончится. Советницы отдадут меня Ваэлю без всяких вопросов. Он казнит меня. Или усмирит. Лучше первое. Андерс слегка встряхивает ладонью с якорем, и Дориан сразу же обхватывает ее пальцами. — И что будет с… с нами? — добавляет он тихо. — Смело с твоей стороны предполагать, что я просто тебя брошу и позволю кому бы то ни было тебя вот так вот забрать, — говорит Дориан, и в груди теплеет, потому что его голос убийственно серьезен. — А потом… если ты захочешь, то мы пойдем каждый своей дорогой, — добавляет он неожиданно, теряя всякую уверенность. Андерс открывает рот, чтобы возразить, но Дориан продолжает. — Или… если ты захочешь… мы уедем в Тевинтер. Вместе. — Ты не звучишь так, будто хочешь этого. Дориан громко фыркает, отодвинувшись от него, чтобы посмотреть в лицо внимательно. — Не говори глупостей, Amatus. Конечно, хочу. Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, хочу завести с тобой десять кошек. Но Тевинтер — это… не самое лучшее место, чтобы жить… учитывая то, кто мы. — Есть ли хоть какое-то иное место в нашем распоряжении? — Справедливо, — Дориан коротко смеется и улыбается — так, как улыбается только ему. — Кошек… только десять? Хочется теперь не думать, а помечтать о чем-то сладком и призрачном, пусть Справедливость сразу же недовольно жжется, покалывая под кожей. — Десять. Двадцать. Тридцать. Сколько захочешь, — обещает Дориан совершенно серьезно и ложится обратно, прижимаясь лбом к его лбу, и Андерс закрывает глаза, понимая, что не может перестать улыбаться. Как же хочется застыть вот так навсегда, остаться в этом обещании будущего, которое Андерс не верил, что сможет получить. Как же хочется, чтобы следующий день никогда не приходил, остаться в здесь и в сейчас и никогда не разочаровываться. — Даже несмотря на то, что я одержим? — Да будь ты хоть антиванцем. Андерс фыркает. Дориан знает о нем так много тяжелого, дурного, невыносимо стыдного и по-прежнему выбирает его. Андерс его не заслуживает, никогда не заслужит, что бы Дориан ни говорил. Дориану нужен был кто-то нормальный, не сломанный, не одержимый, Дориан заслуживал целого мира, а получил Андерса — и его это как будто устраивать. Андерс не собирается отказываться, но ему все-таки боязно, что Дориан однажды очнется и поймет, что это не то, что ему нужно. Поймет, что то, чем они занимаются друг с другом, это какая-то глупость. И здесь и сейчас это кажется какой-то глупостью, но тревога разрастается, и ничего с ней не сделать. — Ты же понимаешь, что если заберешь меня в Тевинтер, то… — То Старкхевен от тебя и, как следствие, от меня и моей семьи не отстанет. Понимаю. Но на территории Тевинтера действует даже своя церковь, и… и потеряться там не так уж и сложно… Слушай. Ну-ка сядь, показать тебе кое-что хочу. Дориан садится, спиной откинувшись на изголовье кровати, и хлопает ладонью по месту между своих ног, а потом подтягивает Андерса к себе и устраивает его спиной, обнимает поперек груди, и Андерс откидывается назад, покрываясь мурашками от щекотки. Волоски на руках встают дыбом, когда Дориан целует его в сгиб шеи. Ладони Дориана тепло оглаживают под одеждой, а потом он вытягивает их ладонями вверх. — Дай руки. Андерс слушается, и Дориан сводит их ладони вместе так, как если бы хотел зачерпнуть воду. От него веет Тенью — по-родному — и Андерс запрокидывает голову на плечо, довольно вздыхая. На его руки с пальцев Дориана соскакивают золотые искорки. В сгустившейся темноте они выделяются яркими мазками густой масляной краски, которая золотом вымазывает кожу. Точки растягиваются в линии и собираются в неровный дрожащий движущийся узор, и Андерс задерживает дыхание, когда с пальцев вспархивает бабочка. Она кружит над их ладонями недолго, потом делится надвое, и две пары крыльев неторопливо танцуют друг вокруг друга, и это какой-то совершенно детский наивный восторг, как от радуги после дождя. — Я не знал, что так можно, — шепчет Андерс, как будто боится спугнуть, и Дориан щекотно целует его под ухом. — Когда я был маленьким, то просто это