Напролом

Ночь успела перевалить за середину, когда Блоку удалось прорваться наконец к своей палатке. День вышел долгий, сумбурный и тяжелый, как любой из дней, проведенных в ожидании или погоне. Боев не было неделю, но тем томительнее становилось повисшее над лагерем напряжение. За грядой холмов на севере слышны были выстрелы, однако разведчики возвращались ни с чем. Вражеская армия утекала сквозь пальцы, подобная густому и стылому туману, повисшему над лагерем. Власти безмолвствовали. Генерал хмурился, злился на неопределенность, и в конце концов принял решение – не дожидаясь приказа выдвигаться с рассветом. Назавтра предстоял тяжелый переход, времени на сон оставалось часов пять. В последнее время Блок засыпал тяжело. Ему не давали покоя мысли, а еще – иррациональная тоска по Виталию, занятому так же сильно, как и сам генерал. Ему критически его недоставало: прикосновений, улыбок, самого ощущения того, что он – рядом. Война забирала у Александра все силы, и их совсем не оставалось для любви. …любви. Страшно даже помыслить, не то, что вслух сказать. Еще на подходе к своей палатке взгляд генерала цепляется на яркое рыжее пятно, мелькнувшее у входа. Уголки губ приподнимаются сами собой, осунувшееся лицо словно становится моложе, решительный и жесткий взгляд смягчается и теплеет. Генерал ускоряет шаг. Уже через минуту, едва запахнув полог палатки – ухватив Виталия за грудки, притягивает к себе и коротко, но горячо целует в губы. Ответ приходит не сразу – Лонгин, не ждавший от обычно сдержанного генерала такой страсти, опешил на пару секунд – но приходит. Пальцы мягко зарываются в короткие жесткие волосы на затылке, язык скользит между губ… Как же Блоку этого не хватало. Как-то жил много лет без человеческого тепла и ласки, а теперь ему всего мало – обнять Виталия поперек талии, крепко к себе прижать, и как же чертовски приятно это живое, ласковое тепло, его дыхание на губах и влажный язык во рту. Так приятно, что отрывается Александр с большим трудом, поправляет сбившийся ворот кителя, просит: – Чаю. Принесите нам чаю, Лонгин, будьте любезны. Помню, у вас оставалась еще пара пучков ваших трав – я тяжело засыпаю, а переход завтра долгий. Проследив за тем, как Блок поправляет ворот, Виталий тут же берется за него двумя руками, расстегивает аккуратно верхнюю пуговицу. – Чаю я могу принести, но... я знаю более надежный способ крепко заснуть, генерал. И даже более приятный, чем чай. Блок накрывает его пальцы своими, огрубевшими и горячими, держит так несколько секунд – и убирает – с тугими пуговицами у Лонгина справляться выходит гораздо ловчее. И тоже – приятнее. В палатке темно, никто из них не зажег лампы, и привыкший к этой темноте взгляд генерала ловит глаза напротив – они поблескивают лукаво, вызывая в душе давно забытое и неясное чувство – любовное волнение? У генерала Пепла? Немыслимо, но сердце бьется чаще, и куда-то к горлу то и дело подступает тугой комок, образующийся в животе при мыслях о том, что здесь, прямо здесь и сейчас, на этой войне им двоим доступно нечто большее, чем просто быть рядом, большее даже, чем поцелуи, хотя даже одни они способны принести в душу покой, пускай лишь на время. Об этом Александр прежде не задумывался – не до того было. – Поделитесь. Получив негласное разрешение, Лонгин расправляется с воротом, а затем и со всеми пуговицами донизу и стягивает с генерала китель, вешает, аккуратно расправив, улыбаясь чуть виновато, словно оправдываясь за неудачно выбранное время. – Я бы лучше показал, так выйдет действеннее, – так же мягко он принимается за пуговицы на рубашке. Не так давно во время одних из тех редких двадцати минут, что они могли себе позволить провести вместе за чашкой чая, Лонгин обмолвился, что хотел бы сделать своему генералу массаж. Мол, он, конечно, не сказать, чтобы дока по этой части, но кое-что смыслит, и это явно лучше, чем ничего, а то на вашей, генерал Пепел, спине простыни можно гладить, такая она прямая. Отказываться Блок и не подумал. С тех пор мысли об этом обещании время от времени ненавязчиво возвращаются