Напролом

Деревушка была крохотная, в полторы дюжины изб. Без лица и без имени, делящая прозвище Выселок с сотнями других таких же, разбросанных по всей стране. Здесь хорошо проводить лето и встречать осень, когда деревья ломятся от плодов, обросшие лишайником ветки подпирают досками, а от земли тянет сладкой прелью подгнивших яблок. Здесь хорошо умирать, зимой, в жарко натопленной комнате, когда окна заметены снегом до половины, и на стекле проступают узоры инея. В окружении большой семьи, высушенных трав под потолком и кружевных салфеток, которым до сих пор не было сносу. Но только не встречать весну пожаром, треском пламени, слизывающим паклю из щелей между бревнами, и грохотом падающих балок, обуглившихся и торчащих теперь нелепицей посреди кучи золы. Александру тоскливо и тошно. Артиллерия никогда не била по этой деревушке. Ее улиц, заросших гусиной травой, никогда не топтали солдатские сапоги. Узнав о наступлении, жители сами предали ее огню. Не доставайся же ты никому... Неподалеку застряла в глубокой колее повозка с переломленной осью – след поспешного отступления. Пламя не смогло до нее дотянуться, и вокруг разбросаны белые осколки, неприятно напомнившие генералу старые кости. Он наклонятся и поднимает один, подушечкой пальца стирает грязь с гладкой поверхности. Не кость – фарфоровая чашка с облупившейся позолотой каймы. Сердце неприятно ворочается в груди – когда-то давно у Александра была такая. Производства елизаветинской мануфактуры, настолько тонкая, что чай просвечивался сквозь стенки, и, чтобы не обжечь рук, непременно нужно было блюдце. Он опускает взгляд и отыскивает под ногами одно, наполовину ушедшее во взрыхленную копытами землю. Осторожно тянет за край. Блюдце поддается неожиданно легко, от него осталось не более четвертинки. Ему хочется крикнуть им, покинувшим дома, построенные их дедами: да что вы нас, за зверей считаете? У меня половина бригады из таких деревень! Но сгоревшие дома молчат. Александр сжимает кулак, раздавливая обломок в перчатке. Глубоко вдыхает запах гари и оборачивается, заслышав шаги. В груди неуловимо теплеет, как всякий раз, стоит ему увидеть Виталю. И тут же снова нехорошо ворочается – он бледный, и даже с расстояния заметно, как напряжены под кителем плечи. Стоит молча, смотрит мимо, куда-то за горизонт, и Саша первым прерывает молчание, положив руку ему на плечо и постаравшись прогнать из собственного голоса глухую злобу на всё произошедшее сегодня. – Это был их выбор. Видит бог, я никогда не хотел бессмысленных смертей, но… – он с сожалением обводит пепелище взглядом еще раз. – Надо убираться отсюда поскорее. Незачем парням на это глядеть лишний раз. – Это дом старосты, – Лонгин отзывается невпопад, кивнув подбородком в сторону ближайших развалин. – Видишь, какое крыльцо длинное? У нас такой же был. Они, наверное, везде одинаковые. Наша деревня, правда, побольше. Была. Они молчат еще пару минут, в течение которых Блоку становится совсем тошно. Он впервые видит Виталю таким – совершенно пустой взгляд, ни намека на улыбку. Даже рассказывая о том, как потерял семью, Лонгин улыбался, пускай с горечью, но в глазах его было много света. Теперь же – только боль, мутная, как воздух после пожара. Блок хмурится, бережно обхватывает его ладонь своей, не почувствовав ответного движения, хочет сказать что-то еще, но не успевает. – Сара была дочкой деревенского старосты. Я рассказывал о ней, помнишь? Саша застывает камнем, услышав в его голосе странную дрожь. Отвечает как можно мягче: – Конечно помню, Виталь. Это ведь было совсем недавно. – От женихов отбоя не было, а выбрала… Я тогда на такое же точно пепелище вернулся. Тоже весна была. Летел как