Слово — серебро

Душная июньская ночь опустилась на дальние районы Петербурга. Из Всеволжска до столицы всего минут сорок ходу, а извозчики все, как один, отнекиваются. — Нет уж, вашблагородие. По лесам да в такую ночь — ни за какие коврижки! Мать леса прогневим, не найдут опосля и косточек наших. Приземистые и крепкие, мужицкие лошадёнки потрясывают лохматыми гривами, но крепко стоят всеми четырьмя ногами на земле, мол, верно ямщики говорят, не поедем! Аркадий чувствует отчаяние. Что только не выдумают, чтобы не работать! — И что мне, на станции ночевать? — Ужо переночуете, чай, не в лесу, — говорит широколицый татарин, распрягая свою бурую кобылку. — Смотрителя попросите, он вам постелит. — Мне нужно в город, — стоит на своём Трубецкой. — Я полицейский, с меня голову снимут, если буду не на службе! — Сюда как-то добрались, — жмёт плечом другой ямщик, помоложе, но такой же непреклонный. — Куда ж ваш извозчик подевался? — Верхом приехал, мерин захромал. Аркадий с тоской глядит на Есаула, привязанного к дереву. Конь клонит большую голову к земле, держит правую заднюю ногу на весу. Смотритель обещал приглядеть за ним до завтра, Аркадий обязательно вернётся и заберёт друга. — Хоть пешком иди, — досадливо говорит он. — Я подвезу, — раздаётся вдруг ленивый голос. Аркадий поворачивается на звук. Ямщики тоже. Под тусклым светом фонаря, на желтоватом островке света, стоит лоснящийся воронок. Длинноногий, с острыми чёрными ушами и курчавой гривой. Тем страннее кажется извозчик — хиленький мужичок, и телега, пусть добротно сколоченная, но явно самодельная. — Как чёрт из табакерки, — недовольно бросает татарин, поскорее заканчивая с упряжью. Молодой парень ничего не говорит, только быстрее распрягает свою лошадь. Она волнуется, топчется на месте. Татарский мерин издаёт встревоженный храп, поддаёт задом, косясь на чёрного жеребца через плечо. Есаул, тревожно вскинув голову, отхрамывает в тень. — Так, ну, поедете? — спрашивает извозчик. У него такие маленькие, почти мальчишеские ладони. Как-то он управляется с жеребцом? — Выбор не велик. Аркадий забирается в телегу. На досчатом дне валяются клочки тёмной шерсти, в углу лежит заплечный мешок из грубой ткани. Ямщик трогает коня, тот легко поворачивает и бодро выстукивает копытами по тропинке, вытоптанной сотнями лошадиных ног. Аркадий смотрит на Есаула — бледное пятно, на удаляющуюся станцию; молодой извозчик крестится, или показалось? Поскрипывает телега, бодро мчится воронок. Лес вокруг ухает совой, повизгивает лисицей, отдалённо воет волком. Аркадий склоняет усталую голову. Весь день метался по Всеволжску, опрашивал местных жителей. Каждый месяц пропадает человек и так уже шесть лет подряд! Итого, семьдесят два человека, считай, две деревни! «Может, не зря ямщики отказывались ночью по лесу ехать?», — думает Аркадий и спрашивает извозчика: — Что смелый такой? Все твои товарищи отказались, а ты везёшь. — Они мне не товарищи, — с презрением выплёвывает извозчик, не поворачивая головы. — А везу я потому, что кушать хочется. — Понимаю, — говорит Аркадий. Ямщик медленно поворачивает к нему голову, смотрит пристально. В темноте цвет глаз не разглядеть, они черны, как остывшие угли. Аркадию делается не по себе, но он быстро стряхивает с себя робость. «Вздор. Бояться извозчика?». В кобуре холодное оружие, однако, даже оно не успокаивает Аркадия до конца. Ямщик отворачивается, Аркадий снова видит только его коротко остриженный затылок. Совсем седой, серебрится в свете полной луны. — А чего это я смелый? — вдруг спрашивает ямщик. Аркадий говорит, причём, с внутренним облегчением, всё же тишина неприятно давила на уши и шевелился в глубине души червячок страха: — На станции мужики боялись ночью по лесу ехать. — Вот дураки, — после недолгого молчания говорит извозчик. — Кого бояться-то? — Суеверий, — морщится Аркадий. — Выдумали мать леса, прикрывают небылицами свою лень. — Арыс-поле? — невнятно