в его голову, и он знает, что когда у них наконец будет на это время, он получит несравненное удовольствие и с трудом, медленно, но сумеет расслабиться. И, вероятно, от ласковых рук Виталия у него встанет. Но с этим… можно будет как-то разобраться. – Покажите, – он кладет ладони на чужие плечи и легонько сжимает их. Впитывает каждое касание, каждую минуту заботы так жадно, что становится крайне немногословен. Виталий раздевает его, и ему неловко, но так приятно, что он только подается вперед, чтобы ему было удобнее. Когда с пуговицами на рубашке покончено, Лонгин тянет ее из пояса брюк, кивает с мягкой улыбкой. – Вы стали очень покладисты, это хорошо. Я еще помню времена, когда вы от чашки чая шарахались как от огня, – он прижимается всем телом, мягко целуя шею и проводя руками по напряженной спине под рубашкой. Чувствует, как беззвучно выдыхает Блок и как он расстегивает туго сдавливающий живот ремень. – Когда я распробовал ваш чай, отказываться от него и дальше было попросту глупо, – приложившись лбом ко лбу, Александр наслаждается близостью, чувствуя себя очень усталым, неловким в подобных делах, с одеревеневшими мышцами – и совершенно очарованным Виталием, от которого исходит столько тепла и приязни, что хочется только подчиняться мягко направляющим рукам. – Я хочу, чтобы вы сели. И постарались расслабиться. Можете... закрыть глаза, если хотите. Интонации у Лонгина мягкие, как и всегда, но в голосе слышится настойчивость, когда он подталкивает Блока к койке, и нетрудно догадаться, что именно он намерен делать. Но Александр доверяет своему капитану так, как не доверяет больше никому. Он опускается на койку, прикрыв глаза и коснувшись затылком полотняной стенки. Внутреннее волнение не способно отразиться на привыкшем к сдержанности лице, разве только глаза блестеть начинают – совсем как у Лонгина. Виталию кажется – его намерения написаны у него на лице, причем уже далеко не первый день, и кровь бежит быстрее от осознания, что наконец-то можно. Собственный китель он расстегивает быстро, машинально повесив рядом с генеральским. Склонившись над Блоком, касается носом места за ухом, прикрыв глаза, втягивает запах – Блок пахнет так же, как всё в лагере, дорожной пылью и порохом, но еще от него пахнет им самим – терпким потом и чуть слышно – жасминовым чаем, которым Виталий неустанно его поит. Александру от прикосновения тепло и немного щекотно. Там, под жесткими волосами, кожа нежная и чувствительная, как почти больше нигде, и он задается вопросом, как Виталию удалось так угадать – сходу, безошибочно. А тот уже скользит губами по шее, по ключицам, ниже по груди, отпустив руки бездумно гулять по телу – мять и гладить чужие плечи и бока, в попытке помочь мышцам расслабиться хоть немного, раз уж на полноценный массаж у них времени нет. Блок дышит тихо и ровно и с трудом заставляет себя отпустить напряжение, приказывает телу расслабиться, а не тянуться навстречу всей своей волей, оставаясь неподвижным, из-за чего мышцы каменеют, и он почти не чувствует прикосновений. – Лонгин, – зовет тихо, и делает паузу – он совсем не знает ласковых слов. – Расскажите мне что-нибудь. Ему нравится слушать голос Виталия, будь то доклады или его милая болтовня, во многом благодаря которой он подобрался к генералу так близко, как никто раньше. Такой голос бывает еще только у врачей и сестер милосердия. Тот в ответ смеется тихо, расстегивая на генерале форменные брюки. – У меня же рот сейчас занят будет... Хорошо, расскажу. Опустившись на колени, подавшись вперед, он обнимает Александра за талию и зацеловывает живот, с каждым прикосновением губ посылая мысленный сигнал – расслабься, сейчас можно, я рядом. Отмечает, какая у него неожиданно мягкая кожа, и задумывается – целовал ли его здесь кто-нибудь вообще? Хоть когда-то? А Блоку, в общем, всё равно даже, что Лонгин скажет, главное чувствовать, что он рядом. Находиться в его обволакивающей ауре заботы приятно до дрожи, это его единственная отрада на этой затянувшейся войне, что нисколько, впрочем, не преуменьшает ее ценности. От