на крыльях, дочку увидеть мечтал, счастливей всех на свете, и за десяток километров – всё небо в дыму. Сожгли, чтобы тиф не распространился на соседние деревни, у нас всё равно живых никого не осталось. Там и родители мои… – Виталя напряженно всматривается вдаль, а потом вдруг поворачивается и в упор смотрит на Блока, всё еще держащего его за руку. – Они лошадей разводили. Для кавалерии. Вот я и пошел в армию, не раздумывая, прям там развернулся – и в Столицу… Война никогда не закончится, да, Саш? В груди Блока снова ворохается тревога. Так сосет под ложечкой перед атакой, однако сейчас чувство ярче и горячее, оно заполняет Александра всего и пробивается в глазах блеском решимости. Он стягивает перчатку зубами, кладет ладонь на Виталину щеку, прохладную, лишенную красок и очень гладкую, как фарфор. Лонгин всегда бреется очень гладко и не пропустил еще ни единого дня. Он словно цепляется за реальность этими бытовыми мелочами, протягивает нити памяти к тому времени, когда еще был мир. И сейчас на глазах Александра эти ниточки рвутся одна за другой, такой безжизненный у Витали голос. – Мы сможем ее закончить. Но для этого ты мне нужен, Виталь. Не смотри... Оставайся со мной, – его собственный – мягкий и успокаивающий. Так, должно быть, говорят с больными детьми, но детей у него никогда не было, и он не знает, как правильно. Знает только, что не допустит, чтобы глаза Витали оставались пустыми, словно окна сгоревшего дома. Запах гари висит в воздухе, настойчиво лезет в ноздри, и в этот миг Блок благодарит неведомых жителей за то, что они покинули деревушку, и к запаху этому не примешивается тот, что долго ещё ощущается в гортани, когда дома попадают под артобстрел – тяжелый и сытный запах горелой плоти. – Родной, ни одна война не может длиться без конца. Это противоречит человеческой природе. «И здравому смыслу», – прибавляет Блок под себя. – «Мы сражаемся не за, а против. Против тех, кого сами же породили». – Властям полагается видеть в солдатах средство, а не цель. Но ты важен мне. Больше проклятого Рагена и Карстовых Бродов. Горечи мы оба нахлебались по самое горло, а ты – самое светлое, что я видел на этой войне. Если бы здесь оставались стены, слова генерала отражались бы от них звучным эхом. Он сам не замечает, как повышает голос, как крепче сжимаются пальцы на чужой руке. Пусть даже до боли, лишь бы вернуть к себе, вынести с пепелища. «Верь мне. Пожалуйста, верь, без тебя эта война совсем потеряет смысл». Лонгин даже не морщится. Чужих пальцев он, кажется, не чувствует вовсе. Что-то происходит с ним, что-то, что у него больше нет сил контролировать. Сгоревшая деревня стала катализатором, крайней точкой, за которой – только темнота, только ледяная кровь, и Виталий тонет в этой крови, и никак не может выбраться сам. – Нет, – отзывается он, соскальзывая пустым взглядом с лица Александра ниже, зацепляясь им за крупные металлические пуговицы на отворотах плаща. – Нельзя закончить войну, которую начал не ты. Она будет продолжаться… Наверное, зачем-то это надо… И тогда ты умрешь. Умрешь раньше, чем что-то изменится. Я умру тоже. Даже Аря… Удивительно, как она до сих пор жива. Можно было бы подумать, что у Лонгина истерика – нередкое явление среди солдат, особенно молодых, не готовых к ужасам, которые несет война. Но его лицо спокойно, он говорит тихо и только вдруг коротко судорожно втягивает воздух через нос. – Мне… Нам всем – некуда возвращаться. Смотреть в тускнеющие глаза Витали жутко – словно на то, как тлеет зелень от жара. Не остановить, не исправить, разве только тушить ладонями пламя. И ладонь Александра прижимается к плотной и жесткой ткани напротив родного сердца, пальцы