Напролом

Зима на исходе второго года войны выдалась не слишком суровая, но ветреная. Несмотря на это, Блок в очередной раз чуть не с боем вытребовал у штаба дополнительные одеяла и комплекты утепленных форм. Их доставили по железке в один из небольших городов, где мятеж был подавлен еще в его зачатке, и теперь Александр возвращается в лагерь после долгого дня, заполненного разгрузкой вагонов и сопровождающей ее бумажной волокитой. Уже на подходе к биваку он видит, как по задворкам бодро трусит пара солдат, неся на плечах что-то объемное, что в сумерках опознать не удается, но явно не ящики с поставками. Форма не та. И пока генерал, притормозив, размышляет о природе этого явления, за первой парой солдат пробегают еще несколько, на этот раз с ведрами в руках, явно с ближней речушки. Блок хмурится, потому как воды на общие нужды натаскать должны были еще с утра, и решительно направляется за солдатами следом, с немалым удивлением понимая, что выводят они прямиком к его собственной палатке, неподалеку от которой развернулась весьма бурная деятельность. – Эт-то что за переполох? – вопрошает он хорошо поставленным голосом, складывая руки за спиной. Солдаты, с полдюжины человек, хоть и вытягиваются по струнке, не отвечают, кто-то косит в сторону виновато, кто-то открыто улыбается. И прежде чем Блок успевает возмутиться творящемуся безобразию, перед ним возникает Лонгин, выскочивший из генеральской палатки, вид имеющий преступно обворожительный и явно собирающийся принять весь огонь на себя. Александр улыбается про себя, но внешне хмурится еще более грозно, однако начать отповедь не успевает. – Виноват, господин генерал, не согласовал с вами свои действия, – по Лонгину не скажешь, ни, что, они с Сашей давно на «ты», ни, что он чувствует себя виноватым, зеленые глаза блестят весельем и нежностью. – В городе сегодня был, так мне ее там чуть не насильно впихнули. Бери, говорят, нам не нужна. Лохань. Хорошая, крепкая и гладенько так обстругана. Ну мы с ребятами и решили вам первому, так сказать, дать опробовать. Прошу прощения за проявленное своеволие, и готов понести заслуженное наказание, но… набрали уже, не пропадать же трудам зря, а? – к концу этой, несомненно, заготовленной заранее речи, все солдаты незаметно разошлись, и Блок осознал, что даже при всем своем желании не смог бы отказать этой мягкой улыбке. Поэтому уже через несколько минут, раздевшись по-армейски быстро, при мягком свете керосиновой лампы он опускается в довольно просторную круглую лохань. Вода такая горячая, что не обошлось явно без трехлитровых солдатских чайников, щиплет кожу, и жар тянущей болью отдается в натруженных мышцах. Он был уверен, что Виталий к нему присоединится, но тот лишь скинул китель и, закатав рукава рубашки, расположился на коленях у него за спиной. – Хочу вас помыть, – поясняет он, тщательно намыливая мочалку, надо думать, добытую тут же, в городе, и пуская по палатке душистый цветочный аромат. – Не откажете мне? Блок со вздохом откидывается на деревянный бортик. Он привык сам о себе заботиться, привык умываться ледяной водой и обтираться мокрым полотенцем, и стремление Витали подарить ему долю комфорта тогда, когда это возможно, заставляет его стыдиться и одновременно – дарит такое тепло на сердце, что он уже долго не находит правильных слов, чтобы его выразить, и только надеется, что хотя бы в его взгляде достаточно благодарности. – Спасибо, – всё-таки отзывается запоздало, когда мочалка, новая и очень мягкая, касается его плеч. Горячая вода, которой он не видел чуть не три года, и невероятно приятные прикосновения расслабляют до крайности, и он улыбается и решает вдруг пошутить. – Однако, помнится, вы обещали мне массаж плеч, а это на него мало похоже. – Виноват. Да только массаж в воде не делают. А в лохани я вас хотел помыть. Вот и мою... везде. Вода льется на плечи, смывая с них мыльную пену. Блок почти стонет от того, насколько это приятно, и ему одновременно и смешно, и стыдно, что он совсем не знает, как делается этот чертов массаж – не находилось раньше