Напролом

Снаряды рвутся так близко, что комья земли стучат по брезентовым стенкам палатки. Генерал встревожен. Закусив губу, он ходит взад-вперед по утоптанному пятачку перед входом. Бой идет третий час, но уже минут двадцать артиллерия лупит в молоко. Похоже, противник сменил позицию. Где, черт бы его побрал, корректировщик? Медлить дальше нельзя. Иначе всех положат. Приняв решение, Блок стремительно направляется к коновязи, у которой всхрапывают и прядают ушами полковые лошади. Движения выверенные, экономные, и во взгляде светлых глаз – спокойная сосредоточенность. Генерал отвязывает соловую с умными карими глазами и одним махом запрыгивает в седло. – Генерал! – летит ему вслед испуганный и растерянный окрик. Но Блок уже не слышит. Низко пригнувшись к холке, он летит сквозь поле боя, через рытвины от снарядов и острую стерню, к темнеющему впереди провалу окопа. Летят комья из-под копыт, возбужденное ржание перекрывает звуки разрывов. Страха нет. Он словно не успевает нагнать генерала, столь стремительно подорвавшегося с места. Блок бьет пятками по соловым бокам и упрашивает лошадку про себя. Давай, милая, давай, немного осталось... Короткий свист, толчок, и Блок едва успевает соскочить на землю, падает, изгваздав китель в грязи, скатывается на дно окопа. Поднимает голову, осматриваясь. Корректировщик лежит в пяти шагах от оставленной позиции лицом вниз. Дальномера и буссоли нигде не видно. Отвалив тело в сторону, генерал обнаруживает инструменты: вдавленные в размякшую землю, но целые. Рукавом отчистив стекло, приникает к окуляру, высматривая огневую позицию. Лысый холм с обнажившимся на месте попадания снаряда рыжим глиняным боком. Чахлый лес. Нитка железной дороги у горизонта. Безрадостная картина. Остро бьет в ноздри пороховой дух. Так, а если левее? Там, за рощицей? То ли церковь, то ли и вовсе амбар, не разберешь из-за проваленной крыши. Вдалеке гулко бухнуло, и спустя несколько секунд снаряд прожужжал над самой головой. Затылок обдало ледяным дыханием. Нашел! Теперь осталась самая малость – вернуться. Соловую жалко… Без нее шансов выбраться из зоны обстрела немного, но выбора нет. Вот сейчас, сейчас бухнет, свистнет, взорвется земляным фонтаном совсем рядом, и – бежать. Он успевает сделать только один рывок за край окопа, когда в паре метров от него кто-то делает рывок – внутрь. Солдат, перемазанный копотью и сырой землей до такой степени, что генерал не в силах опознать его. Съехавшая на глаза каска, на плече – артиллерист без сознания, с залитой кровью левой рукой. Его Блок узнает – это Фомин, тот самый, у которого четыре дочки в Столице остались, старшая как раз учиться поступила, на той неделе телеграмма дошла, инженером будет... – Генерал! Не ожидал вас тут! Доставляю рядового Фомина в лазарет, ранение не очень серьезное, – рука солдата на секунду взлетает ко лбу, сам он укладывает раненого на дно окопа, чтобы перевести дух. Голос бодрый, совершенно не соответствующий ситуации, и этот голос Блок узнает в любой обстановке. – Лонгин, какого черта? – генерал рявкает так, как сам от себя не ожидал, а тому хоть бы что. Он неторопливо поправляет каску, утирает рукавом пот со лба, и из-под частично стершейся грязи становится видно рыжеватые брови. Дергает уголком губ вбок. – Костю вот вытащил. Там, метрах в тридцати, еще трое раненых, но, наверное, нет смысла уже. Лонгин говорит спокойно, но в глазах его Александр отчетливо видит боль, и сам ощущает точно такую же. Троих уже не спасти. Сколько там еще полегло? Короткий свист. Их накрывает брызгами земли с головой, Блок слышит, как ударяется камень о каску. Сердце сжимается. Из груди рвутся ругательства, его чину не соответствующие. – Да вас вообще тут быть не должно! Кому приказано на позициях оставаться? А позиция ваша где? В карцер посажу! Специально по такому случаю организую – и посажу! Генерал бушует так, как бушевал не раз на собраниях, за что и приобрел немалую часть своей репутации. Он редко кричит на кого-то, но если уж случается такое – любой провинившийся, как правило, становится похож на прижавшего уши пса и ослушаться приказа повторно не решается. А Лонгин – только улыбается, отвечает голосом, полным спокойствия и будто бы даже упрашивающим. – Виноват, господин генерал. Посадите, господин генерал. Снова бухает вдали. Блок хватается за каску тяжелой рукой, с силой пригибает чужую голову, продолжает возмущенно: – Так какого дьявола вас сюда понесло, я спрашиваю? Лонгин, вы не солдат, забыли? Вам тут не место! – То же могу сказать и вам! Генерал должен отдавать приказы из ставки, но посмотрите-ка, я нахожу его прямо в этом окопе! В этих ответных словах столько возмущения и вызова, что Александр несколько секунд не находится с ответом, забыв, что у него-то есть оправдание своему безрассудству, и позволяет пригнуть ниже и себя. – Генерал должен быть со своими солдатами. К тому же, из штаба ни черта не понятно, что тут происходит! – Капитан тоже должен быть со своими. И давайте закроем тему, нужно отсюда выбираться как-то. – Я боюсь, что вас убьют. Раздельно и четко, напряжение звучит в каждом слове. Блок смотрит в сторону, обшаривая взглядом поле, прикидывая, как бежать. Не решается взглянуть Виталию в лицо и не знает, как еще донести до него свою мысль. Едва оформившуюся, но очень важную. – Можно подумать, я не боюсь, что убьют – вас! Впервые за почти два года Блок слышит в голосе Виталия, обычно больше похожем на мурлыканье вечно довольного кота, стальные нотки. Он встречается удивленным взглядом с воинственно блестящими глазами, а Лонгин продолжает: – Мне приходится регулярно спасать вас от истощения и недосыпа, а вы вот так подставляетесь под пули, тем самым обесценивая все мои старания! Не стыдно вам? Блоку не стыдно. Блок растерян и ему нестерпимо хочется обнять это перемазанное, такое родное лицо ладонями и крепко поцеловать. Передать с прикосновением губ главный приказ: запрещаю тебе умирать. Не вздумай, слышишь. Вслух он отвечает четко и собранно: – Я вас понял. Приготовьтесь, сейчас побежим. Вдвоем они поднимают Костю Фомина, четыре дочки, старшая в институт поступила… Короткое ободряющее касание ладони к ладони. Вдалеке глухо бухнуло.