обхватывают подбородок, приподнимают, не позволяя опустить взгляда, и он тянет, тянет из темноты в прозрачную ясность столичного неба, отразившегося в глазах. Война оставила в груди капитана воронку больше сердца, а Александр ни черта не смыслит в медицине, знает только, что сперва нужно закрыть, а затем уже – зашивать. – Ты ведь тогда отправился в армию. Не в огонь. Пусть и разница небольшая, – глаза в глаза. Вот так, родной. – Ты уже выбрал. Так выбери снова. Ты больше не один. Знаешь, я ведь не знаю, осталось ли что-то от того городка, где я родился. Но мы можем найти новый дом. Как ты нашел меня на войне. Уголок губ поднимается в улыбке. Немного грустной, но очень искренней. – Я обошел всю страну, но ни разу не был у моря. Но мы можем отправиться туда втроем. Туда, где нас никто не узнает. Купить домик, – нежность всё глубже впивается когтями в сердце. Александр сглатывает. – Я не знал, что могу быть счастлив, пока не встретил тебя. А ты уже не верил, что можешь. Но теперь... Знаешь, я ведь правда верю в то, что эта война кончится. У Ари девять жизней, а мы есть друг у друга. Никто из нас не умрет. Обещаю. Александр молчит о статистике. О безжалостных цифрах, подсчитанных светлыми умами в далекой мирной Столице. Молчит о похоронках, которые подписывает лично, где каждое имя – часть его собственной жизни, ушедшей безвозвратно. И касается губами бледных, с заломами, губ – обещанием: война кончится. И, рука об руку, мы с тобой отправимся к морю. Но Виталий движет головой вбок, резко и дергано, уходя от поцелуя. Сами собой сжимаются кулаки, впиваются ногти в холодную сухую кожу. Домик у моря. Тихий шелест волн вместо рева взрывов. Соленый морской ветерок вместо пороховых облаков. Можно было бы подыскать какую-нибудь мирную работу… Снова заняться лошадьми… Он пытается отшатнуться, смотрит в потоптанную сапогами и копытами землю и медленно качает головой из стороны в сторону. Нет. Нет. Они стоят посреди сожженной деревни, и никакое воображение не сможет нарисовать вместо нее тихий прибрежный городок, счастливых людей… Если даже такие города существуют – война доберется и до них, смешает песок с кровью, и не оставит после себя ничего, кроме горя. На задворках сознания мелькает мысль о том, как же Витале стыдно. Он так старался держаться, игнорировать тяжелые мысли, чтобы давать Саше только любовь и мягкую заботу. Отчего-то ему казалось, что ни один, даже самый легендарный генерал не может без кого-то близкого рядом. И захотелось стать для генерала Пепла этим кем-то, его тянуло к Саше неумолимо, хотелось создать для него опору и надежное место, где можно набраться сил… В конце концов, хотелось – его. И в итоге он не справился, и даже не может стоять толком на ногах, падает на подламывающихся коленях и даже не чувствует холода земли. Никакие салфеточки, никакой чай и блины не способны прикрыть его самой большой тайны. Ему страшно до одури. Не за себя и даже не за Сашу. Просто – страшно. Ему снятся кошмары. Каждую ночь на протяжении всех семи лет с того проклятого дня. И каждое утро требуется немало времени, чтобы осознать, что жизнь идет дальше. Особенно тяжело приходилось, пока он служил в Столице. На войне стало полегче – осталось критически мало времени, чтобы задумываться. Еще легче стало – в сашиных объятьях, в такие ночи он почти всегда спит без снов. Только в итоге он всё-таки не удержался – и срывается в пропасть, заставляя Блока тянуть его из нее. А он слишком слаб, чтобы поверить, что они еще смогут найти свое счастье где-то за пределами этой бесславной войны. Словно не существует никакого будущего, которое он так долго и так упорно рисовал в уме для них двоих. Впереди – только