Напролом

Проснувшись наутро, Александр понимает, что отлежал бок. И что они проспали всю ночь, не шелохнувшись. Ему тепло, как не было уже очень давно, и он нехотя выбирается с койки задним ходом, расцепившись с Виталей и поглаживая его по голове. Будит негромко: – Лонгин, служба зовет. В открывшиеся напротив зеленые глаза понимание приходит не сразу. Видно, как они теплеют, встретившись с сашиными, слышно тихий выдох: – Если я к вам в палатку перееду, это можно будет прикрыть тем, что я вам работать по вечерам помогаю, или слишком всё очевидно будет? – Можешь сослаться на то, что опасаешься покушения. Некоторые и так уже втихую называют тебя моим цепным псом. Почему бы не дать им для этого весомые основания, – Блок снимает с него одеяла слой за слоем и аккуратно складывает. – О. Это мысль. Только, боюсь, с тобой в обнимку слишком сладко спится, и эффективность моей службы снизится. – Если речь о том, чтобы по утрам приносить мне завтрак, то это я как-нибудь переживу ради того, чтобы спать с тобой. – Значит, ты не против? Спать со мной, – они оба склоняются над тазом с ледяной водой, и Виталя поспешно плещет себе в лицо, потому что такие разговоры с самого утра явно не способствуют поддержанию его обычного спокойствия. – Это приказ, – невозмутимо протянув ему полотенце, Блок берется за расческу. Сашины руки аккуратно расчесывают Витале волосы, мокрые от воды, и тот, не ожидавший ощутить на себе всю мощь генеральской заботы, притихает и только гладит влюбленно. – Есть, товарищ генерал. – Другое дело, – расчесав рыжие волосы на армейский пробор, Александр любуется на дело рук своих, ласково взяв за плечи. – А теперь одеваться и на кухню. Шагом – марш. – Слушаюсь! Выйти из палатки поутру вместе – волнительно, как признание вслух на все два артиллерийских полка. Даром, что они уже ночевали вместе – полгода назад, заснув над найденным котенком. Зимнее утро встречает их серым небом и тихим хрупаньем выпавшего за ночь свежего снежка. Никто из солдат не кидает на них выразительных взглядов, не было их и в прошлый раз. Только раньше Блок об этом не задумывался, ведь тогда они действительно просто уснули рядом на полу, между ними была уютно устроившаяся на вещмешке Аря, а больше между ними тогда ничего еще не было… Теперь вот они шагают бок о бок, у Витали на лице улыбка, немного заговорщеская, довольная. Может, даже, счастливая? Блок не разрешает себе думать, что Виталя счастлив рядом с ним, хотя очень бы хотел. Но пока не разрешает. Слишком мало он сделал для своего рыжего капитана, если вообще сделал хоть что-то. Лонгин, кажется, смыслит в таких делах куда больше него, сам он может только подчиняться – заботе, ласкам, любой теме для разговора за вечерней чашкой чая, какую изберет Виталя. И идти за ним послушно, будто не он тут полководец, куда позовет – в лес, в лохань, в тот неизведанный для Блока мир, где в его закаменевшей, как он сам думал, душе родятся настоящие, горячие чувства и рвутся наружу, да хоть в ад к чертям, а прямо сейчас – просто меж палаток. И между ними этой ночью не было котенка, Аря, кажется, снова всю ночь проспала в генеральском сапоге. Зато было такое количество тепла, душевной близости, да и просто… близости, что Александр ловит себя на том, что уголки губ у него сами собой приподнимаются, и только с годами вросшая в мышцы лица привычка держать это самое лицо кирпичом не позволяет ему улыбаться так же открыто, как Виталя. Впрочем, у него, скорее всего, всё видно по глазам. Которые стали заметно теплее и мягче с тех пор, как он перестал чувствовать себя одиноким. Говоря проще – Александр Блок сильно подозревал, что последние несколько месяцев ходит с глазами как у влюбленного по уши мальчишки, но сделать с этим совершенно ничего не мог, да и спросить было не у кого, чтобы проверить, насколько всё плохо… Но после произнесенных прошлым вечером трех слов, звучащих в ушах до сих пор – хочется подхватить Виталю под руку, ладонь к ладони, и увести куда-нибудь далеко, хорошо бы сразу – под венец… Нет, он точно влюбленный дурак. Погруженный в несвойственно ему сумбурные размышления, Блок с запоздалым удивлением понимает, что Лонгин привел его не к столам выдачи, а прямиком в кухни, где капитана приветствуют как родного, а перед генералом вытягиваются по струнке. – Я тут со вчера кое-что