обожал, — делится он. — Мама сажала меня на колени и показывала бабочек и птиц, а иногда даже сцены из сказок, когда у нее было время, — проскальзывает в тоне какая-то горечь. — Научи меня? Как-нибудь. — Как-нибудь. Не думаю, что это сложнее, чем закрывать разрывы. Бабочки гаснут, и Андерс отодвигается, чтобы обернуться. — И я хочу тебе кое-что показать, — заявляет он. — Только ляг для начала. — Я весь внимание. — Не отвлекай меня только, — просит Андерс и кладет ладонь Дориану на живот, задрав одежду. Дориан хихикает: — Это как же, скажи на милость, я должен тебя не отвлекать? Это же я... о, — он выдыхает громко и резко, схватившись за плечо Андерса рукой, моргает часто и следит за его ладонью. На кончиках пальцев слегка искрится, Андерс очень давно этим трюком не пользовался, но пальцы помнят, и сноровку он не потерял. — Андерс, это, конечно, очень интересно, но я бы предпочел… — Андерс прижимается губами ему под ухом, зацеловывает кожу шеи и проскальзывает пальцами ниже, под ткань. — О Создатель, — выдыхает тихо, хрипло, так, что по спине прокатываются мурашки, — предпочел бы, чтобы возле моего члена ничего не искрилось… А… — Не приплетай сюда Создателя, — просит Андерс шепотом, оглаживая внутреннюю сторону бедра опасно близко к паху. Когда Дориану хорошо, он становится тихим, даже дыхание его такое, что его едва слышно, поверхностное, грудь едва-едва вздымается. Он как будто пытается стать незаметнее, и от того прорывающиеся резкие вздохи или легкий тихий стон вызывают легкую внутреннюю дрожь. — Не обижайся только, amatus, я доверяю тебе, но у всякого доверия есть границы, и мои начинаются там же, где начинается мой член. — Странно, обычно ты не жалуешься, когда я эти границы нарушаю. Дориан смеется, а потом вздыхает громче, слегка прогнувшись и сдвинув ногу так, что касаться его становится удобнее, Андерс сдвигается, чтобы поцеловать его в губы. На горло ему приятно ложится ладонь, некрепко сжимая и удерживая, и Андерс плавится. — Возьми масло в ящике, — просит Дориан шепотом. — Там нет никакого масла. — Вообще-то теперь есть. Андерс приподнимает брови и ему приходится оторваться от смуглой горячей кожи Дориана, чтобы проверить его заявление. Флакон с маслом действительно находится в верхнем ящике, и Андерс возвращает Дориану заинтересованный взгляд, хмыкнув. — Что? Считай это подарком. Он между прочим хорошо смягчает кожу, — добавляет Дориан, стаскивая с себя рубаху. — Иди сюда уже и примени его по значению. — Разденься сначала. — Ты тоже разденься. Без одежды холодно — только недолго. Андерс возвращается на постель, на этот раз наклоняясь над Дорианом, ласково оглаживая его теплые бока. Больше всего ему нравится то, насколько же просто складывается секс между ним и Дорианом, насколько просто и само по себе это происходит, и насколько же они друг к другу подходят. Несмотря на все произошедшее и несмотря на память, которую никогда до конца не задавит даже Справедливость, никаких проблем с этой частью жизни у Андерса никогда не было. Ведь все то, что было после Круга, всегда выбирал себе он сам. И то, что происходит между ним и Дорианом, выбирает он сам тоже. И ему так спокойно и хорошо от того, что Дориан не осторожничает с ним, и его прикосновения ничем не сдержаны. И Андерс целует его в губы крепко, сжимает в пальцах смуглую мягкую кожу на груди, слегка неосторожно царапает ногтями, и Дориан негромко шипит, прям как кот, но он явно не против. — Так что ты сказал? — спрашивает Дориан. — На своем андерфельском? — Что люблю тебя, — отвечает Андерс просто и честно. Дориан под его пальцами неожиданно как будто напрягается лишь на пару мгновений, и, Андерс просто покляться готов, что у Дориана краснеют уши, хотя в комнате совсем темно, так что, может, ему лишь кажется. Андерс же прижимается губами к его горлу, груди, оглаживает ладонями по бедрам и жадно прислушивается к его дыханию и жадно же ловит легкую приятную дрожь пальцами. Дориан отлично помогает с тем, чтобы выкинуть из головы все лишнее и давящее. Все потом.