пустота. – Прости, – он едва шевелит бескровными губами и пытается встать с колен, чтобы уйти и не заставлять Сашу его успокаивать. – Прости, я сейчас… Это пройдет… Я смогу как раньше… – Виталя... – горло Блока стягивает, словно петлей, нежность с горечью напополам. – Не вини себя за то, что ты живой. За такое положено на виселицу. За неуставную нежность и за мечты. Проклятая война. Никому не нужная война, и они на ней – оловянные солдатики, забава для детей. Не жестоких, нет, всего лишь не видящих в игрушках людей. Игрушки не жалко, осенью новый набор. Александр опускается на колени среди осколков чьих-то жизней, обломок фарфоровой чашки впивается в голень, боль не сильная, но она – веское доказательство, что он жив. Что они оба еще живы, а в лагере осталась Аря и расхаживает по нему как хозяйка. Солдаты смеются, подкармливают ее и шутят про то, что зарежут к новому году. И каждый норовит погладить, а она млеет от такого количества ласки, катается по земле, нанося маскировочный окрас на шерстку, а потом с громким муркотаньем вспоминает, что давненько не видела хозяев, и бежит их искать. А они стоят с перепачканными в грязи коленями на окраине сгоревшей деревни, и Александр обнимает своего капитана как в последний раз. – Не извиняйся. Я тебе запрещаю, – теплый шепот в самые губы на грани поцелуя. Руки, ласкавшие приклад куда чаще, чем человеческое тело, живое, дышащее, уязвимое до кома в горле, гладят Виталю по спине и плечам. Подушечки больших пальцев касаются нежной кожи около глаз, изрезанной морщинками, почти незаметными, когда Лонгин улыбается. – Война кончится. А мы с тобой останемся. Я не позволю ей сломать тебя. Ты – самое дорогое, единственное, что у меня есть, и никто и ничто – тебя у меня не заберет, слышишь, Виталь? С такой искренностью Александр не клялся и в верности знамени. Он говорит о войне не как о супруге, с которой его сосватали столичные лицемеры, но как о враге. Бездушном, безглазом – не живом человеке, а стихии, абстракции, воплощенной приказами сверху в бойню. – Держись за меня, – шепчет Блок, касаясь губами упавшей на лоб рыжей прядки. – Я люблю тебя. Значит, с тобой ничего не случится. Красивые слова. Красивые и наивные, как и всё, что связано с любовью. Но Лонгину хочется верить в них, так сильно хочется верить в этот теплый шепот, согревающий душу до самого донышка, на котором – слишком много горя, слишком мало сил. Если будущего нет – его можно создать, в четыре руки это не так уж и трудно. Любовь – глубокий, неисчерпаемый источник сил, и прямо сейчас Виталя пьет из него жадно, будто неделю шел пустыней. Хочется держаться за Сашу, и он цепляется за его плечи, прижимается крепче, не разрывая контакта лиц, и возвращает шепот губы в губы: – Я верю тебе. Верю. Вместе мы можем – спасти друг друга от чего угодно. Александр глубоко вдыхает морозный воздух, чувствуя, как тяжесть чужого горя становится легче. Сами собой чуть расслабляются напряженные мышцы, но объятия – по-прежнему крепкие. Вытащил. Сумел. Вытащил… – Будем жить, Виталя. Будем. Ты мне так нужен, ты не представляешь, насколько сильно… Губы совсем близко, и он не задумываясь целует Виталю, чутко и чувственно, словно через это прикосновение пытается донести всю силу своих чувств, и всю душу свою. Они нужны друг другу. Как солнце, как воздух, как кровь в венах. В бою и в мире. Солдат должен быть стоек, это его работа, но иногда – можно только вдвоем. Только взявшись за руки. Без Саши жизнь Виталия снова потеряет смысл. А генералу без него – не выстоять в войне, чтобы в мире – жить и любить. Поэтому завтра Лонгин снова улыбнется ему и снова крепко обнимет, помогая набраться сил для очередного тяжелого дня.