припас. Или думаете, я столько времени в деревне потратил, добывая вам лохань, а из съестного ничего не принес? – Это было бы совершенно невозможно, – искренне отзывается Александр, взмахом руки успокаивая кашеваров. Лонгин тем временем достает из укромного места небольшую кастрюльку, накрытую полотенцем, и обернутую цветистой салфеткой баночку, и наконец-то перед Блоком приоткрывается завеса тайны пополнения лонгиновских запасов этих самых салфеточек. – Пойдемте к дальнему костру. И раз уж вы за мной увязались, то понесете тарелки и заодно чаю нам сделаете, – генералом Виталя командует с абсолютно котячьим выражением на лице, тем самым, что неизменно его подкупает. Александр до того впечатлен его запасливостью, предприимчивостью и этим выражением, что слушается без вопросов, ставит на жестяной поднос тарелки, чашки и полный чайник, начавший плеваться кипятком, как только вода нагрелась. В кастрюльке обнаруживается жидкое тесто, Виталий с торжествующим видом достает сковороду (скорее всего, единственную на весь лагерь) и ловко разливает по ней первый блин. – Вы потрясающий человек, Лонгин, – с таким видом, словно разряжает мину, Блок льет кипяток в чашки с заваркой. Блины. Посреди военного похода, зимой, на чертовом костре, и вместо лопатки у Лонгина алюминиевая вилка. Может, это какой-то особый дар?.. Разливающийся в воздухе запах аппетитный до безумия, и Блок всерьез опасается, что на него стянется весь бивак. Сосредоточенно, высунув кончик языка от усердия, точно мальчишка, Виталя подцепляет за краешек и переворачивает подрумянившийся блин. И только после этого смеется: – А вы, оказывается, льстец, вот уж не думал! Александр любуется на его профиль и чувствует себя впервые за долгое время – молодым, хотя они и без того почти ровесники. Но пробивающаяся в волосах седина, жесткие заломы на малоподвижном лице и непроницаемый, притухший взгляд – делали его старше едва не вдвое. Правильно говорят – не бывает тридцатилетних генералов. В душе он себя на свой возраст не чувствовал уже давно. – Это не лесть. Это факт. И первый блин у вас ровный, а это говорит о многом. Едва дождавшись, когда зардевшийся от похвалы Лонгин снимет блин и зальет на сковороду следующий, Саша утаскивает его с тарелки и дегустирует с серьезным выражением лица. И Витале бы отругать своего командира за то, что не дождался, когда всё будет готово, но только спрашивает, задержав дыхание: – Ну как? Методично дожевав и запив чаем, Александр смотрит налево, направо, убеждаясь, что солдат поблизости нет, обхватывает ладонями за лицо и целует в губы. Вспыхивает Виталя легко, щеки жжет – хоть он и выбрал удаленное от скопления людей место, но не ровен час, кто увидит – но, накрыв ладони своими, отвечает, чувствуя на губах сладкий привкус. Отрывается, чтобы спасти начавший подгорать блинок и заключает: – Я так понимаю, вы одобряете. Отзывается Александр веско: – Всецело, – и гладит невесомо по щеке, большим пальцем поглаживая по тонкому шраму над бровью. Ему хочется говорить своему капитану бесконечное количество ласковых слов, объяснить, как сильно он ему нравится, как он восхищается Виталей, как много он для него значит. Но слова не складываются, он ругает себя и задается вопросом, как так Лонгину удается всегда подобрать правильные слова, от которых непременно станет тепло на сердце, и которые будешь потом вспоминать еще долго, прокручивая в голове снова и снова. Поэтому он просто вновь берет в руки чашку чая, и ему так уютно рядом с Виталием, у которого улыбка не сходит с лица, словно они где-нибудь в окрестностях Столицы выбрались на свежий воздух на пикник. Движения Лонгина такие ловкие, и как он переворачивает почти готовые блинчики, и как мастерски наклоняет сковороду, распределяя по ней тесто ровным кругом, за этим так приятно наблюдать, и Блок хочет спросить, где он так научился, но не успевает. – Значит, договорились? Перенесу завтра свои вещи к тебе, койки составим рядом... На миг Блоку кажется, что Виталий – провидец. – Я только сегодня утром хотел предложить сдвинуть койки. Но в обнимку с тобой спать тоже очень хорошо. Жарко только. – Лучше жарко, чем холодно. А всё время в обнимку спать тоже не вариант – я же видел, как ты утром бок себе отлежал. В зеленых глазах пляшут смешливые искорки, и Саша в который раз поражается его