человека, готового делать для него подобные вещи. – У меня есть массажное масло, правда, дешевое, здесь другого не достать, но пахнет очень приятно, – невозмутимо развивает мысль Лонгин, пока мочалка неторопливо, но тщательно проходится по бокам и животу. – Я вас уложу и буду массировать спину до тех пор, пока не сумею размять мышцы. Потом руки и шею. Потом ноги... Как мурлыканье – соображает наконец Саша. Голос у Витали словно мурлыканье, и оттого приятно так. И всё, что он делает, так правильно и уместно, его совсем не хочется останавливать, даже когда мочалка опускается еще ниже, скользит по бедру, с заходом на внутреннюю его сторону. – Ступни, – подсказывает Блок и сгибает ногу в колене, чтобы Витале было удобнее. Он думает о том, что со своим одеревеневшим телом наверняка не может и вполовину оценить всей прелести столь старательно подготовленной для него ванной, и чувствует укол совести. О том думает, как же всё-таки Лонгин успевает ли о себе заботиться? Блок спрашивал пару раз, но тот в ответ только загадочно улыбался, отвечал, мол, успеваю как-то. Если занесет их в какой-нибудь город покрупнее, непременно надо дать ему отгул на неделю… – Ступни, – соглашается Виталя покладисто, пройдясь мочалкой между ягодиц, мягко, аккуратно и не задержавшись дольше нужного для помывки времени. Но Александр ловит себя на нескромной мысли о том, что не сопротивлялся бы, задержись он там подольше. – От ступней я поднимусь выше – вы целые дни проводите на ногах, а икры обязательно нужно разминать, и бедра тоже. – У вас медицинское образование, Лонгин? Или до войны вы состояли при ком-то?.. Но завершить свои логические выкладки Саша не успевает, потому что именно этот момент Лонгин счел подходящим, чтобы, выпустив из рук мочалку, накрыть чужую плоть, неторопливо поглаживая раскрытой ладонью. Блок сжимает пальцы на бортике лохани, разгоряченная плоть чувствительная и нежная, и сердце начинает стучать чаще, это так интимно и так сладко, что он только выдыхает тихо и замолкает. От Витали не укрывается ни малейший вздох, ни движение пальцев, и такая реакция вызывает у него едва ли не детский восторг. Он складывает пальцы в кольцо и движет запястьем, пуская по воде невысокие волны, и отвечает мягко, снижая голос до бархатного полушепота: – Нет... и нет. От вас это могло укрыться, но вы – мой первый подобный опыт. Однако я отчего-то уверен, что мои действия не могут не прийтись вам по вкусу. И до сих пор эта моя гипотеза подтверждалась раз за разом. Кожа у Александра влажная, покрытая бисеринками пота – он всё-таки перестарался с количеством кипятка – и Виталий приникает губами к плечу, гладко скользит вверх по шее, собирая капли влаги губами и чувствуя, как бьется жилка. У Блока кружится голова. Не может такого быть. Что всё это – мягкость эта, уместность, ласка – всё только ради него? Просто чтобы сделать ему приятно? – В таком случае я рад, что вы нашли применение своему таланту, – не без труда выговаривает он и понимает, что Лонгин губами ощущает вибрацию голосовых связок, и от осознания этого его скручивает тугим удовольствием. Он закрывает глаза и, запрокинув голову, обнимает Виталю, вдыхает полной грудью стоящий над водой пар, и запах ароматного мыла, и чистой ткани, на которой его руки оставляют мокрые следы. Он не может этого произнести, но ему кажется, это невозможно не почувствовать – жаркую его просьбу – будьте со мной всегда. Виталий думает – сколько еще можно это выносить? Сладкую дрожь, разливающееся в груди тепло, всякий раз, когда они вместе? Наконец они стали ближе, наконец ему оказано полное доверие, и он наконец может делать то, о чем мечтал, так почему в груди так щемит, почему он разом теряет львиную долю самообладания? Не из-за этой ли мольбы – молчаливой, высказанной даже не взглядом – вздохом, пальцами дрожащими? Он прижимается грудью к спине Александра, и плевать на намокшую рубашку, обнимает свободной рукой поперек груди, вжимая в себя еще крепче, и второй рукой движет быстрее, сжимая сильнее. И ругает себя за несдержанность, за то, что опять не