ласковых касаний губ по телу медленно, но неуклонно разливается тепло, опускаются немного всегда прямые плечи. – Я сегодня в деревне был, тут рядом совсем, да вы знаете, всё-таки неделю с места не сходим. Закупился чаем, кофе и так, по мелочи, а то когда потом... – ладонь ныряет в ширинку и гладит сквозь ткань, ловко и ласково, Виталя ловит шумный выдох. – Выхожу я из лавки, и подбегает ко мне стайка мальчишек, зеленых еще совсем. Сразу меня опознали – из артиллерии, под вашим командованием. Подбежали, загалдели, всё спрашивали, какой он, генерал Пепел, генерал-легенда? А я стоял там и ответить им не мог ну просто ни слова. Потому что как о тебе подумал – все приличные мысли из головы мигом, – на «ты» он соскальзывает, не моргнув глазом, и, упершись лбом в живот, произносит то, что давно хотел, тихо и проникновенно. – Саша. Я спать не могу, так тебя хочу, Саша. Блок думает, что встреться они в мирное время, он влюбился бы страстно, а сейчас... Сейчас он не может понять толком, что чувствует – настолько захлестывает его, так, что перехватывает дыхание, такая мелочь – собственное имя. Он и узнает-то его не сразу, думал, все его забыли. Но выходит, что кому-то еще важно – как его зовут. – Виталий... – выдыхает изумленно, и не знает, как половчее сократить его имя. В нижнем белье тяжело и горячо, и от мысли о том, что Лонгин сделает то, что намерен, и что хотел этого давно – с ним, на висках у генерала выступают капельки пота. Он зарывается пальцами в удивительно мягкие волосы. Как же отросли за два года… Собственное имя, произнесенное любимым голосом, и прикосновение к коже головы действует на Виталия как катализатор. И он чувствует себя очень легко, делая то, что представлял не одну ночь. Сдвигает белье аккуратно и берет в руку, будто взвешивая, отяжелевшую и теплую плоть. Хочется продлить момент, но что-то подстегивает его, они просто не могут позволить себе долгую прелюдию, не могут наслаждаться друг другом вдумчиво, так, как хочется. Он проводит языком по всей длине снизу вверх, чувствуя, как по телу пробегают мурашки от долгожданного контакта, берет в рот головку, чуть посасывает. Виталий не знает, заметно ли это, но опыта у него нет никакого, он впервые влюбился в мужчину… в генерала, и вкладывает в свои действия всё свое стремление показать: ты мне очень, очень нравишься. Александр вскидывает подбородок, словно взнузданный конь, и издает очень тихий, мучительно-сладостный горловой звук. То, что происходит, творится с ним впервые, но он четко знает, что закончится всё быстро, и успевает об этом пожалеть, когда податливая плоть твердеет в чужих губах. И может только попросить глухо: – Прошу вас, не медлите, – и неловко, но очень ласково погладить по голове, машинальными движениями пытаясь заправить рыжие пряди за уши. Их длины на это всё равно не хватает. У Лонгина снова бегут мурашки по позвоночнику, стоит услышать этот стон и то, как изменилась тональность голоса Александра. Медлить он не собирается, только толкается головой в ласковые руки и взгляд на Блока поднимает на пару секунд, впитывая выражение его лица. Тот словно хочет что-то сказать, но не находит слов, и Виталий не собирается его в этом винить. И вбирает плоть в рот до середины, мягко обхватывает губами и ласкает языком, помогая себе рукой у основания. По обе стороны от его коленей – форменные сапоги, запылившиеся и жесткие, но даже это не сбивает с настроя, и очень скоро он полностью растворяется в ощущениях, потому что в этот момент его удовольствие – это удовольствие Александра, и он едва слышно постанывает горлом, ритмично двигая шеей. Блок совершенно теряет голову, и больших усилий ему стоит не застонать во весь голос и не перебудить к чертям весь лагерь. Все до единого ведь решат, что, должно быть, генералу плохо, и никому, ни одной живой душе в голову не придет, что ему может быть хорошо. А ему хорошо так, что выражение лица, обычно малоподвижного, меняется разительно, разглаживаются морщины на лбу, разжимаются вечно стиснутые губы. Он сжимает пальцы в волосах и шепчет, хотя не умеет