Напролом

Котенок спит. Рыжий клубок меньше килограмма весом оккупировал колени генерала и урчит так громко, что вибрация чувствуется даже сквозь плотную ткань форменных брюк. Брезентовый полог распахнут, и в полумрак палатки льется ласковый золотистый свет по-летнему позднего заката, осень еще только начала вступать в свои права. Огрубевшие подушечки пальцев перебирают нежную шерсть, бережно касаются по-птичьи тонких лопаток. Они назвали ее Арей. В честь армии и артиллерии. Снаружи доносятся веселые выкрики и запах сладкого березового дыма. Боев не было уже две недели, и столь долгий период затишья вызывает у генерала безотчетную тревогу. Не оттого, что он ожидает беды. Просто потому, что не привык к миру. Лонгин появляется на пороге не сказать, что неожиданно – напротив, до странного привычно. Александр Блок привык к нему. Это странно осознавать, странно признавать. Странно поверить, что он привык к тому, что кто-то приходит к нему вот так запросто, а он, генерал Пепел – не имеет абсолютно ничего против. Не имеет ничего против совместных посиделок у костра по вечерам, не имеет ничего против заботливого контроля: вы пропустили завтрак, генерал, лягте сегодня пораньше, генерал, у вас начнется мигрень, если не оторветесь от бумаг хоть на полчаса, генерал. Оказалось, что он больше не против ненавязчиво оставленной у постели кружки ароматного чая и даже не против цветастой салфеточки, на которой кружке составляет компанию печенье или пара сладких яблок. Он не имел ни малейшего представления о том, откуда у Лонгина все эти салфетки, да и всё остальное, и размышления об этом нередко помогали ему заснуть. Постепенно, раз за разом, он рассказал Виталию всё. Всё, что гнетет его уже годы и годы. Рассказал о Рагене и о девочке с красной ленточкой. О том, что не одна такая девочка была за всю войну, не одна, а сколько еще будет. О том, как командование швыряет солдат в огонь, словно хворост. О жестоких, кровавых приказах Властей. Рассказал, какое давление на него оказывает Инквизиция, и как с каждым разом всё труднее выводить артиллерию из заведомо смертельных ситуаций. Рассказал о склоняющих его к мятежу таких же неравнодушных, и как сильно на самом деле его пугает то, что будет, решись кто-то из них на революцию по-настоящему. Виталий слушал. Всегда слушал, держал тепло за руку, смотрел понимающе и находил правильные слова, от которых Блоку становилось чуть легче на душе. Блок привык к нему. И было совсем не стыдно довериться такому человеку, от которого не услышишь упрека в своей неидеальности. Так незаметно Лонгин стал тем единственным, чьего общества Александр не избегал, а часто – сам искал его. Вот и сейчас – Блок не имеет ничего против того, чтобы составить капитану компанию в прогулке до ближайшего леска. Аря перекочевывает прямо на генеральскую подушку (привилегия, доступная ей одной), а Лонгин ведет его мимо рядов палаток, уводит подальше от всей армейской суеты, и Александру вдруг кажется это чем-то символичным. Будто следуя за Виталием вот так, неторопливо и бесцельно, шаг за шагом, он уходит на время не только от стоящей лагерем армии, но и от собственных тяжелых мыслей. Он наслаждается осенним запахом, свежим и сладковатым, запахом прели и редких медоносных цветов. В лесу тихо, и короткое переливчатое пение птах подчеркивает тишину. Это вопиющее нарушение устава, но он расстегивает врезающийся в шею тугой воротник и спрашивает неожиданно: – Лонгин, вы в грибах разбираетесь? – Мухомор отличу разве что, – тот пожимает плечами, беспечно закладывает руки за голову и вдыхает полной грудью. – Но! Держу пари, разбираетесь вы, – и улыбается при мысли о легендарном генерале, принесшем полевым поварам из лесу лукошко грибов. К собственному удивлению, Блок улыбается тоже – одними губами. Думает о том, что есть такие люди, которым хочется улыбаться. Обычно – среди красивых женщин и самых верных друзей. С женщинами ему не везло, да и друзьями он похвастаться не мог, и приятно было осознавать, что он еще не до конца разучился улыбаться. – На что спорим? – На поцелуй. Это предложение звучит почти нелепо посреди осеннего леса, а вслед за ним раздается смех, самую малость натянутый. Лонгин пытается скрыть за ним собственное смущение, слов, однако, обратно не берет. Китель снимает, перекинув через плечо так, будто хочет размыть границы субординации – не военные мы с вами никакие, Александр, так, по лесу гуляем, пари глупые заключаем, видите? А Блок улыбается снова, и теперь уже не одними губами – улыбаются и глаза, блестят почти озорными искорками. На лице его будто даже становится меньше морщин, и выглядит он почти на свои тридцать лет. Чуть помедлив, тоже снимает китель, оставшись в одной идеально белой рубашке – из тех, на которых ярче