может подарить Саше ту долгую, изысканную ласку, которой он заслуживает, опять он, будто грубый солдафон с ним... Он вжимается лбом в сашин висок, и отчего-то вдруг мучительно трудно перейти на «ты», и слова сами рвутся из груди, хотя голос срывается: – Я люблю тебя. Люблю. Хочу быть с тобой всегда... Блоку никогда не говорили этого. Никогда. Кровь шумит в ушах, но он не мог ослышаться, потому что слова эти, сказанные с таким надрывом, захлебываясь от чувств, проникают сразу в сердце, и угнездившись там, остаются навсегда. И почему-то хочется утешить Виталю, прижать к груди и сказать, что всё хорошо, что он всё делает правильно, никто никогда не делал ему так хорошо. Кровь устремляется к низу живота, он вздрагивает коротко и судорожно, горло сводит спазмом от сдерживаемого стона, удовольствие приходит вспышкой, разрывом снаряда – и в следующий миг он уже поднимается в воде на колени, так что пена колышется на уровне бедер, оборачивается и сгребает Виталю в охапку. А его, кажется, сшибает волной чувств, и он, растеряв всё свое мягкое спокойствие, вцепляется в сашины плечи с такой силой, будто есть опасность утопнуть в этой лохани, и шепчет, сбиваясь в обращениях и зарываясь пальцами во влажные волосы: – Вы должны обещать мне кое-что... Обещаешь? Александр держит его крепко, и плечи у него твердые и разведенные по вымуштрованной гвардейской привычке, он гладит Виталия по спине, неловко, но очень тепло, и голос у него спокойный. – Обещаю, – не задумываясь. Он пообещает, что бы Виталий ни попросил. Ласка от Саши – такая непривычная, но такая приятная, что Лонгину удается немного успокоить разошедшееся сердце и обхватить его лицо ладонями, заглянув в глаза. – Обещай, что мы вернемся с этой войны вместе, – одному богу известно, как сильно он беспокоится всякий раз, когда Блок сам ведет солдат в бой, или когда они проходят через города и деревни – никогда не знаешь, вдруг в толпе окажется кто-то, кому генерал Пепел поперек горла. – Обещай, что не станешь подвергать себя опасности без нужды. Александр спокойно выдерживает его взгляд, и глаза у него самого – спокойные и немного грустные, но очень светлые, каким бывает небо только в самые безмятежные дни. – Обещаю, – он не может ему соврать, не может быть неискренним, Лонгин – не любимая женщина, оставленная в далекой Столице, он всегда рядом, и жизнь его зависит от решений генерала так же, как и его собственная. Блок улыбается уголками губ. – Плох тот полководец, который рискует жизнью без нужды, – легкое касание лбом ко лбу. – Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы эта война кончилась как можно скорее. Обещаю тебе. Лонгин просто кивает, поглаживая подушечками пальцев около глаз Александра и наслаждаясь близостью. Ему бы так хотелось, чтобы из этих глаз исчезла тихая грусть, но пока что это не в его силах. Поэтому он делает то, что может – целует в губы ласково и отрывается с обычной своей улыбкой, самую чуточку лукавой, подает полотенце. – Вы простудитесь, если будете так и дальше стоять. Одевайтесь и быстро в постель, я принесу чаю на ночь. Саша думает о том, что обязательно сделает Виталия счастливым, чего бы ему это ни стоило. Хоть одного, самого близкого человека – он может сделать счастливым? Во всяком случае, он может попытаться. И начать с малого. – Вода всё еще очень теплая. Полезайте, – с улыбкой Блок опускается обратно в воду, где уже почти полностью осели мыльные клочки. И добавляет серьезно, видя, что Лонгин застыл на месте и глядит удивленно. – Капитан, это приказ. Или стесняешься, Виталь? Последняя фраза полна нежного подначивания, что помогает Лонгину решиться. Блок не разглядывает его совсем уж откровенно, не желая смущать, да и почти темно, но когда Виталя опускается в воду напротив него (места обоим хватает, хотя часть воды и выливается через край), замечает, что все плечи и грудь у него покрыты веснушками. Довольно бледными, но наверняка, уже через несколько месяцев они станут гораздо ярче. – Стесняюсь. Немного, – всё-таки признается Лонгин, пряча смущение в улыбке, но даже в