шептать, а только отдавать приказы: – Виталя... Выходит почти нежно, почти как надо, но больше он ничего сказать не успевает. Тело скручивает судорога, он низко сгибается, едва не падая на Лонгина, и сквозь ослепительную вспышку чувствует, как разом выходит из тела сброшенное до нуля напряжение, как размягчаются мышцы и кружится голова. Ласковые руки твердо поддерживают его, не давая упасть, не давая ему забыть, что он не один, что он больше один не будет никогда. Лонгин дрожит с ним вместе и, проглотив всё до капли, выпускает аккуратно, возвращает белье на место и разгибается, подняв голову. И только теперь выдыхает, спокойно и удовлетворенно и не может сдержать улыбки – ясной и наполненной любовью. – Отдыхай теперь, я с тобой побуду, пока не заснешь, – происходит невероятное – с генерала стягивают сапоги один за другим, укладывают на постель, размякшего, не сопротивляющегося, и одеялом укрывают. Присев на край койки, Виталий нежно гладит по коротким волосам. – Ты молодец. Прости, что хвалю, но ты и вправду молодец. Александру так светло и легко на душе, так уютно на жесткой казенной койке, что он не может и не хочет сдержать ответной улыбки, от которой сильнее прорезаются морщинки в уголках губ – но улыбка теплая и благодарная. – Нашел тоже, за что хвалить, – в это трудно поверить, но, кажется, генерал шутит. – Нет бы, за какие военные подвиги. Хочется поблагодарить вслух, но верные слова по-прежнему не подбираются, все они кажутся ему плоскими и глупыми, поэтому своей ослабевшей рукой он ловит чужую и к губам прижимает, вдыхая накрепко въевшийся в кожу аромат душистого мыла, такой родной и приятный. Виталий в ответ смеется очень тихо и легко, и прикосновение губ к пальцам приятно ему до невозможности. – За военные заслуги тебя вся страна похвалит, а за то, что доверяться еще умеешь – только я, – почти невесомые поцелуи ложатся на лоб, и глаза, и губы. – Проснешься – я уже здесь буду, с тобой. Доброй ночи, Саша. Генерал испытывает стыдливую, почти детскую радость от похвалы, и от поцелуев этих, и хочет сказать Виталию что-то очень важное, но не успевает – сон накрывает его с головой, и он проваливается в него, уснув крепко, как не доводилось ему уже несколько лет. Солнце едва только показалось над верхушками деревьев, а бивак уже кипит жизнью, чтобы меньше, чем через час, оставить после себя большое поле вытоптанной земли. Только одну палатку обходят по большому кругу, повинуясь особому распоряжению – до генеральского тела никого не допускать. Поэтому просыпается Блок с тихим стоном счастья человека, который спал как младенец, и которому – невероятно! – дали отдохнуть столько, сколько требуется организму. Открыв глаза, он обнаруживает за столом у койки Виталия. Генералу требуется несколько секунд, чтобы сообразить – встал ни свет, ни заря, организовал завтрак – вон неприличных размеров миска и чашка, от которой расходится по палатке живительный кофейный аромат – и сидел, следил, как он, Блок, спит. Не обманул. И такое море любви во взгляде, что Александру становится жарко даже не от нахлынувших воспоминаний о вчерашнем, а от одного только взгляда этих зеленых глаз. Он не то, что забыл – никогда не знал, каково это – когда просыпаешься не в одиночестве, когда понимаешь, что твоим лицом во сне любовались, и не давали никому нарушить твой покой. Блоку снова очень хочется сказать что-то такое, что выразило бы все теснящиеся в груди чувства: благодарность, смущение, нежность и еще что-то, что-то большое, чему очень сложно подобрать правильное определение. Но получается только: – Лонгин. Расцелую. Вид у Виталия изможденный, в холодном утреннем свете это стало заметно, но полная довольства улыбка – та же, что и всегда, и ее не портят даже залегшие под глазами тени, которые были незаметны в ночной темноте. – Не смею идти против воли вышестоящего по званию. Расцелуйте! Александр садится на койке, раскрасневшийся, взъерошенный со сна и разом скинувший десяток лет, к себе его притягивает и обнимает ладонями за лицо. – Вы жертва офицерского произвола, Лонгин. – Боюсь, я