спрашивает ямщик. — Что? — не понимает Аркадий. — Не «что», а кто. Мать леса, ну, точно, — кивает извозчик. — Так это прибаутка, только и всего. Неожиданно он начинает смеяться, будто старый пёс поднял лай. Откашлявшись, продолжает: — Не перевелись ещё староверы на земле-матушке. — Верят в чепуху, — недовольно бросает Аркадий. — То-то и оно, — поддакивает ямщик. — Такими только детей пугать. Надо ж выдумать, будто простой парень с Арысь-поле связался! Да и ладно, что связался, так ещё и ребятёночка, значится, они родили. Только после этого пропала Арысь-поле. Пришлось парню бобылём ходить, сынка растить. Жили, не тужили, а как тринадцать годков минуло — так превратился мальчонка в рысёнка, ей-богу! В лес убёг… Н-у, стой! — вдруг протягивает извозчик. Телега останавливается мгновенно, воронок, до этого резво бежавший вперёд, трясёт гривой, стоя на месте. — Тьфу, нечистая, — ругается спрыгнувший с телеги ямщик. — Захромал. «Надо было ночевать на станции», — обречённо думает Аркадий. — Придётся чапать так, — говорит ямщик, распрягая коня и после подхватывая под уздцы. — До города рукой подать, быстрёхонько дойдём. Он бодро тянется к телеге, закидывает за спину мешок и шагает по дороге, ведя подхрамывающего жеребца. Сомнения терзают Аркадия, он задерживается, но всё-таки делает шаг вперёд. — И что случилось дальше? — спрашивает он. Ему не столько интересна сама история, сколько не хочется снова слушать тишину. — А о чём я? — вслух думает извозчик. — О том, что в тринадцать лет мальчик превратился в рысёнка и убежал в лес, — говорит Аркадий, размышляя о том, насколько же всё-таки это нелепо звучит. — Так, да, — оживляется ямщик. — Значится, ребятёнок убёг. По лесу шастает, один, голодный, холодный. Батя его смотрел-глядел, нашёл, да только как обратно его в пацанёнка превратить? Пошёл к Белой колдунье, рассказал всё, как на духу. Она посмотрела в глазки рысёнку своими синими глазищами и говорит: «Двоедушник он. Каждую полную луну в зверя оборачиваться будет, пока не станет ему восемнадцать лет. Тогда как захочет — так и превратится. А пока, чтобы обратно в человека перекинуться, надо ему человека и съесть. И так каждый раз». О, как. И вот с тех пор каждое полнолуние убегает сынок в лес, а батя ему, значится, человека приводит. Одного каждый месяц. — Глупость какая, — бормочет Аркадий. — То-то и оно, — повторяет ямщик и вдруг замолкает. — Слыхали? — Что? — отчего-то шёпотом спрашивает Аркадий, непроизвольно прислушивась. — Поблазнилось, в лесу кто-то шастает, — таким же шёпотом отвечает извозчик. Аркадий переводит взгляд на жеребца. Тот с виду спокоен, но его тёмные острые уши направлены вперёд, в сторону лесной чащи. Среди которой действительно есть нечто. И оно приближается размашистыми скачками. Аркадий замирает на месте, наблюдая будто со стороны своё застывшее от ужаса тело и, вместе с этим, большие кошачьи глаза из чащи, которые одновременно горят и ледяной серостью льда и жаркой зеленью лета. Бурый мех, чёрные кляксы пятен, как веснушки, смертельная белизна клыков… Такого высокого и крупного мужчину он утаскивет в лес за считанные секунды. На то, чтобы сожрать, требуется побольше времени, но это ничего. Ямщик скидывает с плеча мешок, кладёт на дорогу, сам впрягает коня, который враз перестаёт хромать. Матвей выползает из чащи, подтягивет поближе лежавший на дороге мешок, быстро одевается. Он умеет так, пока спичка горит, сам засекал. Вздыхает: — Я как будто сразу двух человек съел. Может, на два месяца хватит? — Дай-то бог, — говорит Пётр, застёгивая последний ремешок на упряжи. — Староват я по лесу шастать, это пока молодой был, мы с твоей мамкой по звериным тропам бегали. Учила меня, как следы смотреть, как зверей ловить. Э-эх. Залезай, домой пора. Матвей хватает мешок, гладит доверчиво подставившегося коня, запрыгивает в телегу. Снова бодро стучат копыта, мелодично скрипят колёса. Заканчивалась душная июньская ночь.