полутьме заметно, как порозовели у него скулы. – Зря, – коротко отвечает Саша. Тянет Виталю за плечи, заставляя развернуться к себе спиной и устроиться у него между ног, и ему кажется, что веснушки на ощупь теплее остальной кожи. Подняв мыло и выловив из воды мочалку, Блок повторяет всё то же, что проделал с ним Виталя – тщательно мылит шею и спину, бока, вызывая у Лонгина тихий смех от щекотки. Чувствительный, – отмечает Саша про себя. Самому ему щекотно не было. Эта мысль по-странному волнует. В том, что они делают, мало эротизма – оба чертовски устали, а Виталя мягко отвел сашину ладонь, когда она соскользнула с живота ниже. Шепнул: «не нужно, не сегодня». Хотелось просто обниматься, сидя в постепенно остывающей воде, гладить друг друга по рукам, ощущать ровное биение сердца рядом, время от времени касаться губ губами. Так, словно нет никакой войны, и им позволено раствориться друг в друге. Керосин в лампе почти заканчивается к тому моменту, когда они наконец выбираются из воды. У Витали по телу гуляют мурашки, пока он поспешно одевается и заталкивает Блока в постель. И, наклонившись, чтобы поцеловать своего генерала на ночь, замечает, что Саша мелко подрагивает. Присмотревшись повнимательнее, Виталя обнаруживает, что сам он укрыт только одним одеялом, тогда как всем, рядовым даже, раздали сегодня по два. Оглядевшись и без труда обнаружив положенное второе одеяло аккуратно свернутым в углу, встал и, кинув на Сашу осуждающий взгляд, укрыл его. Заботе Александр покоряется молча, хотя и считал всегда, что полководцу не положено расслабляться, и тем более – нежиться в тепле. А может, он дурак просто, и только и ждал, чтобы пришел такой вот заботливый котик и укрыл его, так что на сердце потеплело. – Ты сам-то не замерзнешь? – он ловит виталину ладонь между двух своих. – Не был у тебя в палатке с тех пор, как Арю нашли. У тебя всё как у всех? – У меня всё как у всех. Разве что вещмешка два. Не положено, конечно, но в один всё не вмещается, – он улыбается чуть виновато. – Ты не подумай, у меня там салфетками всё не увешано. – Война тяжела. Мне тоже не положено, но я рад тому, что ты умеешь создавать комфорт там, где меньше всего возможно. Даже если тебе для этого понадобится три вещмешка, и все с салфеточками. Лонгин смеется и совершенно беззастенчиво переплетает пальцы. – Нет уж, три – слишком тяжело, мне не унести, – и бросает лукавый взгляд. – А почему спрашиваешь? Хочешь заглянуть как-нибудь вечерком? Александр поглаживает его пальцы, очень мягкие и приятные на ощупь, своими. От этого контакта ладони у него теплеют, и отпускать руку Витали ему совсем не хочется. – Провести ревизию, – он улыбается вопреки серьезному тону. – Ждите в гости, капитан. – Масло массажное, стало быть, к вашему приходу приготовлю, – Виталя отвечает в тон и не без сожаления разрывает контакт. – Ну, я вас оставлю, отдыхайте и не вздумайте больше делать вид, что у вас только одно одеяло, – поднявшись, он коротко целует Сашу в губы на прощанье, так естественно, будто они всю жизнь вместе. Оставшись в одиночестве Блок еще некоторое время продолжает ощущать на губах это прикосновение и в конце концов посылает всё к чертям. Завернувшись в одеяла и воровато оглядываясь, добирается до капитанской палатки и ныряет под полог. – Вы не спите, Лонгин? – Генерал, вы что же, ревизию так скоро надумали? – совершенно не ожидавший вторжения, Виталя резко садится на койке, и мог бы напугаться, но прежде узнал Блока по голосу. – Нет, – ответив так лаконично, Александр опускает полог и сгребает Лонгина в охапку, накинув на плечи свои одеяла. И держит так, прижав к груди. Виталя дышать забывает, пораженный простотой, с которой Саша к нему пришел, и нежностью, с которой он дышит в его волосы. – Ложитесь со мной, ладно? Если они оба лягут на бок, обнявшись, то поместятся, и Виталя отодвигается на самый краешек койки, давая Блоку лечь рядом, притиснув его к полотняной стенке, и обнимает крепко. Вдвоем под четырьмя одеялами очень тепло и уютно. И, не говоря больше ни слова, они засыпают, не размыкая рук.