пошел на это со всей сознательностью, генерал. Губы сминают губы, поцелуй быстро выходит за рамки утреннего, Виталий обнимает Блока за плечи, отвечая с жаром. И пускай для столь раннего часа это слишком откровенно, ему всё равно – наконец-то он чувствует, что Александру – Саше – с ним по-настоящему комфортно и спокойно. «Неужели я тебе действительно так нравлюсь?» – думает Блок с ласковым удивлением, поглаживая подушечками больших пальцев косточки скул и принимая поцелуй во всей его глубине. «Нравлюсь настолько, что всё это время ты терпеливо приручал меня, точно дикого кота, смотрящего настороженно, но, тем не менее, тянущегося за лаской. И мне должно бы быть стыдно за то, с какой готовностью я поддался на твои маневры, но вместо этого я бесстыдно счастлив». – Насытились? – с незаметной улыбкой он отрывается от чужих губ. – Позвольте теперь и мне. У нас впереди долгий переход, а я ужасно голоден. Большой ломоть хлеба, щедро намазанный маслом, и чуть ли не тройная порция мяса в каше отчетливо намекают на то, что, хотя они и находятся в военном походе долгие месяцы, Виталий Лонгин правила походной жизни принимать оказывается. – Вы не волнуйтесь, не проспали, времени еще как раз достаточно, лагерь закончит сниматься через сорок минут, – отчитывается он почти солдатским тоном, но с совершенно неуставной теплотой во взгляде. Александр чувствует такую великую нежность к Лонгину, что тут же хочет расцеловать его снова. Обстоятельно и долго, уложив на койку и сверху придавив. И не столько даже из-за плотного завтрака, а из-за заботы во взгляде, от которой становится тепло внутри еще до того, как он отпивает кофе и с аппетитом – Блок! С аппетитом! – принимается наворачивать кашу. И вся эта картина остро напоминает обоим идиллистическую сцену из какого-нибудь журнала по домоводству: бравый генерал кушает как нормальный человек наконец – нормальную порцию и со здоровым аппетитом, которого за ним отродясь не наблюдалось, а заботливая женушка наблюдает за этим с блаженным удовлетворением. Затем вывешивает аккуратно почищенную и отглаженную генеральскую форму и отчитывается: – Вещмешок я ваш тоже собрал. И вот еще... – выуженная из внутреннего кармана салфеточка в легкомысленный цветочек окончательно довершает картину. – Приятного аппетита, генерал. А генерал находится в совершеннейшем обалдении, не сильно, впрочем, отразившемся на малоподвижном лице, но явственно читающемся в глазах. – Лонгин, отчего вас до сих пор никто не взял в денщики? Не успели пока вы были в младших чинах? – машинально – жест вышел очень естественным – принимает из рук салфетку и губы промокает, поднимаясь и чувствуя себя, по меньшей мере, счастливым новобрачным. И в голове крутится скорее «Отчего вас до сих пор никто не взял в жены? Не успели, пока вы были в возрасте на выданье?», и быстрая прикидка, сколько же Виталий проспал, чтобы успеть всё это организовать? И ведь Лонгин – не женушка, он офицер действующей армии, и притом очень неплохой офицер, так как же ему удается всё это, да так ловко и убедительно, что у генерала не остается ни единого пути к отступлению?.. – Нет, просто вы – единственный, кто знает о моих... талантах, – Виталий улыбается обезоруживающе. – Будто стал бы я заботиться о ком-то, кроме тебя. Вот так, очень просто. Так что Блок вновь покорен этой спокойной откровенностью и очень человеческой улыбкой. И снова не знает, что сказать на это простое и согревающее душу «ты», поэтому просто в охапку сгребает и держит так несколько долгих секунд. – Пора выдвигаться, – голос Виталия тихий и наполнен сожалением. Он разрывает объятья, поправляет воротник своего кителя, расправляет рукава. Александр кивает отрывисто и касается кончиками пальцев веснушек на щеке, словно проверяя, правда ли существует дорогой его капитан на свете, очень уж с ним хорошо, а генералам гражданской войны такого счастья, увы, не положено. – Ступайте, Лонгин. Постройте солдат, я буду через пять минут. Усилием воли прогнав с лица улыбку, а из взгляда нежность, Виталий прикладывает ладонь ко лбу и выходит к солдатам.