Напролом

Несколько минут река течет красным. Глубина здесь небольшая, едва по голенища. Русло запружено до середины трупами людей и лошадей. Битва при Бродах далась артиллерийскому корпусу большой кровью. Заложив руки за спину, генерал Пепел стоит у кромки воды и, не отдавая себе отчета, ищет взглядом среди трупов яркое рыжее пятно. Не находит. Война идет второй год. На сердце у генерала тяжело. Солдаты устали. Они сражались и умирали не за родину. Не за Власти. За него. Река играет на перекатах, дуновение ветра пускает по поверхности легкую рябь, но не способно разогнать облака порохового дыма, клубящиеся над телами, словно рой отлетевших душ. Генерал разворачивается на каблуках и направляется к кромке рощицы, раскинувшейся на холме поодаль. Здесь тихо. Даже птицы молчат. Свежо и остро пахнет молодой листвой. Трое солдат с бледными хмурыми лицами держат винтовки на изготовку. Генерал должен отдать приказ лично. Так им будет легче. Спустя четырнадцать месяцев после начала войны выдержка и решимость части солдат истлела. Но, может быть, в них изначально была слишком сильна человечность. Человек с капитанскими звездочками на плечах, стоящий со связанными руками у дерева, взял ответственность за этих солдат на себя. Спустя два часа полевым трибуналом был вынесен приговор. Блок знает этого человека, красивого, гордого и смешливого, одиннадцать лет, но ощущает себя сейчас как после контузии. Словно вместо слуха ему отбило эмоции, и только ввинчивается в уши неумолчный писк совести. Он смотрит в глаза приговоренному Равелю. Он знает, что где-то на юге, в одном из сотен городков, ютящихся среди бескрайней степи, у него осталась дочь. Рубленый жест ладонью, и спустя мгновение лесная тишина взрывается винтовочными залпами. Хрустят под упавшим телом сухие ветки. Генерал на мгновение прикрывает глаза. Под веками сухо. Эту ночь ему предстоит провести без сна. Можно было бы молиться… Как жаль, что он не верует в Бога. Возвращается он только поздним вечером, уже совсем по темноте. Бивак встречает его привычным шумом. Жизнь здесь течет своим ходом. Даже если для части солдат жизнь сегодня оборвалась – она продолжается для остальных. Отовсюду слышны обычные звуки лагерной жизни – выкрики ротных, скорее отечески, чем командно подгоняющих солдат отойти ко сну, звон поварешек о котлы, звучный голос затягивает песню под аккомпанемент губной гармошки. Грустную, тоскливую песню. Потому что к обычному шуму сегодня примешиваются еще и стоны раненых. Не впервой, конечно. Блок идет через лагерь, отмечая мысленно – в этой палатке сегодня будет на одного спящего меньше, а вон в ту этой ночью и вовсе никто не вернется. За эти четырнадцать месяцев артиллерию он узнал в лицо всю. В лицо, по именам, фамилиям, откуда кто родом и кто ждет их дома. И о каждой потере скорбит как о своей личной. Сегодня он не рискует присоединиться к Артуру с Олегом. Боится, что его застывшее лицо расстроит солдат еще больше. Что-то вздрагивает у него в груди, когда он замечает возле своей палатки знакомую фигуру. Расхаживает туда-сюда, вертит рыжей головой. Издалека заметив генерала, чуть не бегом преодолевает разделяющее их расстояние, настойчиво пихает ему что-то в руки. – Ну слава богу. Я вас везде ищу, – вроде улыбается, а в глазах, едва различимого в темноте цвета, беспокойство пляшет рядом с отблесками далеких костров. – На ужине вас так и не увидел. Нельзя же так. Возьмите, – снова пихает, заставляя Александра опустить наконец глаза. – Думал оставить у вас на столе, если не застану, но ведь остынет же… В руках у Лонгина миска, полная каши с мясом, причем горка, виднеющаяся над краями, намекает на то, что уместила миска в себе не меньше двух полных порций. Блок смотрит на нее, слово это нечто инородное, чего никак не должно было здесь оказаться. Он не ел со вчерашнего дня и понял это только сейчас. Знал ли Лонгин? – Капитан. Виталий, успевший перекинуться от сетований на то, что генерал такими темпами себя заморит голодом, на рассуждения на тему необходимости сменить солдатам однообразный рацион (вон, Петренко из седьмого взвода каждый день гундит, что эту кашу видеть уже не может) тут же замолчал и вытянулся по стойке смирно. Он выглядел так, словно никакого боя всего несколько часов назад не было. Черты лица всё такие же мягкие, всё так же не колок взгляд. Только над левой бровью совсем свежая рана, обработанная уже, но сшитая грубовато – Блок на взгляд может определить – останется шрам. И спустя секунду это лицо уже полно удивления – сделав один короткий шаг, Блок вдруг обнимает его, крепко, заставив нелепо развести руки в стороны и не решиться обнять в ответ, пускай даже миской занята только одна рука. Александр очень давно никого не обнимал, а от Лонгина пахнет кофе и свежевыстиранной рубашкой, так успокаивающе, что генерал даже не задумывается о том, насколько странно или неуместно сейчас поступает. Важнее то, что под руками у него теплое, живое тело, он даже может почувствовать, как отдается в спине стучащее с силой сердце. До чего дошел, перепугал собственного капитана… – Извините, Лонгин, я что-то… – Останьтесь, – теплая рука мягко ложится Александру между лопаток, удерживая на месте, не давая разомкнуть объятий. – Останьтесь так еще ненадолго. И к собственному удивлению – генерал Пепел подчиняется. Хорошо, что Лонгин жив. Что не получил серьезных ранений. За прошедший год они виделись не так, чтобы часто, но капитан каким-то непостижимым образом оказывался рядом ровно в тот момент, когда Блоку нужна была помощь. Собрать и организовать ротных, отыскать пропавшие прямо из-под генеральского носа важные бумаги, ненавязчиво оставить вечером у него на столе здоровенную кружку густо пахнущего жасмином чая. Словом, самовольно выполнял обязанности адъютанта, которого у Блока отродясь не было. Александра это внимание откровенно смущало – как-то справлялся всю жизнь сам, а тут вдруг такая забота. Чем заслужил? Уж чаю генерал в состоянии сам себе заварить. Правда, обычно не находил времени, а если по-честному, то ему это даже в голову приходило настолько редко, что если бы не Лонгин, довольствовался бы Блок кружкой черного байхового за завтраком, как и все. Достойным чего-то большего генерал себя и не считал, а потому к одуряюще пахнущим жасмином чашкам от Лонгина сперва не притрагивался. Потом, правда, ему стало совестно при виде того, как грустнеют окруженные веснушками глаза, когда он возвращается за чашкой и находит чай нетронутым. Для очистки совести Александр попробовал. Один раз. И с тех пор Лонгин всегда находил чашки опустевшими. Нельзя скрывать от себя очевидное – он привязался к Виталию. Не как к всегда готовому прийти на помощь офицеру, а как к человеку. К единственному, в чьем голосе, когда он обращается к генералу, слышится не восхищение живой легендой, не страх навлечь на себя немилость, не сухость военной выправки – а лишь мягкость и бесконечная приязнь. Хорошо, что Лонгин жив. Что он здесь, рядом, и что наверняка не откажется составить ему компанию в поздней трапезе. Кажется, сегодня ночью генерал может рассчитывать на спокойный сон.