проницательности. – Я очень давно… да пожалуй, что никогда – не спал ни с кем так. И... увлекся, –пронаблюдав, как горка румяных блинчиков пополнилась еще одним, он всё-таки спрашивает. – Откуда такие таланты? Улыбка Витали после этого вопроса сразу тускнеет, сделавшись грустной. История эта совсем невеселая, и омрачать такое хорошее утро ему не хочется. Но и утаивать от Саши он тоже ничего не хочет и говорит тихо, тщательно подбирая слова: – Когда-то я очень хотел дочку, Саш. Была у меня такая мечта глупая – очень мне хотелось баловать ее блинчиками на завтрак, так что я целый месяц проторчал у плиты, пока они не стали получаться как надо. Тренироваться начал, как только узнал, что у нас с Сарой будет ребенок. Так звали мою жену, – помолчал немного, отложив в сторону сковороду и опустевшую кастрюлю, и чувствуя, что рассказ выходит скомканным. – Ее не стало через полгода после свадьбы. Тиф. Я тогда в Столицу уехал за вещами к рождению дочки, а когда вернулся – оказалось, от деревни нашей и не осталось никого. За месяц всех под чистую выкосило, а жители соседних сел сожгли пустые дома от греха подальше… Семь лет уж прошло, а навык вот, никуда не делся. Блок замирает, не донеся чашку до рта. И медленно, не звякнув донышком, опускает ее на поднос. Он не жалеет, что спросил, но откровение Виталия бьет по сердцу, и несколько секунд он молчит, не зная что ответить. Думает о том, что ненавидит войну – за то, что происходит, за то, что Лонгин одинок семь лет, и что он был бы чудесным отцом, а вместо этого заботится о нем, Блоке, который в косноязычии своем не знает толком, как его утешить. Но всё-таки говорит, и голос у него необычно мягкий: – Из тебя вышел отличный офицер, Виталь. Я не знаю, сможет ли когда-нибудь то, что ты имеешь, заменить то, что могло бы у тебя быть. Но я счастлив, что ты со мной. Что ты для меня готовишь. И что я могу тебя целовать, и впервые за много лет спать с кем-то на одной койке, – он накрывает ладонь Витали своей и крепко сжимает. – Спасибо тебе, что ты есть у меня. А блинчики твои и правда очень вкусные. Лонгин моргает быстро, он не ожидал таких теплых и откровенных слов, и очень благодарен Александру за то, что тот не стал его жалеть. И сжимает ладонь в ответ, улыбаясь уверенно. – Я ни о чем не жалею. Всё-таки здесь я встретил тебя, и за последние семь лет это лучшее, что со мной произошло. Да и вообще – лучшее, что могло произойти. Я могу дарить тебе свою любовь, ты принимаешь ее и отвечаешь мне взаимностью, а за это не жалко и пару лет ухаживаний отдать, – он блестит глазами и сейчас ему всё равно, если кто-то их услышит. Открыв баночку, в которой обнаруживается малиновое варенье, Виталя ставит ее на поднос рядом со стопкой блинов. – Неуставный завтрак подан, генерал. Саша всё никак не может перестать любоваться своим рыжим капитаном и понимает вдруг, что так и не сказал ему важного, того, что должен был сказать давно, с тех пор как понял, что Виталя стал неотъемлемой частью его жизни. Уж это-то он сумеет сказать. Простые слова. – Я люблю тебя, – и, не выпуская руки, принюхивается с удовольствием к варенью. – Радеете неустанно о здоровье своего полководца, Лонгин. Благодарю вас. Намазав вареньем, Блок сворачивает блинчик конвертиком и протягивает Витале, у которого сердце пропускает удар – вот так вот просто его генерал признался в любви, и ничего вокруг не изменилось, а будто все тяготы и страхи отступили прочь, уступив место теплу и счастью. Он принимает блинчик со стойким ощущением, будто они новобрачные на медовом месяце, и зорко следит, чтобы Саша и себе завернул. Блок думает о том, что благодаря Лонгину он вновь научится улыбаться. Собственная улыбка по-прежнему кажется ему глупой, как бывает у всех влюбленных, он прячет ее и сворачивает себе для разнообразия – трубочку, и отправляет в рот. Виталий жует блинчик, действительно весьма недурный, и смотрит в низкое зимнее небо, пытаясь угадать, сколько им еще отмерено таких спокойных дней. Этим же вечером в городе, в котором он отоварился всего меньше суток назад, и где добрые старушки в довесок к молоку, яйцам и сахару едва не силой впихнули ему заботливо увернутое в салфеточку варенье, вспыхнет подпольное восстание. Вслед за ним еще одно, и еще. Начнутся затяжные бои, которые продлятся больше полугода, до самой осени.