всего поступает кровь, и произносит просто и невозмутимо: – Согласен. Да только вот условия пари мы с вами не обговорили, – обломив сухую ветку, он вешает китель на образовавшийся сук. – Итак, вы утверждаете, что я разбираюсь в грибах. Я же уверен, что ни черта мы с вами не найдем, солдаты вычистили весь лесок, и не осталось в нем ничего, кроме достославных мухоморов. – Стало быть, кто прав окажется, тому и причитается, согласны? – голос Лонгина тоже звучит ровно, он разве что слова проговаривает быстрее обычного. Расстегнув рукава, закатывает их до локтя, чтобы не запачкать, и первым нагибается к ближайшему пню, раздвигает траву, разумеется, ничего не обнаруживая. – Вообще говоря, я всегда считал себя везучим. Как знать, может, какой забытый грибок и прыгнет мне в руки. Китель каким-то чудом удерживается наброшенным у Виталия на плечах, когда он методично, шаг за шагом, обшаривает выбранный участок. Блок кивает серьезно и взглядом полководца окидывает поле боя, отметив наиболее перспективные места – под корнями берез и в лощинке, среди опавших листьев. – На вашем месте я бы больше рассчитывал на умение, чем на удачу. Голос у него спокойный, и неуместным ему кажется омрачать тихую охоту рассказом о том, как однажды, в самом начале войны, он, подозревая дезертирство, лично отправился на поиски – а лесочек, в который они ушли, оказался заминированным. И выпрыгивали из-под земли вовсе не грибы. Отмахнувшись решительно от невеселых мыслей, он принимается методично прочесывать местность, по примеру Лонгина закатав рукава и изредка поглядывая на него. Дивится тому, как он умудряется сохранять изящество даже сейчас – наклоняется плавно, тянется белой рукой с россыпью мелких веснушек вокруг запястья, поводит над травой, наклоняя веточки и листья в бок, затем в другой, поднимается, ладонью придерживая китель у плеча, и присаживается вновь. Александр ловит себя на том, что следит за ним дольше, чем собирался, и склоняется к корням ближайшей березы. Пари у них получилось беспроигрышным, и он не может понять, что именно чувствует по этому поводу. Виталий дышит полной грудью и радуется одному тому факту, что удалось хоть ненадолго вынуть Блока из нескончаемой военной рутины. Пусть и развлечение получалось так себе, но всяко лучше, чем вечерами заверять печатью и генеральским росчерком стопки похоронок. Похоронок много. В числе последних – Артур Колосов. Не сыграет никто больше на губной гармошке, и его неразлучный друг Олег ходит как в воду опущенный и с тех пор ни разу не прикасался к гитаре. Виталий старается об этом не думать и продвигается по полянке, делая вид, что осматривает внимательно каждый сантиметр земли, а сам надеется, что удача его сегодня подведет. – Вроде бы, нашел… Погодите, это, кажется, поганки. Целое семейство! – он смеется над собой и оборачивается к Блоку, успевшему уже порядком отбрести от него в бок. – Что у вас, генерал? Блок на корточках спиной к Лонгину. С таким сосредоточенным видом, будто доклад разведчиков читает, он разглядывает крохотный грибок, по виду – натуральный подосиновик. Солнечный диск касается горизонта, скоро стемнеет. Им пора возвращаться в лагерь. Поглядев на гриб еще несколько секунд, он прячет его обратно под опавшие листья, поднимается на ноги и отряхивает ладони. – Вы проиграли, Лонгин. Виталий разгибается, чуть медлит, прежде чем развернуться и подойти к генералу, развести руками с видом покорного проигравшего. – Я был в полной уверенности, что такого блестящего полководца, как вы, даже грибы из лесу строем выйдут поприветствовать! Выходит, с меня поцелуй. Он вроде шутит, но ни один из них не смеется. Александр вдруг понимает, что Лонгин, никогда не боявшийся прямо смотреть генералу в глаза, Лонгин сейчас не поднимает взгляда выше его губ. Блок неосознанно облизывает их, сухие и потрескавшиеся, а капитан вдруг оказывается перед ним на одном колене, явно нисколько не заботясь о том, что брюки вмиг вымокают от сырых листьев. Блок стоит с прямой спиной и не может шевельнуться, будто на смотре, пока Виталий берет его руку с чуть испачканными в земле пальцами в свою, пока к лицу подносит и пока приникает губами к тыльной стороне ладони, прикрыв глаза и замерев так на непозволительно долгие несколько секунд. Оторвавшись, капитан не торопится подниматься на ноги, молча глаза поднимает, неосознанно поглаживая большим пальцем генеральскую ладонь. Вывести Блока из душевного равновесия сложно, но Лонгину удается сделать это легко и непринужденно. Привыкший сносить травлю и держать эмоции при себе, генерал оказался совершенно беззащитен перед лаской. У Виталия мягкие губы и теплое дыхание, оно щекочет костяшки и отдается дрожью у Александра где-то глубоко внутри. Там, где, как он думал, уже никогда ничто не отзовется. Кровь приливает к щекам, и он застывает памятником самому себе, изумленно глядя в добрые и смешливые, но очень искренние глаза. И приказывает строго и смущенно: – Встаньте, – взяв под локоть, он сам поднимает Виталия на ноги, так что они оказываются очень близко друг к другу и почти касаются носами. – Я так и знал, что краснеть вы всё-таки умеете. Они почти одного роста, и Лонгин не спешит отстраняться, разглядывает голую шею Александра из-под полуприкрытых ресниц, склонив голову чуть в бок, и когда он говорит, Блок чувствует его дыхание губами и щекой. Сквозь тонкое сукно рубашки он также чувствует холод опускающейся ночи, и тепло, исходящее от тела Лонгина. И тепло – сильнее. Он повторяет как заклинание, хотя в них никогда не верил. Как приказ – хотя сейчас они – всего лишь два неудачливых грибника: – Вы проиграли. И, не думая и не колеблясь, обхватывает жесткими широкими ладонями лицо Виталия и целует, аккуратно и неторопливо сминает мягкие губы, хранящие призрачный привкус хорошего кофе. А Виталий думает, что ему совершенно точно нравится быть проигравшим в подобной игре, и на поцелуй отвечает смело, и смело углубляет его, толкнувшись языком меж губ и не встретив никакого сопротивления. Целуется Блок не неумело, но словно человек, хорошо обученный танцам и применяющий свой навык раз в пять лет при возникающей необходимости. Лонгин своего генерала одной рукой за талию обхватывает, а вторую на шею кладет, большим пальцем по коротко стриженому виску гладит совершенно неуставно. И – Александр чувствует это – улыбается в поцелуй, выдавая себя с головой – весь план Лонгина с самого начала был столь прозрачен, что генерал не может не улыбнуться ему в ответ. Благодарно. Пожалуй, если бы не всегдашняя деликатность и безграничное обаяние Виталия, он и не покинул бы с ним лагерь, не говоря уже о большем. Пальцы у него теплые, и касание их почти так же приятно, как поцелуй, размеренный и нежный. Ему нравится то, как Лонгин ведет в поцелуе, рядом с ним так хорошо и спокойно, что удается расслабиться немного и не думать ни о чем – удовольствие, редко выпадающее генералу Пеплу. Он обнимает Виталия в ответ и успевает вовремя подхватить начавший сползать с его плеч китель. – Черт с ним, брось... те, – шепчет Лонгин, оторвавшись от губ на пару секунд. Эта оговорка мощной волной тепла устремляется к сердцу генерала. Если подумать, Виталий чуть не ежедневно ведет сражения – за душевное равновесие Александра, за его законный отдых, которого он так упорно сам себя лишает, за улыбки его редкие. Сегодняшний бой явно можно считать с успехом выигранным. Солнце скрылось за горизонтом, на лесок опустились холодные сумерки, и им уже пора возвращаться, времени почти не осталось, но Лонгин хочет продлить удовольствие, мягко давит на поясницу, заставляя прижаться к себе еще плотнее, делится своим теплом, чтобы не успел генерал продрогнуть. И целует еще, пока дозволено, коротко, неглубоко, каждое касание губ как глоток воздуха, напоенного пряным ароматом разнотравья, будто они не в осеннем лесу находятся, а посреди цветущего луга. Блок разжимает пальцы – и словно отпускает ненадолго напряжение, надежно сковавшее его, как только началась эта война. Мундир с шорохом падает на траву, и генерал машинально делает себе мысленную пометку – отнести в прачечную. И забывает – на время – обо всем, и обнимает крепче. Он не умеет жадничать, и на поцелуи отвечает по-прежнему неторопливо, хотя в лесу становится зябко, и скоро их начнут искать. Нужно возвращаться в лагерь. Но он позволяет себе еще поцелуй. И еще. Еще несколько секунд, чтобы насладиться победой, пусть в этот раз и вовсе она не заслуженная. Но сегодня, кажется, проигравших нет. Лонгин первым заставляет себя оторваться от чужих губ, позволяет себе коснуться лбом лба еще на несколько глубоких вдохов, чтобы выровнять дыхание и успокоить сердце. – Надо возвращаться, – и отходит, поднимает мундир, отряхивает, оглядывается в поисках дерева, на котором генерал оставил свой и, быстренько сбегав за ним, протягивает его Блоку. – Сейчас надо будет чаю горячего, а лучше бы ванну, не прощу себе, если заболеете. Непременно раздобуду что-нибудь, да хоть лохань какую для таких вот случаев. Он застегивается на все пуговицы, как положено, но это больше не служит для них границей, не чувствуется препятствием для того, чтобы мягко опустить ладонь на плечо Александру, и так пойти в сторону лагеря. – Бросьте, не сахарный, – Блок почти украдкой касается пальцами губ, еще помнящих чужие прикосновения. – А чаю надо бы. И притом нам обоим. Или о себе вовсе не заботитесь, Виталий? Тот только смеется и обещает генералу самое лучшее вечернее чаепитие, на какое способен. И Александр Блок совершенно не против.